Сто дней рабства

Первое время в Европе Али приходилось совсем туго. Хозяин увёз его на своей яхте в пугающую новизной пустоту, ничего не объяснив. Он не такой, как они, европейцы, но разве он в этом виноват? Нубиец изо всех сил пытался быть хорошим слугой, несмотря на то, что его сильные, чувствительные руки массажиста, привыкшие гладить напряженные спины восточных вельмож, да холки роскошных коней, не могли драить полы, чистить картошку и выбивать ковры. Он не понимал ни слова, ничего не мог сказать, выглядел безобидно, несмотря на свой внушительный рост и мускулистое тело, и очень скоро над ним стали потешаться все слуги. Многочисленные подножки не причиняли вреда, но от натертой крапивой рубашки кожа саднила ещё пару дней. А последний раз так и вообще, налили в ведро щёлочь вместо воды. Али плакал над своей багряной от ожога рукой, не зная, как себе помочь, пока кто-то не сообразил позвать графа. Своего спасителя Али не видел с того дня, как перестал плеваться кровью после казни. Он пытался разглядеть и запомнить тосканского вельможу, чьи прохладные умелые прикосновения облегчали боль, но высокая температура и изнуренное сознание стёрли все воспоминания. И вот опять он предстал перед этим благословенным человеком, будучи несчастным инвалидом, глядящим на него снизу вверх, как на божество. Почему-то Али думалось, что раз граф спас его, значит он очень добр. А раз добр, значит его улыбка будет лучшим лекарством. Ведь добрые люди всегда такие приятные, такие участливые и милые… Граф не был ни участлив, ни мил, и уж тем более, улыбчив. Мрачный и злой, он влетел чёрным вихрем в кухню и, резко подхватив вскрикнувшего нубийца под руку, что-то громко отчеканил собравшимся слугам. Али задрожал, заглядывая в красивое, выразительное лицо. Каждый звук резал по сердцу не хуже ножа. Выговорившись, вельможа увлёк за собой значительно превосходящего его по росту и комплекции египтянина. От быстрой ходьбы рука начала пульсировать ещё сильнее, Али всхлипнул, но, получив в ответ убийственный взгляд, обиженно прикусил полную нижнюю губу. Разве может добрый человек быть сгустком такой черноты? Вспомнив о цвете своей кожи, нубиец печально вздохнул. Образ светлого и сиятельного спасителя был растоптан, зато рука - спасена. В кабинете уроженца суматошного Египта окутала чинная тишина. Загробным спокойствием веяло от угольных бархатных штор с выбитым атласным рисунком, от вкрадчиво мягких кресел, притаившихся на своих тускло поблескивающих изогнутых ножках. Али затравленно осматривался, пока граф колдовал над его обожженной рукой, низко склонившись над ней. Нубийцу казалось, что он слышит какие-то шепотки, но все было тихо. Тихо до морозной жути. — Расслабь руку. Как тебя зовут? Вельможа даже не потрудился приподнять веки. Али скорбно молчал, глядя на хозяина сверху вниз и едва ощутимо вздрагивая от невесомых, но холодных прикосновений белых, как мел, пальцев. Он видел графа с неожиданного ракурса и был уверен, что только ему одному представилась такая возможность. Перед кем ещё этот человек преклонил бы колена? Роскошные смоляные кудри щекотали нижнюю часть лица, вызывая желание пригладить их непослушную колкую витиеватость. Али испугался своего желания скользнуть в их глубину подрагивающими пальцами, помассировать, успокоить. Заставить кровь прилить к безупречному белоснежному лицу, испортив его румянцем. Нет, нельзя! Всего в нескольких сантиметрах - разлет бровей и веер опущенных ресниц, тонко очерченных, похожих на росчерки тушью по рисовой бумаге. Память сразу воскресила какие-то восточные картины, где в голубоватой акварели неба по воле художника плывут чайки. Минималистичные, но горделиво чёрные, с дерзкими, уносящимися в никуда крыльями. — Так что? Взмах ресниц — Али оказался где-то далеко, затерянный бескрайней полярной ночью среди ледяных ветров и ужасающих горных провалов. Горло сдавило, из-за чего робкий кивок вышел болезненным, но граф все понял. Он стыдливо нахмурился, опуская глаза. — Теперь ты будешь жить подле меня. Приходить по первому зову. Войдёшь без разрешения, ослушаешься, станешь подглядывать, подслушивать, валять дурака — пристрелю. Ты понял меня? На этот раз в выразительном взгляде чёрных глаз не было ничего ужасающего. Лишь бесконечная тоска и притворная строгость. Али безотчетно улыбнулся, нежно всматриваясь в высокомерное лицо, не понимая, что делает что-то невпопад. Прямые плечи под водопадом ониксовых кудрей напряжены до предела, как и алые губы. Красивые глаза все в красных прожилках, а скулы нехорошо заострились. «Ты так устал, господин, — говорила улыбка нубийца, — Ты зол лишь потому, что хочешь отдохнуть, расслабиться, отдаться объятиям сна и ласкам женщины. Почему ты не позволяешь себе этого? Глупый, глупый человек с большим сердцем». — Хорошо, ступай. Шелест чёрного одеяния, скрещённые на груди руки — уже на пороге раб оглянулся и не смог удержаться от сравнения своего хозяина со смертельно раненым вороном. Кровь, казалась, сочилась по шёлковым складкам рубашки, невидимая в густоте ткани. Больше всего на свете Али хотелось приложить к ране свои чувствительные ладони, умеющие, он знал точно, исцелять телесные увечья. Быть может, удалось бы залечить и душевные? Хорошо, что он лишился языка. Так его излишне сострадательная душа не скажет ничего лишнего вслух.