Нарисуем на доске квадрат

Учительница по алгебре и геометрии называет Славу по имени и отчеству, насмешливо чуть-чуть — «Софья Валерьевна». Всем остальным она говорит обыкновенно: «Аня», «Роман», «Светло, руки на парту!». Это не прям обидно, конечно, просто, ну — разве можно винить Славу за то, что она осталась на второй год. Не, вообще, если бы Слава была тупая, как пробка (как Рома), то, наверное, да, ироническое «Софья Валерьевна сейчас продемонстрирует свои знания» было больше бы к месту. Но Слава болела, так-то. Вернее — лечилась, полгода в диспансере, и ещё три месяца дома. Потому что Слава болела тубиком, смешно, ага — горсть таблеток три раза в день, пугают изолятором, мама приезжает в субботу вечером, ничего, Сонечка, какая здесь учеба, вот на следующий год… На следующее первое сентября Славу встречают пиздюки на год младше. Сначала они косятся, кучкуются странно — все вместе, локоть к локтю: парни, телки, в Славином классе не так было, совсем не так, а потом откуда-то из глубины этого импровизированного вече раздаётся женский высокий голос: — Туберкулёзница, тебя че — надолго из изолятора-то выпустили? — и Слава захлопывается всеми ебучими створками (внутри). А снаружи — во дворе школьном и солнечном — Слава наоборот вытягивается в полный рост. Слава сжимает кулаки в карманах чёрных джинсов («Не, мам, юбку не обязательно… Мам. Мам. Ма-ма…»). Славе, конечно, похуй — че ей сделают, малолетки тупые, Славе год простоять да день продержаться, ага. Только вот «Софья Валерьевна» от математички, да харчки — «туберкулёзница!» — в спину, да, её зовут Славой. Зато в одиннадцатом «б» (втором в жизни одиннадцатом «б») Слава встречает Анечку Светло. Первого сентября Анечка Светло не приходит, зато второго — в скучный вторник, первым физика, хочется то ли кофе, то ли повеситься — Анечка Светло садится рядом со Славой за последнюю парту в третьем ряду и говорит, чтобы Ромка-хуесос (Ромка Худяков) завалил ебало. Слава бы и сама справилась, че, подумаешь — «тубик», это ж не СПИД, Славе вообще сказали, что с ней все будет дальше хорошо, врачи сказали. Напиздели, понятное дело, это у них в клятве Гиппократу написано, но Слава привыкла. Слава справляется. Просто с Анечкой Светло оказывается чуть-чуть проще — скатывать у Анечки общагу, стрелять сигареты (у Анечки сигареты девчачьи, тонкие и удушливо-сладкие, но «нахаляву и уксус сладкий, да, Со… Слав?»), разговаривать про Сартра и про бородавку под глазом у завуча Ангелины Петровны, на которую Ангелина Петровна намазывает столько тонального крема, что он аж осыпается, как Великая Китайская Стена. Ещё с Анечкой хорошо держаться за руку — не потому, что Славе реально страшно наебнуться по ноябрьскому первому льду и не потому, что она пьяная, так-то, чуть-чуть, просто у Анечки Светло горячие пальцы — даже без перчаток. На губы Анечки Светло Слава старается сильно не палить. Не палиться. Слава старается весь вечер, а потом Анечка ее осторожно целует, встав на цыпочки, смешная и красивая Анечка целует Славу осторожно, горячими вкусно-вишневыми (Слава ненавидит вишню, на самом деле) губами. С Анечкой Светло просто хорошо. А ещё есть Окси. В туалете на втором этаже под объявлением «Соблюдайте чистоту» кривоватым уверенным почерком дописано: «и не плюйте в пустоту». Этими же кривыми, но уверенными до пизды черточками Оксана Фёдорова вырисовывает на тяжко-коричневой школьной доске логарифмы. Логарифмы для Оксаны Федоровой — пизда ебаная, но она не матерится вслух, только уши у неё краснеют заметно, сильно, и тощие лопатки под белой рубашечкой торчат напряжённо и остро. Математичка сочувственно фыркает, Ромка-хуесос отчаянно машет башкой, привлекая внимание, но Оксана не оборачивается. Сегодня даже Евстигнеевой нет, некому нормально затащить Фёдорову, а они сидят всегда вместе, Оксана и Евстигнеева Анька, тоже — Анечка, только Анечку Светло так зовут все, а Евстигнееву все зовут «грубой сукой». Все, кроме Оксаны. А сегодня она одна вот — с алгеброй высокой ебалом к ебалу, на шее у Оксаны короткие волосы топорщатся смешными кудряшками, и Слава не выдерживает. Слава подсказывает профессионально — с последней парты, ага, уметь надо, пиздюки малолетние. Славе эти логарифмы — плюнуть и растереть, и не надо здесь «Софья Валерьевна продемонстрирует». Хуемонстрирует, блядь. А Окси после урока не подходит — кивает Славе издалека, по-царски, кивает коротко стриженной своей башкой и светлыми густыми ресницами, и больше ничего. И Славу шибает в живот горячей, громкой обидой непонятной, и на алгебре она больше в сторону уебанских рубашечек (белая, зелёная, розовая даже, сука) не смотрит. Все равно Окси пиздит с Ромкой-хуесосом. Или с Марком (тоже мне имя — Марк, охуеть голубая кровь). Или с Евстигнеевой. Евстигнеева Славе не нравится — она высокая, почти как сама Слава, она красит волосы в попугайские разные цвета, она курит за оградой школы и смеётся тихо и редко, она везде таскается за Окси. Она везде таскается за Окси, а Окси называет ее «Анечка». А Славу Окси никак не зовёт, на Славу Оксане положить с проглотом (мужика у Оксаны нет; наверное — совсем никакого нет, с парнями она только пиздит: горячо, смешно и непонятно, потому что тараторит запальчиво и машет костлявыми ладошками). «К гинекологу завтра обязательно, девочки, снимаем вас с уроков, чтобы…». Всё — развлечение, очередь в кабинет, на подоконниках сумки и спящие в смешных детских переносках младенцы (в поликлинике — день здорового ребёнка; здорового ребенка и «кобылы, хватит ржать, что за молодёжь пошла»). Дело поставлено на поток — параллель одиннадцатых классов проходит сквозь обязательный осмотр конвейером: раздевайся, нет — полностью, первый день последних месячных, руки на пояс, теперь подними за голову, половую жизнь ведёшь… В прошлый раз Слава не то чтобы застремалась, просто, ну, как бы это… зачем, зато сегодня она уже знает, что и как тут отвечать. Морду кирпичом — и вперёд: «не веду, не привлекаюсь, не живу» (не живу, а так… существую; дрочка под одеялом — это разве жизнь, ага). «Кресло женской пытки», как говорит мама, по невероятному проектному решению повернуто к окну, раздвигай ноги, сама — ниже, чего убегаешь — убежишь от вас, ну, перчатки воняют резиной, железные держалки холодные, никогда не нагреются, наверное, всё — «следующая!». Слава спрыгивает на пол неловко очень, она в принципе корявенькая — руки-ноги выросли пиздец внезапно, за полгода, неудобные выросли, длинные, она прикрывается пеленкой и наклоняется к своей кучке одежды — на кушетке джинсы комом, трусы под футболку запиханы и… Слава застывает нелепой буквой «зю». Потому что рядом — рядом, можно задеть рукой — Оксана Федорова раздевается очень деловито. Аккуратно складывает рубашку — как-то хитро, рукавами внутрь, Слава так не умеет. Грудь у неё маленькая и острая, не то что у Славы (Слава быстро-быстро одергивает на себе майку и пялится, пялится беспомощно, трудно). Иди нахуй, Окси. Иди ты… У Оксаны Федоровой там волосы темнее, чем на голове. На стриженной, красивой, блядской, глупой, умной башке. Слава из поликлиники вываливается. Почти буквально вываливается, запинаясь о ступеньки крыльца. Как-то это все тяжеловато, конечно. — Анечка, дай сигарету, — голос Славу подводит, а вот Анечка Светло — нет. — Ты это, — говорит Анечка Светло и оглядывается по сторонам, — давай лучше купим… Мы же в школу официально не возвращаемся, так? — Ты со мной только потому, — понятливо подхватывает Слава, — что мне уже восемнадцать, из-за моего паспорта только, в рот ебала таких подруг, бля, конечно, пойдём и купим, Ань… —Ага, — кивает Анечка и после заминки вдруг говорит невпопад, непонятное говорит, — а я знаю, где она живет. Слава не находит в себе наглости разыграть перед Анечкой Светло удивление в стиле «кто — она?». Слава отдаёт Анечке бутылку сразу за порогом магазина. Анечка улыбается вишнево-блескучими губами, а глазами Анечка не улыбается, только Слава ей в глаза не смотрит. Не боится, просто… — Здравствуйте, — Слава вежливо проглатывает изумление (не то чтобы она предполагала, что все родственники Оксаны Федоровой оказались внезапно погибшими в страшной авто (а лучше — авиа, угу) катастрофе, просто женщина, которая открывает ей дверь, очень-очень похожа на взрослую и другую Окси), — я… — Проходи, — не улыбается ей взрослая Окси, не улыбается, но и не шлёт нахуй, как впаривателя чудо-пылесосов или божественного слова. — Ксана, это к тебе, — оборачивается взрослая Окси через плечо, и Слава не сомневается, конечно, что на лице у длинной и глупой Славы написано, к кому она, но все равно такое — такое странное «Ксана», «нужен ксанакс» — фыркает про себя Слава, становится чуть легче, а потом взрослая Окси закрывает за ней дверь и легонько подталкивает разувшуюся Славу между лопаток. — Я думала, это твой Дима, — говорит взрослая Окси, и Слава поднимает глаза, и натыкается на свою Окси, на свою — на маленькую (она ниже Славы на целую голову, воробушек) Окси. Не надо так думать, пожалуйста. Не надо никакого Димы, надо — Славу. Слава сидит на собранном диване очень чинно — руки на коленях. Слава сидит в чужой комнате, дышит чужим невозможным запахом-воздухом (в комнате Окси пахнет Окси — и совсем чуть-чуть полынью, странно — снег ещё лежит, какая полынь). Слава открывает рот, чтобы не производить впечатление совсем уж отсталой: — А у тебя хуй резиновый есть, — вылетает у Славы вперед всякой мысли, лучше бы ещё немного протупила молча, — розовый? — А тебе так сильно хуй нужен? — Окси спрашивает с вежливым интересом, и усмешечка у неё в голосе звенит еле слышно, необидно, Слава не… — Я тебе и без резинового хуя хорошо сделаю, — говорит Окси прямо в Славино правое ухо, внезапно, щекотно — а ещё тепло очень. — Ещё и розовый, фу… С дивана Слава встаёт рывком — она, конечно, «туберкулёзница», «дура», «лесбуха чертова», «Соня Мармеладова отсосет за мармеладку!», это все да, но нельзя и со Славой — вот так. Издеваться. Человеческое достоинство, право на счастье, все дела… Окси провожает Славу до двери — как ни в чем не бывало. Окси смотрит, как зло Слава раз за разом промахивается мимо рукавов ярко-красной (любимой) куртки и говорит обыкновенно так, спокойно: — Родители уезжают через неделю. Адрес ты знаешь — приходи. Следующую неделю Слава не живет. Не, не так пафосно, конечно — просто Слава почти не запоминает, как темное злоебучее утро сменяется тупой ночной усталостью. Как на Славу орет завуч Ангелина Петровна — кто-то опять курил в женском сортире на втором этаже, камеры? — действительно, какие камеры в женском сортире. Как со Славой разговаривает Анечка Светло — осторожно, как с тяжелобольной (так со Славой беседовала только фтизиатрическая женщина-психолог, да, и такие есть — оказывается). Слава не собирается… прибегать. Язык на плечо, надо же — Окси сама… — Какие пирожные самые пиздатые, Ань, корзиночки или… — Лучше вискарика ей притащи, — Анечка Светло не отрывается от телефона, — или травы, какие корзиночки, блядь… Ещё сама испеки, Красная Шапочка тут нашлась! — Ты тупая совсем, Ань? Окси не… Оксана Фёдорова не любит сладкое. Она откусывает маленький кусочек самой дорогой (из Славы кулинар, как из козла молоко, «испеки», ну точно) корзиночки, кусочек без начинки — и не притрагивается больше. Даже из вежливости. — Я Анечке оставлю, она любит такие, — говорит Окси и отпивает из своей кружки абсолютно бесшумно, как она это делает, ну. «Анечке», — Слава молчит, но у Славы само собой морщится, кривится лицо. «Анечке». «А… — Слава, это че такое было сейчас? — спрашивает Окси с нечитаемым выражением на ебале и ставит на стол кружку с чаем. Увесисто так в тишине кухни, громко. — «Чудище с зелёными глазами», — фыркает Окси потом, и в уголках глаз у неё режутся совсем взрослые глубокие морщинки, и её большеватый рот царевны-лягушки складывается тонко-смешливой линией. А потом она резко становится серьезной. Как будто Славина дурацкая и детская ревность что-то меняет. На кухне и вообще. Слава потом (совсем, очень себе — потом) думает, что это все из-за того, что Окси назвала её Славой. В первый раз. Она говорит: «Слава» и медленно, как удав… Маленькая дрыщавая Окси похожа на удава, как сама Славочка похожа на диснеевскую принцессу с розового пододеяльника (не похожа), но сравнение не отпускает. Розовый пододеяльник подарила бабушка, на шесть лет, на следующий день Слава бабушкиными же ножницами — тяжелыми, швейными — вырезала из него хвост Ариэль и примотала к трусам. А теперь Слава не Ариэль, а кролик. Глупый и большой дикий кролик перед маленьким домашним удавом. А ведь у Окси даже хуя нет — ни резинового, ни розового. У Окси есть горячие пальцы и родинка на шее — в месте, которое натирается лямкой белья, и поэтому… Слава не может сделать вывод: поэтому — что, потому что Слава разрешает Окси все-все-все. Наверное, Окси надоедает спрашивать: хорошо? Так — можно? Нравится, Слав, лучше, Слав, подожди-подожди, Слав, хорошая моя, Слав, послушная, большая, вся-вся, Слав, — моя. Наверное, Окси не нравится, что Слава такая большая, длинная, неудобная — и молчит. И лежит под горячими быстрыми пальцами, под влажными и небольными отпечатками зубов, под губами и под коленями такая послушная, глупая, неумелая, неправильная, ни туда, ни сюда, ни два, ни полтора, не девочка (не «Анечка»), не мальчик (не «твой Дима»), нет. Нет, куда, Слава пытается сдвинуть колени, «все-все-все» это ведь не значит, что настолько, что… Окси трогает ее языком. Нет, вы нихуя не поняли — под языком Слава заливает слюнями свой кулак (чтобы не орать в голос), а ещё Слава заливает — заливается — там, там, где чужой язык и Окси, Окси не в пизде, это Слава, наооборот вот — Слава… Славу мелко-мелко трясёт оргазмом — да, это не похоже на дрочку, это похоже на то, что Окси вытирает большой мокрый рот Славе о бедро и улыбается снизу вверх очень… Красиво очень и довольно. Сыто. Из Славы как будто разом вынули все кости, все двести с лишним штук, но Окси, Окси ведь надо, надо — тоже… — Я с тобой — уже, — оказывается она умеет улыбаться вот так — почти смущенно, нежно. Оказывается, Слава умеет брать чужие пальцы до горла, до костяшек — и не давиться. Потому что этими пальцами Окси делает («с тобой — уже») — сделала себе хорошо. Слава тоже так хочет. Чтобы Окси было хорошо до вспотевших мурашек на шее, до того, чтобы она лежала вот так со Славой — маленькая, Славина, рядом. Рядом. Слава не знает, что будет. Дальше, дальше — больше. Слава не знает, кто такой Дима, и почему Анечка-грубая сука-Евстигнеева любит корзиночки с фруктовым кремом, а у Анечки Светло грустные вишневые губы. Слава не знает, как сделать Окси хорошо. Слава не знает… Зато когда Окси вдруг спрашивает: — Чего ты хочешь, Слава? — Слава сразу понимает, про что. Не про «хочешь в ванную», не про «хочешь, сделаем вид, что ничего не было», не про «хочешь, я куплю для тебя самый розовый на свете резиновый хуй». Окси смотрит, приподнявшись на локте, смотрит на Славу внимательно, цепко. Никто ни разу не спрашивал у Славы про это. Поэтому Слава не говорит: «Буду поступать в педагогический, куда баллов хватит». Не говорит: «Информатика это круто, а ещё можно преподавать». Не говорит: «Бля, Ань, не жри мозги чайной ложкой — куда-нибудь уж возьмут». — «Если ты ловил кого-то вечером во ржи», — говорит Слава, потому что хуй его знает, что Окси будет делать на огромном поле, во ржи — да ещё и вечером. Слава не знает. Слава знает, что Окси будет там, и что Окси надо будет ловить. Не, всех надо будет ловить, мелких пиздюков особенно, но вот Окси… Окси играет и не видит, куда бежит (вот так она натолкнулась на Славу) — поэтому Окси очень нужна Слава. А Славе это (поле, горячий мокрый висок под губами, тощие лопатки в ладонях, над пропастью поржи) — единственное, чего хочется по-настоящему. Вот и все.