Нарисуем на доске квадрат

Радуйся, Звезда моря!

Слава спрашивает, потому что на улице скользкое вперемешку с мокрым. Потому что солнце горячо трогает затылок, у Славы быстро выгорают на солнце волосы — до «мышиного», говорит бабушка, цвета. У Окси под солнцем появляется веснушка. Одна, на носу, маленькая и пшенично-золотая, Слава сначала думает, что это крошка — «прилипла, ну ты и поросёнок, Оксан, дай я…» — а потом Окси щурится растерянно чуть-чуть, врасплох. — Черт, уже? — спрашивает Окси и тянется ладонью к лицу. — Уже вылезла, падла? Окси жмурится светлыми ресницами и смешно-смешно — носом, и поэтому Слава спрашивает ее, перебивая, вопросом на вопрос: — Кто такой Дима? Потому что можно. Можно уже ведь — про такое, вот так, с пофигизмом здоровым и деланным, глазами в сторону, руки в карманы, в карманах руки в кулаки, ногти, грызенные в мясо, вдавить в мясо ладоней… Можно, Слав, вот так? Вывезешь? Вывезешь её губы — колючие, сухие, не касанием, а ебучим ожогом в шею, в плечо, везде-везде, маленький ураган, ручной тайфун, домашнее торнадо. Вывезешь её горячий влажный лоб мимолетным осколком прикосновения между лопаток — фантомные, блядь, боли посреди обществознания. Вывезешь то, как она читает ебаного Властелина блядских Колец — скрючившись, сжавшись в колючий и твёрдый проволочный клубок, «отстань, Слав, не трогай ме..». Её «скучные» периоды, она сама говорит, что делается тогда «скучной, Слав, не надо… не приходи», а когда Слава приходит, то Славе не скучно, а хочется забрать непонятные «медиаторные, Слав, хуевины… в мозгах» себе. Чтобы у Славы боли, а у Окси никогда не было такого пустовато-равнодушного взгляда и медленного дыхания. Всё Слава вывезет, хули, она «рассосала-таки в легком инфильтрат, молодец, девочка, упрямая», рассосался у Славы туберкулёз, и она никому не сосала, а про Диму… — Дима — это Дима, — говорит Окси про Диму без паузы, без запинки. Спокойно говорит. Дима это Дима, блядь — и все тут. Не «знакомый». Не ебырь, не друг и не брат, не художник и не поэт, не человек и не пароход, а Дима. Веснушка слегка бледнеет от того, что Окси улыбается Славе и говорит: — Пойдёшь со мной? Потом она ещё говорит — куда, и говорит, когда и для чего, и зачем, и какая завтра будет погода и про то, что у Славы отросла челка, как у мамонтенка, но Слава уже соглашается. Слава не вывозит — она тряпка. Подкаблучница (смешно, потому что у Окси нет обуви на каблуках, зато есть восемь пар кроссовок). «Дура малолетняя, пиздючка тупая», — ругается Слава на своё отражение в зеркале. — Рот ебала, Оксан, — говорит Слава, лениво растягивая слова, и Окси только усмехается плечами и лопатками, но не оборачивается. Но Слава тащится за ней, как приклеенная, как будто в кулаке у Окси зажат невидимый, но очень прочный поводок, бить татуировку на пальцах Окси, конечно, хочет. Но потом. А сейчас она показывает место, где кожа у неё пахнет липовым цветом — в ямке, возле локтя, спрятанное место, не для всех. Для Славы это место, и вся Окси-Оксана, все её болючие колени, шершавенькие пятки, морщинки, складки, углы и кости, слова и заебы, и даже Властелин Колец — это всё для Славы. — Сердечко или цветочек? — спрашивает Слава и улыбается, улыбается до внутренней изморози, судороги, тело — это ебучий храм, Окси — это всё её… — А давай лучше бабочку, на… — Чертополох, — мастер — хмурый патлатый парень с ебалом Голубого щенка — не обращает на Славу внимания. — Хороший эскиз, сделаем. Когда Окси больно, у неё рот собирается в цветок чертополоха. Слава сидит в сторонке и гуглит — растёт ли чертополох в поле. Во ржи. Во ржи. Во дворе у Окси детская площадка с раздолбанными скрипучими качелями и новенькой песочницей, в которую с одинаковым энтузиазмом лезут дети, местные бомжи, торчки и кошки. В песочнице сейчас никого, а на зелёных качелях сидит мужик — не сильно «мужик», конечно, он старше, но ненамного. Он отталкивается от земли носками кроссовок упрямо, сильно — и почти сразу же тормозит скрипящий разлет сиденья пятками. Тоже упрямо, упорно, Слава не разглядывает его, не пялится, подумаешь — на детской площадке, на зелененьких старых качелях посреди бела дня… — Зажигалка есть? — окликает мужик Славу в спину. Слава не останавливается сразу — оглядывается по сторонам незаметно, искоса, не поворачивая головы. День, конечно, днем, и двор у Оксаны Федоровой не самый уебанский, и камеры, стопудово, в наличии. Ещё у Славы в кармане лежит связка ключей, а в другом — очень удобный болт. С гайкой и в палец толщиной, какое холодное оружие, болт, он и в отделении полиции номер тридцать четыре — болт. — Обижаете, — говорит Слава и делает к зелёненьким качелькам уверенный разворот, в кармане у Славы кулак с зажатыми в нем ключами, а на другой ладони зажигалка. — Спасибо, а то я свою, — мужик с силой хлопает себя по коленям, — проебал, кажется. Там… На «там» у мужика дергается непонятной судорогой подбородок, он коротко кивает в сторону, но закуривает привычными скупыми движениями, очень собранно, быстро. — Будешь? — он протягивает Славе открытую пачку, там ещё добрая половина сиг на месте, поэтому Слава не жмётся, а тащит сразу две. Потом, правда, деликатно одну возвращает. Сигареты у мужика дешёвенькие, но без дурацкой отдушки, и на том спасибо. — Ты зачем, — спрашивает Слава то ли из вежливости, то ли потому что у мужика сгорбленные над сигаретой плечи и упрямые затоптанные кроссовки, — здесь, ну? Слава, в принципе, готова нахер сходить спокойно — вообще-то она идёт к Окси, да — но мужик отвечает. — С девочкой, — отвечает мужик, — с лялей… проебался. Поругался. Повидались, называется, блядь… — Фу, дядь, — морщит Слава нос и садится на соседнюю качельку — красную и тоже скрипучую пиздец, — ей чё — восемь, девочке твоей? «Лялей»… Ещё «принцессой» её назови или «малышкой». Если она мелкая, то уж лучше «карлицей», серьёзно! — Много ты понимаешь, — у мужика некрасивая улыбка, тревожная — глаза у него не улыбаются. У мужика залысины, широкая сутуловатая спина и некрасивая улыбка, — за девочек и за то, как они любят… Ляля умная у меня, только пиздит много… И татуировку набила — блядь, да залупу какую-то, хуй пойми у кого, а я… Я бы ей самую лучшую сделал, самую, чтоб держалась, чтобы не обновлять через год, расползется же все к хуям! — Умные — они такие, — Слава жмурится от солнца и своим картинкам-Окси-запах липы-чертополох-мыслям, — сделают чего и тебя не спросят, а ты стой потом — глазами лупай. У Окси на руке теперь цветет чертополох, а ещё чертополох растёт в поле — Слава видела фотку, а ещё Окси закусывает нижнюю губу — сильно, красиво, добела, если потрогать её цветущий чертополох языком, а потом спуститься широко и мокро до запястья, до запутанной карты жилок и вен, а потом… — Ты хули домостроевец такой, дядь, — отгоняет Слава от себя жаркий и сладкий морок, трясёт отросшей («как у мамонтенка, Слав») чёлкой, — попустись… Может тогда и ляля твоя слушать тебя начнёт, а не так вот — на качельке и типа похуй тебе, да? Мужик толкает её качельку забитыми плотно-плотно пальцами, интересно, Окси хочет — вот так же, ну, а мужик толкает Славу, раскачивает и говорит без видимой, заметной злобы: — Пиздуй отсюда, умница-красавица нашлась, советует она… Слава спрыгивает со скрипучего сиденья на длинные неудобные ноги и ржёт громко, взахлёб. Да, мужик, Слава — умница, потому что Слава сейчас идёт к самой на свете самой Окси. И Окси откроет ей дверь и скажет: «Долго ты», и встанет на цыпочки, карлица, и в темноте гулкого коридора носом уткнётся Славе под челюсть, и будет так стоять — секунду, две, всегда. Да, Слава ебать какая красавица — пусть у Славы нет талии и есть дурацкое родимое пятно на спине, пусть она неуклюжая, слишком длинная, нескладная, лохматая, как мамонтёнок. Зато Славу целует Окси, будет целовать — везде-везде, слышите: и в дурацкое родимое пятно тоже. Слава не оглядывается больше и выкидывает этого мужика на качельке из головы сразу же, как… — Долго ты, — говорит ей Окси. Окси закрывает за Славой дверь и тянется, тянется, карлица, и дышит Славе в подбородок. Глубоко, чуть-чуть сорвано дышит, и цепляется горячими пальцами, прямо через куртку Слава чувствует, какие у неё горячие пальцы и как гулко у неё ходят от дыхания рёбра. Света в коридоре мало, но Слава замечает у неё на руке свежую царапину — прямо рядом с цветущим чертополохом, красная, вспухшая. — Сама не заметила, как, — говорит Окси и серьёзно хмурит чертополохом рот. Света в коридоре мало, Слава запинается о зелененький пластмассовый прямоугольник на полу и чуть не расшибает себе о дверной косяк и без того «прекрасное» ебало. Но не расшибает, ага, чуть-чуть не считается. — Че — сорвалось? — спрашивает Слава у чужих лопаток — нежных и острых — и поднимает с пола зажигалку. Зажигалка зелёная, новенькая. — Опять куришь, карлица?