Нарисуем на доске квадрат

мне не хватит души, мне не хватит монет(с)

— Я уеду после двадцатого, — у Оксаны Федоровой сухие ресницы, сухие и сгоревшие (выгоревшие за лето), царапают Славе шею, как проволокой типа «армейская скрутка», то есть колючей проволокой — по шее, по плечам, раздирая кожу смешно и нестрашно совсем, по-мультяшному (падают на голову рояли и наковальни, падает на Славину башку, зачем-то выкрашенную в цвет зеленки — лето-лето, «после двадцатого августа» падает кандальным звоном),— отец ждёт в Лондоне, мне надо… Оксане Федоровой надо. А Славочке, Славочке не надо бы мешать курсовое противорецидивное (всего два антибиотика, всего на две недели, всего на свете тубика бояться — в автобус не заходить) лечение с алкашечкой и бухающим в груди биточком, подменяющим сердечный стук. Подумаешь, раньше оно выстукивало «ок-си-ок-си-ок…», теперь не будет. — Опять ты? — мужик без улыбки в зрачках, но с забитыми до ногтевых лунок пальцами подсаживается к ней по-свойски, на правах старого-давнего (качелька скрипучая, чужой известный до последней асфальтовой трещины двор) знакомого. — Чем угощаешься, умница-красавица? Повторите даме, зовут хоть даму как, а?.. — Опять я, — говорит Слава и не удивляется — бар, в котором она отмечает успешное (без задержек) завершение лондонского рейса, бар, который тоже вершина в Бермудском треугольнике «дом Окси-двор Окси-бар, в котором Окси царапает ресницами глупые бабские шеи», бар сегодня ночью теснее всего блядского мира. — Соня, — говорит Слава и берет из забитых пальцев шот. Для мужика, который представляется в ответ: «приятно, Дима» она вспоминает имя из паспорта, потому что мужик Дима старше — пусть и ненамного, он не захочет связываться с малолеткой и риском присесть не на высокий барный стул, а куда пониже (на подольше). Слава пьёт и смеётся (мужчины любят девушек с чувством юмора). — Соня Мармеладова отсосет за мармеладку… Наверное, не с таким — чувством. Но Слава наклоняется над прокуренными и забитыми пальцами, на улице Дима галантно подносит к её лицу… нет, не хуй, а зелененькую кислотную зажигалку (мужчины любят чувствовать себя нужными и сильными) — Дима ниже её на полголовы, он говорит: — Ебать ты высокая, красавица, настоящая царевна Софья, — и Слава послушно смеётся — мужчины любят… Дима заглядывает в её паспорт, а в Лондоне… А хуй его знает, что там в Лондоне — столетняя королева или вороны Тауэра каркают из тумана, Славочка едет с Димой в такси и про это не думает совсем. Дима запускает ладонь ей под футболку, водитель медитативно кивает чёрным курчавым затылком в такт восточно-унывному песнопению, а Слава вспоминает про огурец. Классе в восьмом, что ли, и в тёмной раздевалке после очередной физкультуры («Машнова, не стой как цапля беременная, двигайся давай!») на обсуждение был вынесен вопрос необычайной важности. Любят ли мужчины (вообще — пацаны прыщавые, но как бы пропагандистские открыточки с детского сада намекали, что «каждый грамм металла должен чувствовать в себе сталь» и «мы в любой заготовке обязаны увидеть деталь», может, не этими самыми словами, но ясно-прозрачно), когда девушка — девушка? Слава тогда отстаивала позицию «у нас перемена через две минуты заканчивается, какие девушки-хуевушки», но для себя — по итогу дебатов — вынесла, что как бы оно и да, но вообще-то нет. Потому что всякая честь первопроходцев не стоит неловкости и «мне Денис сказал, что целку ебать это как в мышеловку член пихать». Мышеловки у себя между ног Слава не наблюдала, да и острой необходимости заиметь своего «Дениса» не испытывала, однако новая информация тревожила. А ещё хотелось самостоятельности, независимости и возможности на подобную хуйню с «мышеловкой» и прочими капканными сравнениями выкатить ответочку. Типа, сорян, мэн, но первым не будешь, уж не обессудь, лучше старайся давай. Или как-то так. Славе было четырнадцать, а огурец был из холодильника, то есть до пизды холодный даже в руке. Слава подумала и засунула огурец под горячую воду — на кухне в раковине стояла грязная посуда, а Славочка, мамина радость, вместо того чтобы её вымыть, например, пыталась засунуть в себя огурец. Даже нагревшийся, даже относительно не слишком толстый (относительно шакалистой порнухи в гифках, грузившихся целую вечность), он в Славу не залазил. Ни снизу, ни под углом, ни на корточках. Было неприятно, больно и сильно тряслись бёдра. Слава попробовала ещё разок, надавила огуречным самодельным хуем посильнее, у неё на глазах выступили слёзы, но чуда все равно не случилось, и тогда Слава всхлипнула, посмеялась, надела трусы и домашние мягкие штаны с покемонами. Выбросила огурец в мусоропровод и решила, что оно того не стоит. Что будет человек, который справится лучше — хотя бы потому, что хуй у него будет не из огурца. Наверное. Тогда Слава думала превентивно (чисто технически) лишить себя девственности огурцом, а сейчас Дима спрашивает у неё: — Давно никого не было, а, царевна Софья? Охуеть, как сжимаешь… Слава честно хочет пошутить про «последние двадцать лет» или «не в этой жизни, мужик» (любят… чувство юмора… нахуй), но ей неприятно делать вдох. Не то чтобы больно, и да — хуй не огурец, определённо, да ещё и в резинке, да ещё и Дима предварительно гладит её промежность забитыми пальцами — грубовато и не так, как О… как надо, но хуй не огурец, а Дима не Окси, а Слава крепче обнимает чужое тело коленями, цепляется короткими, обгрызенными ногтями за Димины плечи (все по канону, хуле) и не шутит, а просто запрокидывает голову — дальше, глубже в чужую подушку. Можно и так. Дима целует каждую ключицу в отдельности — левую, потом правую, потом он идёт выбрасывать полный гондон, а Слава сдвигает ноги (мышеловка потеряла-упустила всех мышей) и спрашивает у сутуловатой Диминой спины, в какой стороне ванная. Слева или справа, у Димы в квартире пахнет растворителем для масла (Окси таскала её с собой к каким-то дохуя художественным чувакам, от них воняло примерно так же), а в ванной — пластмассовая шуршащая занавеска с египетскими уродливыми богами. Бог с головой шакала сочувственно и хитро-выебисто одновременно пялится на Славу и её трясущиеся — чуть-чуть, неважно, нестрашно — колени. У Димы в ванной стоит древняя огромная стиралка, на стиралке валяется Славина футболка. Когда Слава в одной футболке возвращается в комнату, где запах растворителя для масла сильнее, а кровать идиотски светится распотрошенным брюхом (простыней), Дима стоит возле стола, заваленного всякой хуйней типа проводов, шмоток, кистей и трогает забитым пальцем книгу. Которая венчает собой залежи хуйни. Дима трогает обложку аккуратнее, чем трогал Славу за грудь, скользит по переплету нежнее, чем внутри ебаной Славиной пизды, как будто книга может его укусить, а у Славы между ног бракованная мышеловка, которая не сработает в любом случае. А потом Слава подходит ближе и книга кусает вместо Димы — её (в туберкулезном диспансере женщина-фтизиатрический психолог рассказывала про какую-то другую болячку, Слава забыла, про какую именно, эта болезнь «лижет суставы, но кусает сердце», красиво, Софья, правда?..). Книга кусает Славу за сердце, лучше бы Дима ещё раз укусил то место, где шея превращается в плечо. Книга называется «Властелин-блядских-колец-Слав-не-трогай-меня-дай-дочитать», и на семнадцатой странице в ней нарисован то ли хуй, то ли огурец — тоскующей Славиной рукой, тоскующей по чужим тонким пальцам, колючим ресницам, по «отдай, ну че ты как маленькая, Слав… отдай, а я тебя за это…», десятиминутная тогдашняя тоска страшным делом казалась. Тогда. А теперь у Славы в пьяной глупой башке складывается два и полтора, девочка (Оксана) и мальчик (Дима), имя (Дима) и дурацкое качельковое (ляля), зажигалка и чертополох… Слава разворачивается и запинается о свои же джинсы, запинается обо все в Диминой квартире в сторону толчка — выворачивает Славу основательно, дочиста. До горьких вязких слюней. Хорошо, что волосы короткие, можно не держать. — Ложись, а, — говорит Дима и забирает у неё пустой стакан, — больше не будешь? Он не уточняет — не будешь воды (воды слонам и краснокнижным Славочкам-идиоткам) или не будешь больше блевать, и Славе так похуй, Господи, так сильно похуй, что аж зубы скрипят. Ей похуй и снится, что Слава — Слава. В смысле, что она мальчик Слава, а девочка Оксана живет с мальчиком Димой. Оксана с Димой живут в комнате, а в соседней комнате живет Слава, Слава живет один. — Хули ты ломаешься, — говорит Слава и прижимает к двери, в коридоре темно, за дверью Дима, Дима один, а Оксана сильно и резко тычет локтем Славе под рёбра, но молчит. Потому что Слава говорит, улыбаясь некрасиво, как мелкий хищный зверёк (но Слава не мелкий, а двухметровая дылда, тяжелая, с большими ладонями). — А че, ну попробуй, скажи ему — я знаю, как Димочка про тебя думает… Я все слышу, — говорит Слава и облизывает губы. — Я дрочить заебался на то, что вы за стенкой устраиваете, — говорит Слава, — ну вот и хуй он тебе поверит, да, я знаю, потому что ты шалава, я все слышу... — Хуем больше, хуем меньше, — говорит Слава. — Как он тебя ебет, — говорит Слава, — так? Или… — Ты уже мокрая, — говорит Слава, — давай по-тихому, если не будешь рот открывать, Дима даже не пошевелится твой. Оксана сидит у Димы на коленях, на кухне воняет сигаретами, а Слава смотрит так, как будто все знает, одобрительно, колени у Оксаны торчат из-под юбки, а на Диминых коленях «хорошо устроилась», — говорит Слава и подмигивает, Димина рука устроилась между лопаток, Дима улыбается довольно. Потом Слава закрывает дверь в ванную. — Я думал, он тебя не отпустит сегодня, — смеётся Слава, — ебырь-террорист, все всем доказал, иди ко мне, заебался тебя ждать… Ну и хули ты дергаешься, больно? Ну бля, ну давай в рот… Слава просыпается в тихой чужой темноте и плачет: тоже тихо, беззвучно (мужчины не любят, когда девушки плачут) — она бы Окси спасла. Обязательно, и от Димы, и от Славы, и ото всех, блядь, она бы… Она бы её держала за руку и читала вслух глупого Властелина всех на свете колец, она бы устроила в квартире со Славой и Димой пожар, а Оксану бы она защищала в каждом сне, в каждой дурацкой реальности-вселенной, потому что… Только это все неправда и хуйня. Потому что Окси улетела в Лондон и от Славы, и от Димы, и Диме она оставила в откуп только свою «прелесть» — книгу-сокровище, а Славе она ничего не оставила. Кроме вывиха снов наизнанку. Слава вытирает заплаканное ебало (кобыла двадцатилетняя, а все туда же — реветь) об Димину подушку и одевается в темноте — Дима спит, отвернувшись к стенке и выставив беззащитную складку кожи на шее, под бритым дурацким затылком и зачем ему «Властелин колец»? Слава тащит книгу со стола и захлопывает за собой дверь — сегодня без пожара, но это пока. Но это потому, что Окси сейчас в Лондоне, а Дима здесь и трогает («Ляля… оставила, оставила и свалила») вытертую обложку забитыми пальцами. Слава думает, что «Властелином колец» можно будет надавать Оксане Федоровой по ебалу, если она вернётся. Когда она вернётся.