Сто дней рабства

Боль появилась неожиданно, вгрызаясь в напряженное сознание с остервенением фурии. Заныла тонкая переносица, заставляя уставшие от долгой работы глаза зажмуриться. Нервные руки сами собой зарылись в густоту волос, будто силясь загнать беспощадную мигрень подальше или хотя бы остановить ее. Когда уже конец этим расчетам? Нужно… что нужно? Так, где-то же было записано… Вот! Нужно договориться с банкиром Ротшильда о встрече завтра в… — Ах! Черт! — кажется, голова раскололась разом на тысячу осколков, собственный лихорадочный шёпот прозвучал громче крика, — Я должен найти себе управляющего, это немыслимо! Нубиец, до этого тихо стоящий позади увлечённого работой господина, взволнованно сжал спинку его резного кресла. Этот тихий и верный человек, обладающий недюжинной силой и выдержкой, ничего не знал о парижском бароне Дангларе, вокруг шеи которого граф сейчас и схлестывал удавку, просиживая без сна над финансовой аналитикой, графиками и непонятными столбцами цифр. Али видел только тонкие бледные пальцы, тонущие в волнах чёрных блестящих волос, подобных глади ночного моря, да затёкшую, уставшую держать слишком деятельную голову, изящную шею. Да, несчастный раб знать не знал ни о какой мести, но точно был уверен в том, что нельзя так изводить себя. До дрожи, до искусанных губ, до обморока. Он бы хотел прямо сейчас коснуться плеча своего графа и со всем убеждением, на какое только способен певучий арабский диалект, сказать: «Мой господин, вам нужно отдохнуть! Ваш лик прекраснее солнца и луны, но нет сил моих видеть его омраченным страданиями. Доверьтесь мне, не стоящему и локона ваших дивных волос: я могу приготовить вам лучшую в мире ванну, я знаю такое сочетание масел, что вы вмиг забудете обо всем на свете! Ради вас я готов…» Да на что, на что он готов? Что он может дать этому сильному и невероятно умному человеку? Свою жизнь? Нет, в ней совсем больше нет проку, особенно, после того, как… Подавленный, растерянный Али опустил голову, не дозволяя себе смотреть на такую манящую, будто сделанную из сахарного пергамента, шею. Он насильно заставил себя думать о другом. К примеру, разве у всех европейцев такая светлая кожа? Нет же, обычно они куда светлее нубийцев, но этот тосканский вельможа похож на порождение ночного тумана, на сказочное существо, обитающее в горах и озёрах. И движется так же: то плавно, то порывисто, но всегда статно, будто не касаясь ничего и никого вокруг… На какое-то время граф забыл, что в кабинете есть кто-то ещё, до того абсолютной стала тишина. Усталость обволакивала собой все, стоило прикрыть глаза, как сознание бессильно проваливалось в уютную темноту. Эдмон не мог больше сопротивляться, но и уснуть вот так, за столом, было нельзя. Он резко встал, едва не сбив с ног ошарашенного нубийца. Али! — Ты свободен до утра. Приятно видеть на лице слуги не радость от подаренного свободного времени, а грусть и почти обиду. Не хочет оставаться один? Монте-Кристо улыбнулся, заглядывая в большие и искренние глаза своего раба. Все же он красив. Пусть своей, совсем особенной и дикой красотой, но разве можно назвать уродливыми пухлые губы, словно отлитые из шоколада с вкраплениями пунцового клубничного джема? И эта идеальная кожа. Угольно-чёрная, в цвет волос самого Эдмона. Невероятная внешность. — Пойдём, сделаешь мне массаж. Помню, ты хвалился, что неплох в этом тончайшем искусстве. Довольно щурится, будто кот, объевшийся сметаны. Длинные и ловкие пальцы делают пассы в воздухе, изображая скорую расправу над задеревеневшими мышцами. — Забавный же ты, друг мой. Идём! Али не верит своим ушам. Друг? Смех? Это все для него? И эти прекрасные зубы, и точный наклон головы и красивый абрис квадратного подбородка?.. Идём… Идём… Идём… И он пошёл. Не слыша ничего вокруг (эта итальянская и французская галиматья, все равно ничего не понять!), не видя многочисленные вазы, о которые спотыкался, чтобы увидеть, как хозяин оборачивается на ходу, снова смеясь и повторяя свой волшебный зов. Али слепо шёл за длинным чёрным плащом, шелковым морем с золотыми лунами-пуговицами. При дворе паши тоже было много тканей, но ни одна не блестела, как волосы этого европейца: жутко и чарующе. Как улыбка смерти. Как влага совокупления. Как гнёт смертной жизни. Уже в спальне сердце оказалось у самых губ. Али рухнул на колени, как подкошенный, и неистово принялся целовать прохладные руки, чем вызвал только ещё более широкую улыбку. Он не сможет, не сможет касаться обнаженного тела и равнодушно… что? Массаж должен быть горячим, пьянящим… Нет, никогда! Касаться, но не трогать, думать, но не говорить! — Али. Подойди. Он и не заметил, как хозяин отстранил его от себя. Теперь он сидел прямо у своего будуарного зеркала, приспустив рубашку и плащ с худых, вразлет, плеч. Плеч? И… все? Слава Аллаху! Первое прикосновение сильных рук нубийца вызвало легкую дрожь в изрядно напряженной спине. Али плавно и уверенно скользил умасленными ладонями в одних ему ведомых направлениях, творя настоящее волшебство. Кровь со стоном побежала по венам, напоила бледный лик цветом роз, прилила к самому сердцу. Умелец! Дыхание графа сбилось, но расслабиться до конца в такой позе было невозможно. — Постой. Монте-Кристо встал, окончательно избавляясь от рубашки прямо на глазах ошеломлённого уроженца знойного Египта, и одним махом развернул стул спинкой вперёд, седлая его. Ноги Али стали подозрительно ватными. Грация и мощь хозяина будили в нем тайные греховные желания, о которых ещё никто не знал здесь, в Европе. Граф безо всякой тени покорности или смирения оперся лбом о сложённые на резном дереве руки, отчего сильные мышцы широкой спины снова заиграли под белоснежной кожей. Так пантера выжидает свою жертву, таясь в зарослях. — Продолжай. Нубиец осторожно убрал с шеи господина его прелестные локоны и не смог удержаться от лёгкого поцелуя в беззащитную сейчас косточку у самого затылка. Граф вздрогнул, но промолчал. Экзекуция для одного и услада для другого продолжилась. Взгляд трудящегося Али то и дело падал вниз, на туго обтянутые тканью объемные ягодицы. «Они, должно быть, тверже ореха, эти врата, что скрывают за собой бескрайнее блаженство…» Постепенно, делая себе большое одолжение, Монте-Кристо сумел отпустить ситуацию и довериться. Он весь, подобный натянутой тетиве лука, медленно, но верно поддавался импульсам крепких рук массажиста. Али даже испугался, когда от слишком резкого толчка граф едва не встретился острым носом с жалобно тренькнувшим зеркалом. Но Монте-Кристо только улыбнулся побледневшему слуге и снова погрузился в полудрёму. Глядя на дрожавшие в пароксизме неги стрелы ресниц, раб вдруг почувствовал свою власть над хозяином и смело сместился ниже, бережно надавливая вдоль длинного позвоночника. Железо мышц нехотя гнулось, поддаваясь почти с различимым скрежетом, но ожидаемого эффекта от массажа пока не было. Граф мастерски контролировал каждое нервное окончание в своём организме. Такие волевые люди, надо думать, не поддаются чарам одалисок, дурману гашиша и даже гипнозу. Али дал себе зарок попробовать испытать на хозяине парочку манипуляторских приемов, которым его научил один арабский знахарь. На мужественном лбу нубийца уже блестел пот, когда графа все же охватила жаркая истома от размеренных ритмичных движений. Едва Монте-Кристо чуть уступил, слабое человеческое тело тут же затребовало прилечь, обнажиться до конца, выкурить ароматную сигару и обнять гибкий стан женщины, чтобы неистово любить до самого утра. Эта перемена в настроении хозяина не прошла для Али незамеченной: он ощутил ее лёгким покалыванием на кончиках пальцев. Но не успел раб обрадоваться удавшейся хитрости, как Монте-Кристо уже вскинулся, сбрасывая с себя пелену сна. Нубийцу оставалось лишь грустно и нежно попрощаться взглядом с красивым телом, что хозяин молниеносно спрятал под рубашкой, жилетом и сюртуком. — Спасибо, друг мой. Ты и правда так хорош, как мне поведали о тебе. Я чувствую себя превосходно. Пожалуй, мне удастся выделить время для твоего массажа. Скажем, каждый день перед отходом ко сну… Час? Два? Я тебя не сильно утомлю? Али лишился дара речи повторно. Он нелепо заморгал, боясь заплакать, и от растерянности снова припал губами к холёной длиннопалой руке. Благо, граф не отталкивал его, явно благодарный за проделанную работу. Для любого европейца такое проявление любви и верности выглядело бы смущающе и постыдно, как акт унижения, но когда сердцу нубийца становилось тесно в груди, только так он мог утихомирить его бешеные удары. Граф же лишь позволял выплеснуть на себя весь поток эмоций, держась при этом удивительно спокойно и с присущим только ему чувством собственного достоинства. — Чудесно. Договорились. А сейчас ступай, мне нужно вернуться к работе. Али последний раз поклонился и поспешно вышел. На его полных губах заиграла хитрая улыбка: о таком подарке судьбы он не мог и мечтать!