История забытого города

— Вы его... что? — Молодой человек в чёрной рясе нахмурился, задав Питеру вопрос и недовольно скрестив оголённые по локоть руки на груди. Его запястья были чисты, что свидетельствовало о соответственной чистоте помыслов и возможности общения с богом. Лишь не нашедшие пару могли становиться священниками, каждодневно доказывая свою чистоту благодаря одеждам с рукавами по локти, так, чтобы любой прихожанин мог видеть кожу без тату. У юноши его действительно не было, и ему не приходилось, как многим слугам господним, ежедневно тратить время на то, чтобы скрыть знак принадлежности паре, а не религии. Знак, появляющийся на руке от соприкосновения с парой, был очень ярким, и даже хорошие косметические средства не могли надолго его упрятать — их требовалось много, они плыли на жаре, пачкали одежду и были попросту заметны на коже. Священник гордился тем, что являлся истинным слугой божьим, и по праву считался руководителем церкви и первым советником мэра; но Питер знал, что в глубине души ему всегда хотелось иметь такой отличительный символ. Тот, который сейчас красовался на руке оппозиционного писателя. — Я оставил его здесь, Эжен. Погостить, — Спокойно ответил Питер, будто не замечая чужого возмущения. — Значит, я не ослышался, — Хмыкнул юноша; казалось, он едва удерживается от того, чтобы закатить глаза. — Вы назвали его экстремистом; вы велели пытать его... — Я не велел, — Отрезал Питер, прерывая собеседника на полуслове, — Я сказал проверить его книги на наличие материалов, влекущих угрозу государству. И привести его ко мне. Для диалога. — Как будто вы не знаете о методах благородных защитников государства, — Язвительно ответил Эжен, но осёкся под взглядом мэра. В комнате, кроме них, никого не было, и обычно это являлось поводом для различного рода фривольностей, но, видимо, не сейчас. — И всё-таки, — более мягко продолжил он, — Что вы собираетесь делать? Не цветочки же ему носить. — Я не могу его отпустить, — Твёрдо сказал Питер, будто давно уже говорил это самому себе. Он не мог не заметить, как дернулся уголок губ священника и как сузились его глаза, придавая его лицу выражение некоей мрачной одержимости. Питер представлял, как они выглядели. На всех выступлениях, совещаниях, обращениях к народу, Эжен — темной тенью позади, руки застыли в религиозном жесте — сложенными запястьями вниз, взгляд в пол. Смиренный слуга господа, незаметный судья. Тот, кто вступается за народ, кто нашёптывает божье слово прямо мэру в уши, кто собой представляет символ легитимности больший, чем одобрение всех соседних стран вместе взятое. Мэра боялись, уважали и любили, но Эжен — Эжен был символом надежды на лучшую жизнь, добрым самаритянином, заботящимся о народе, общающимся с ним чаще, чем сам мэр города. Вряд ли кто-то мог представить, что по ночам Эжена, этот символ чистоты, Питер трахал так, как пёс драл бы суку в течке. Что на теле под рясой скрываются синяки и укусы, и что на службах тот стоит часами и отказывается присесть не от религиозного рвения. Питер не придавал этим отношениям особенного значения, более того, он не мог бы назвать это отношениями. Изначально Эжен думал точно так же, но постепенно его мнение изменилось. Нежелание Питера тратить время на поиск другого партнёра воспринималось как моногамия, положенные регламентом слова — за завуалированные признания, а подарки — за подношения. Образ их отношений разошелся у них в головах, и Питер понимал, что редкие соприкосновения запястьями, инициатором которых являлся не он, в глубине своей таили не только шуточную иронию по поводу старых традиций. — Я не могу отпустить его, Эжен, — достаточно мягко повторил Питер, — Не из-за того, что воспылал к нему неземной любовью при встрече. А из-за того, что тогда потеряю контроль над ситуацией. — Он подошёл к юноше и приподнял его лицо, взяв пальцами за подбородок, заставляя смотреть на себя, как недавно заставлял другого. Эжен, суетливо бегающий глазами, расслабился и отдал контроль, как делал всегда. Тогда Питер посчитал возможным отпустить его. Теперь священник смотрел прямо мэру в глаза, но его губы все ещё были недовольно сжаты, от чего острые скулы выделялись больше, чем обычно. — Сам подумай, что будет, если его сейчас выпустить? — Скандал, — послушно произнес Эжен, интуитивно чувствуя, какого ответа от него ждут, — Жёлтая пресса, фотографии, интервью. Требования опровержения или подтверждения от мэрии. Фотографий ваших рук. Повышение активности репортёров... — Именно, — кивнул Питер, которому такое послушание обычно приносило удовольствие. Хотя сейчас навязчивая мысль не уходила из его головы. О том, как было бы весело, если бы ему отказали, если бы ему бросили вызов. Игра, погоня, победа... Питер нахмурился, тут же сообразив, что Эжен воспримет это на свой счет, но он был слишком удивлен появившимся желаниям, чтобы успеть проконтролировать эмоции — к тому же, наедине со священником этого и не требовалось. Обычно. Но такие глупые желания характерны для молодых, не наигравшихся дураков, стремящихся доказать собственный статус, никак не для мэра. — Мне нужно понять, что делать дальше. Я не могу долго скрывать это от людей. Есть мысли, советник? Когда Питер сказал это, глаза Эжена загорелись недобрым огнем. Священник подошел к мэру вплотную, так, что их тела соприкасались, и чуть наклонился, чтобы говорить прямо в ухо. Он был выше Питера на какую-то пару сантиметров, и того это всегда забавляло — тут крылось какое-то глубокое несоответствие, недовольство Эжена собой. Питер был уверен, что, если бы технологии позволяли делать такие операции быстро и безболезненно, Эжен с радостью избавился бы от этих «лишних» в его понимании сантиметров своего роста, сантиметров, позволяющих смотреть на мэра сверху вниз. Тогда он бы стал больше соответствовать тому идеалу, который выстроил в голове. — Тут не о чем думать, — ласково говорил Эжен, едва касаясь губами чужого уха, — Убейте его. Утопите. Закопайте. Отдайте на корм полицейским собакам. Запытайте до смерти. Сожгите тело. Что угодно. Скажем людям, что их любимец в тюрьме. Пристрелим двух зайцев: успокоим назревающую революцию и, — Эжен провёл кончиками пальцев по запястью Иана, где не так давно расцвела роза, — избавимся от этого. Последнее слово Эжен произнес так, будто говорил о делах, касающихся самых дальних окраин Города — с омерзением. — Я подумаю, — Кивнул Питер и отошёл, - А сейчас иди, расскажи прессе о внезапном исчезновении их кумира. Только осторожно. Ещё не время для серьёзных заявлений. Эжен, явно оскорблённый такой нейтральной реакцией, собрался, кивнул и, повернувшись, быстро ушёл. Питер остался стоять, наблюдая за исчезающим силуэтом и развевающейся позади Эжена рясой, и покачал головой. Эмоции явно переполняли юношу, лишая его привычной трезвости ума. Это было весьма печально.