Ты мой смех и мой стон

      То, что он испытывал к своей сестре, Лукреции Борджиа, нельзя в полной мере описать понятием "братская любовь". Кажется, с того самого дня, как он её увидел, она заняла какое-то особенное место в его сердце.       Их отец и мать, Родриго и Ваноцца, повидавшие в жизни многое, не могли сказать, будто видели, чтобы хоть один брат был бы так же внимателен, нежен, так восторженно-предан своей сестре, как был Чезаре. Впрочем, когда Лукреция немного подросла, они не могли сказать, чтобы хоть одна сестра смотрела на брата с таким обожанием и безраздельным вниманием, будто он один, Чезаре, вопреки родителям, составлял центр её Вселенной. Меж ними никогда не было ни секретов, ни недоговорённостей, потому что, проводившие вместе необычайно много времени, даже по меркам брата и сестры, абсолютно доверяли друг другу, и ни с кем больше не были бы так близки. Иногда такое поведение отпрысков смущало родителей, но они никогда не пытались привить им сдержанности, обычно существовавшей в любых семьях. В этой особой, трогательной привязанности была их внутренняя сила и благотворное влияние, которое они оказывали друг на друга.       Чезаре, который в общении с другими мальчишками мог быть высокомерным, расчётливым, вспыльчивым и даже жестоким, становился образчиком смирения, послушания и добросердечия, стоило ему поймать укоряющий взгляд сестры. Родриго, планировавший для старшего сына продвижение по церковной лестнице, был этому лишь рад.       И наоборот, бывавшая капризной и непоседливой Лукреция, не всегда желавшая заниматься тем, что велено, легко подчинялась первому слову, призывающему к порядку, если оно исходило от Чезаре. От него же она перенимала и любознательность, и умение логически мыслить, и часто подолгу сидела подле него, когда он занимался учёбой.       Это были идеальные отношения брата и сестры, идеальные настолько, что привлекали внимание. Они оставались такими же и на протяжении их взросления, но никто, даже они сами, не замечали, как эта любовь, теплота и взаимопонимание, начинали обретать более глубокий смысл и другие краски. Чезаре, будучи на пять лет старше сестры почувствовал перемену раньше. На его глазах она росла и расцветала, как прекрасный цветок. Черты лица становились более нежными, движения - плавными, фигура обретала свою первую, раннюю женственность. А какой изумительный запах исходил от неё! Какими проницательными, какими колдовскими стали её зелёные глаза, не насыщенно яркие, какими наделяют героинь романов, но которые при разном освещении кажутся то серыми, то с лёгкой голубизной, или тёмно-малахитовыми. А губы! Полные, чувственные, так подходившие по своей форме к выразительным чертам лица! Она становилась всё красивее, и в свои 13 лет выглядела на пару лет старше, и Чезаре, уже успевший познать радости плотских утех, не мог не отметить этого, как не мог не отметить и того, что иногда его полные любви порывы были не совсем братскими. Её красота, как и она сама, волновали его физически. И это, в свою очередь, вдвойне волновало его. Он понимал, что она совсем юная, что это его крепнущее, меняющееся чувство к ней имеет порочную основу, и не может приниматься обществом. Ему было стыдно за себя, и он говорил себе, что это - временное явление, что в нём играет молодость, и пытался контролировать свои чувства и мысли. Но это было решительно непосильной задачей. Сколько бы он ни боролся с собой, его любовь к Лукреции выходила за рамки. И если уж он не может это остановить, оставалось только одно - сохранять внешнюю видимость исключительно братской любви. Это, однако, тоже не было достаточно просто, потому что бесконечно преданный взгляд сестры, её счастливая улыбка, обращённая к нему, полная ласки и нежности лишали его душевного спокойствия, и временами в ней он видел отголосок собственных чувств...