Нарисуем на доске квадрат

как славно, что в этой холодной стране(с)

Сначала Слава хорошо держится и нормально живет — на лекциях попёрхивается энергетиком, запивая хуйню про «раньше вот весь поток был парней, а теперь что, а теперь одни девушки», после лекций идёт по улице и наступает на швы между тротуарными траурно-серыми плитами — без суеверий и прочего. Сначала Слава нормально держится и хорошо живет, а потом наступает февраль. Последним сообщением в открытом диалоге висит фотография с подписью — на ней «Властелин колец», в смысле книжка на Славиных голых коленях. Слава тогда опечатывается, потому что было три часа дня тридцать первого новогоднего декабря, а они с Анечкой Светло провожали ебаный старый год (а сколько часов и минут было по лондонскому нулевому меридиану, в смысле — «сколько времени», так нельзя, Слав, спрашивать, надо «который час», она не знала). А ещё потому что Окси поздравляет её — в три часа дня и вежливым сообщением, и Слава смеётся, а потом просит Анечку притащить книгу, «да, Ань, книгу, ты не поверишь, но я умею читать, а уж гномы, эльфы и прочие поехавшие кукухой на почве ювелирки — вообще маст хэв». А потом она уходит, почему-то, в ванную и снимает джинсы («подрочишь на четыре слова от самой Оксаны Федоровой?»), но дрочить не хочется. А книга на голых коленях из «Властелина колец» сквозь зажмуренные ресницы превращается во «Властелина колен» блядского (блядских), и Слава замечает две галочки раньше, чем опечатку. Фотка висит (с двумя галочками) в диалоге и час, и день, и до февраля, и Слава надеется, что Окси хоть чуть-чуть стыдно (в смысле — не поебать), но в феврале перестаёт помогать и это. Февралем Славе не помогают энергетики на лекциях и сиги, которые Анечка Светло разрешает у себя воровать. Она в бабушкиной комнате заводит кота, Анечка. Зовёт его «пушистой жопой» и «Григорием Ивановичем», а ещё окончательно переселяется к нему — в бабушкину комнату в коммуналке, потому что бабушка умирает, а Анечка Светло вместо того, чтобы выйти замуж, поступает на философский факультет («кем ты будешь работать? Где? Когда это закончится?») и заводит кота. Славе нравятся её учебники — потому что это не учебники, а книги с портретами бородатых говнарей на обложке, но Анечка говорит про них ласковым голосом и запрещает обзывать «говнарями». Кот Григорий Иванович зато милостиво разрешает Славе вычёсывать колтуны у себя из жопы, а в феврале даже и потрогать за ушами. Слава приходит к Анечке в гости — в бывше-бабушкину комнату, за стенкой у Анечки живет сосед, у которого на подоконнике растёт в длину муравьиная ферма. Слава приходит в феврале, потому что невозможно уже терпеть, хотя она терпит, конечно — день и ещё лень, и ночь, и лекцию, и утро, и вечер. На диване у Анечки кверху пузом лежит Григорий Иванович, а у него под задними лапами лежит кружевной лифак. Даже не белый, а мразотно-розовый. — Ты же такое не носишь, — говорит Слава весело, трогает Григория Ивановича за тёплое мохнатое пузо, а лифак не трогает. — Че за декаданс, Ань? И правильно делает (что не трогает), потому что в бывше-бабушкину комнату вдруг заваливается высокая и тощая плечами баба в полотенце. И муравьи её не напрягают, надо же. Баба в желтом полотенце близоруко щурится на Славу из-под мокрой красной челки, Анечка хватает Григория Ивановича с дивана и загораживается им как живым, недовольным и мохнатым щитом. От Славы. И от... — Евстигнеева, — Слава вспоминает длинную фамилию, а «грубую суку» не вспоминает, кто прошлое помянет — тому глаз вон, а Евстигнеева Аня вот здесь, в феврале и сырой тошнотной слякоти, как все нормальные люди, а не по нулевому меридиану разгуливает в чистых кроссовочках, — а ты Григория Ивановича чесала? Оказывается, что очень даже. Оказывается даже, что предательская кошачья жопа милостиво сидит у неё на коленях, целомудренно замотанных полотенцем, а у Славы на коленях умещаются три стакана и всё. Она видит себя долбаным Гринчем в уебищно-зеркальном отражении оконном, видит, но ведь темно, февраль и похуй. Славу оставляют ночевать, хоть она не помнит про этот вечер ничего компроментирующего — ни тоски, ни любви, ни жалости (тоски по липовому цвету и запаху, любви к трём апельсинам, а вообще — двум, для правой ладони и для левой, по апельсинчику, «нормальный первый размер, ой, да иди ты в баню, Слав... Да, капусту привязывать надо было, а теперь чего уж», а жалости все равно нет). — На матрасе поспишь, — деловито командует Анечка, желтое полотенце сушится на батарее, Евстигнеева надувает щеки в матрас, а Славу потом на нём тошнит. Мутит как на настоящей палубе. Анечка умещается на диване между Григорием Ивановичем и не-Славиными локтями, коленями, красной высохшей челкой и уебанским розовым бельём, Славе на диване нет места. Нигде больше нет места, но есть полусдувшийся матрас. А у Анечки теперь есть Аня и они потом даже не трахаются на этом диване. Если бы, конечно. Если бы, то Слава могла возмутиться, громко и весело, со всем моральным правом и задавленной глупой истерикой. Но они просто лежат на одном диване — тихо, как мышеньки (как крысоньки, сука), лежат и не перешептываются, ничего, просто они рядом и все. А у Славы течёт из носа, но это не слёзы и не дождь, а просто сопли обыкновенные, февральские. Да. Пизда. Слава видит её у дома — у своего, не в дворе со скрипучими качелями и тоскующими мужиками-Димами. Слава видит её покрасневший, распухший кончик носа и обмётанные губы, и щетиночку на темечке, отросшую еле-еле, неуверенно, робко. Слава видит и пугается, не, злится больше, чем пугается, и молча натягивает на чужую кругло-стриженную (глупую, глупую, глупую) башку капюшон. Февраль же! И похуй, что последний день зимы, Слава открывает рот и говорит: — Шарф есть? Ну ты и дура, холодно же, уши свои простудишь — торчат, аж пламенеют вон, а... Блядь, ну какого хрена ты в киоск не зашла погреться, точно дура, дурочка с переулочка, мне бабушка так всегда говорила. Слава ругается прям по-настоящему. Долго и громко, и даже в подъезде. И даже когда открывает дверь ключами, и даже когда разувается, и даже когда снимает куртку. Куртка с Окси снимается легко, а капюшон толстовки Слава ей снимать не разрешает. Хотя лезет под него ладонью и шуршит колючими короткими волосками, как будто Окси это ёжик, маленький и с мягкой ещё, невзрослой щетиной на затылке. Слава ругается изобретательно, только не про то. Не про властелинов и колени, не про лондонский нулевой меридиан. — Февраль же! Ветер, а ты и так с соплями, какая же ты... Дура. Да, Слав?