***
– Никогда бы не подумала, что это так сложно! – вздохнула Оля и куснула нижнюю губу, переводя задумчивый взгляд с металлического стержня, закреплённого в деревянном перекрестье, на схему, по которой нужно было собирать ёлку. Зелёные ветки охапками лежали на диване, креслах и даже на полу. В углу стояли коробки с переложенными ватой стеклянными ёлочными игрушками. Клэр сочувственно вздохнула: она в ёлочной схеме не понимала решительно ничего и поэтому просто стояла у окна и не мешала. Сегодня был первый день первых в жизни маленького Димки зимних школьных каникул, и в честь этого родители усадили его в новенькие санки и повезли кататься «с большой горы». Взрослым гора, конечно, большой не казалась, а вот для Димки, настоящие горы видевшего только на картинках и по телевизору, это был всё равно что один из пиков Урала или Алтая. Оля пообещала собрать ёлку к их приходу, хотя Андрей честно её предупредил, что в прошлом году они возились с этим часов шесть; теперь, спустя полтора часа, она начинала осознавать, что всё-таки поспешила с обещанием. – Вот бы она просто складывалась, как зонтик, – мечтательно вздохнула Оля, печально поворошив пушистые ветви. Она не жалела, что начала возиться с этим, потому что это помогало хоть немного отвлечься от мыслей о Сергее, по которому она ужасно скучала. Ей так мучительно, так больно было думать о том, что он там совсем один: наказывает самого себя за то, в чём нет его вины. Она понимала, что и Новый год он встретит так же. И наверняка так же его и проведёт. И, возможно, постарается сделать так, чтобы не дожить до следующего. Клэр повернулась к окну, за которым уже начинали сгущаться печальные зимние сумерки. Она вытащила из кармана кофты фотографию: ей всё труднее было отрываться от ставшего совсем родным лица. А сегодня ей снился такой удивительный сон... – Как думаешь, самую разлапистую надо вниз? Неслышно подошедшая к ней Оля указала на что-то в схеме и хотела было спросить о чём-то ещё, но осеклась, увидев фотографию в руках Клэр. – От... Откуда это у тебя? – изумлённо спросила она. Клэр быстро подняла на неё глаза, чувствуя, как сердце пропустило удар. Потом бросилась к дивану, схватила лежавший на мягком подлокотнике блокнот. «Ты что-то знаешь?» Оля прочитала это и озадаченно взглянула на Клэр. – Я обещала Наташе и Андрею ничего про это не говорить, – дрогнувшим голосом призналась она. Клэр указала на себя, и Оля кивнула. – Да, тебе. Клэр прошептала одними губами: «Пожалуйста». Оля помедлила, нервно кусая губы. Да, она обещала, но если бы она только могла помочь Сергею... Если бы только могла сделать так, чтобы он больше не был один! Чтобы не мучил себя, снова захотел жить! – Сергей показывал мне точно такую же фотографию. Клэр прерывисто выдохнула. Указала дрожащим пальцем на мужчину на фотографии. – Да, это он, Сергей. Он помог устроить мою маму в больнице, и я потом жила у него почти неделю. Клэр вовсе забыла, как дышать. Неужели, неужели он так близко?.. – А это... его жена, Клэр, – тихо проговорила Оля, когда она указала на женщину. – Я сразу, как тебя увидела, подумала, что вы очень похожи. И Наташа об этом сказала, только просила тебе не говорить. – Оля виновато вздохнула. – На той фотографии ещё надпись сзади была. «Навсегда и на веки вечные». Клэр, по лицу которой разлилась мертвенная бледность, развернула маленький прямоугольник. – Это она написала, – упавшим голосом проговорила Оля. И прибавила, подняв на неё глаза: – Или... ты? Клэр подняла блокнот, показывая исписанные в точности таким же почерком страницы. – Сергей сказал, что ты умерла, – тихо-тихо проронила Оля. – Он так... думает. Руки у Клэр дрожали, и буквы неровно ложились на белый снег чистого листа. «Это правда. Валерий Степанович был со мной, когда я умирала. Наташа и Андрей были на моих похоронах. Я это как будто помню». – Как же ты... вернулась? – Оля смотрела на неё, как на сошедшее с небес чудо. «Я не знаю. Пожалуйста, скажи, как мне его найти!» – Я не могу, я обещала... – растерянно пролепетала Оля, отступая на шаг. Она замолчала, забыла все слова, когда Клэр потянула из-за выреза кофты тонкую золотую цепочку. Синяя птица с распахнутыми крыльями и тонкое золотое кольцо с росной сапфировой каплей. – Ты жена Сергея? – не в силах понять, поверить до конца, спросила Оля. «Я почти ничего не помню. Пожалуйста, я очень хочу его увидеть!» Оля долго-долго смотрела на неё потемневшими глазами. – Он тебя... ждёт, – тихо проговорила она. – Все эти годы. Ты обещала, что вернёшься, и он верит и ждёт. Ты сказала, что... прилетишь. Синей птицей. Он тебя очень любит. Клэр едва дышала, когда Оля взяла у неё блокнот, открыла чистую страницу и быстро записала адрес. – Вот... Тебе на этот трамвай нужно сесть, а потом дворами. Я нарисовала, но... Ты не заблудишься? Хочешь, я поеду с тобой? Ей было боязно выходить на улицу после того, как её едва не убил тот, кого она считала своим отцом, хотя она и знала, что он больше не причинит ей вреда. Но ради того, чтобы помочь встретиться Сергею и Клэр, она была готова и на это. Клэр покачала головой. Быстро записала несколько слов. «Я найду его. Спасибо!» Она улыбнулась и, помедлив мгновение, крепко обняла Олю. Та обняла её в ответ, провела рукой по тёмным волосам и тихо проговорила: – Помоги ему, пожалуйста, простить себя... Он очень мучается, и никто, кроме тебя, не сможет ему помочь.***
«Простить себя». Клэр беззвучно, одними губами повторяла эти слова, вглядываясь в темноту за окном трамвая. Колёса мерно стучали по рельсам, звякал звонок, и шипели двери, впуская и выпуская пассажиров. Входя, те отряхивались от снега: он уже падал с неба крупными хлопьями, и ветер, усиливавшийся с каждой минутой, грозил обернуться обещанной вьюгой. Она думала об этих словах, и ей всё больше казалось, что и она тоже должна была себя за что-то простить. Она сделала что-то страшное, и это было как-то связано с тем сном, который она видела вчера: там было зарево и ужасный грохот, будто от взрыва, и огонь, и её тело будто бы разорвало на куски. Но ещё раньше, чем это случилось, душу её разорвало от боли – невыносимой, с которой нельзя ни жить, ни даже просто существовать. Она ощущала мучительную неправильность того, что случилось, и всё яснее видела эту неправильность во всём, что её окружало. В хмурых лицах людей. В тревоге, звучавшей в их голосах. Она не так много этого видела за прошедшие две недели, окружённая заботой Наташи и Андрея, а теперь чувствовала очень ясно. Она подняла воротник тёплого синего пальто и поплотнее натянула мягкую шапочку, но ветер всё равно набросился на неё, словно злая собака, укусил за лицо, швырнул в глаза холодные колючие снежинки. Клэр пыталась закрыться от него, стоя в свете фонаря и изо всех сил стараясь не выпустить из рук листочек, на котором был путь к дому её Серёжи. Во двор, налево, потом направо. Справа должен быть длинный пятиэтажный дом. Двор был безлюдным: несмотря на ещё совсем не поздний час, все разошлись по домам, испугавшись непогоды. Шум машин не долетал сюда, и тишину нарушал лишь надрывный вой ветра. Жёлтые огни фонарей расплывались за пеленой снега, и небо над припавшими к земле домами казалось непроглядно-чёрным. Клэр смотрела на освещённые окна домов, и в груди у неё поднималось томительное, мучительное чувство, что она одна во всём мире, никого больше нет, а там, в залитых жёлтым светом комнатах, живут не люди, а какие-то неведомые, чуждые этому миру существа, она не видит их, а они припали к окнам, смотрят на неё с той стороны непроглядно-чёрными, как зимнее небо, глазами, и это, быть может, вовсе не явь, а сон, бесконечный сон во мраке вечной ночи, и она никогда не проснётся, никогда не найдёт дорогу к своему Серёже. Он ждёт её там. Он примет её – такую, – некрасивую, с изуродованным шрамами телом, без голоса и памяти, с огромной, невыразимой любовью, которой горело её сердце. Она сжалась и отвернулась, когда сильный порыв ледяного ветра хлестнул её по лицу, взметнул в воздух, словно крылья, пелерину на синем пальто. Подняв глаза, Клэр поняла, что не помнит, какой дорогой пришла. Снег замёл её следы, а все дома были одинаковыми, и, если идти левым плечом ко двору между ними, то любой из них будет тем самым, что должен быть справа. От отчаяния на глаза её навернулись слёзы, тут же замёрзшие на ледяном ветру. Она бросилась в метель, не разбирая дороги, и пелерина на её пальто взлетала в воздух синими крыльями. Она споткнулась и упала на снег. Вокруг было холодно, и холодно было у неё внутри, и только горячее, живое сердце ещё билось в груди, словно птица со сломанными крыльями. Рвалось туда, где её очень-очень ждали. «Я здесь, родная». Сердце пропустило удар. Она прерывисто выдохнула, и дыхание её взметнулось в морозный воздух облачком пара. Это было всего одно мгновение, но она готова была поклясться, что ощутила, как её коснулось родное мягкое тепло, которое она прежде лишь мимолётно ощущала во сне. Тогда она думала, что это всё только оттого, что она, засыпая, думала о своём Серёже и его синих глазах. Теперь... ведь это не сон? Правда, не сон? Если сон, то она не хотела просыпаться.***
Сергей глубоко вздохнул и открыл глаза, прислушиваясь к вою ветра. Поднялся с постели и подошёл к окну. Что-то тянуло его к тонкой стеклянной преграде, отделявшей его от белой метели, и он припал к её холоду, вглядываясь в темноту. Он взглянул вниз и в жёлтом свете фонарей, ослеплённых снегом, увидел, как что-то синее метнулось среди белой метели. Метнулось – и пропало, а он забыл, как дышать. Ему показалось, что он вглядывался в окно целую вечность, прежде чем что-то снова изменилось, и он оторвался от холодного стекла, вышел из комнаты в прихожую и стал смотреть на дверь. Потом подошёл к ней ближе – и снова припал, как к окну. Из дальней дали до него долетел едва слышный звук шагов. Раз, два, три. Пятнадцать, шестнадцать, двадцать шесть. Он безотчётно считал шаги, как удары сердца, пока они не остановились с той стороны. Он больше не мог ждать. Он открыл дверь. – Клэр? Только он один произносил её имя так, словно в каждом его звуке была растворена капля солнца. Она молча смотрела на него – заметённая снегом, – и пелерина на её пальто чуть шевелилась от частого тяжёлого дыхания, будто птичьи крылья. Она смотрела на него – сквозь вечность, бесконечность и тьму над бездною, полную сгоревших опрокинутых звёзд, – и он смотрел на неё. Наконец провёл рукой по лицу и прерывисто выдохнул. – Я даже не заметил, как заснул, – тихо проронил Сергей и снова взглянул на Клэр. – А почему ты вдруг так... Нет, прости, пожалуйста, это ведь совсем неважно. Я так рад, что ты пришла. Он отступил на шаг, впуская её во мрак прихожей, и не заметил болезненного непонимания в её глазах. Её переполняло изнутри то, для чего она не нашла бы нужных слов, даже если бы могла говорить, а он... Он был каким-то странным, её Серёжа. И даже радость его была какой-то обречённой. – Надо же... снег, – рассеянно проронил он, расстёгивая её пальто. – Холодный. Ему было странно, что она пришла так, через дверь, не появилась сразу в его комнате, на краю его постели – холодной белой могилы, – не коснулась его руки своим теплом. Она никогда не приходила раньше вот так, и то, что теперь всё было чуть по-другому, давало ему надежду, что сегодня всё для него наконец закончится. Что она наконец заберёт его с собой. – И ручки холодные... – всё с тем же тихим, нежным удивлением проронил Сергей, беря её руки. Подышал на тонкие пальцы, а потом положил их себе на грудь и взглянул на неё потемневшими, опрокинутыми глазами. Она тоже смотрела на него и чувствовала его тепло сквозь тонкую ткань рубашки. Чувствовала, как часто бьётся его сердце. – Раз ты пришла вот так... – Сергей запнулся и облизнул пересохшие губы. – Хочешь чаю? В уголках её губ затеплилась улыбка. Она кивнула, не сводя с него глаз, не в силах оторваться от него, не в силах отнять руки – она ничего не могла, только всматриваться в родное лицо, прислушиваться к горечи в его надтреснутом голосе и ощущать всем своим существом, что это неправильно, что всё должно быть совсем иначе, совсем по-другому, его голос был раньше солнечно-тёплым, в его глазах не было столько боли. И отчего он не обнимет её – словно не верит, что она живая, настоящая, что она здесь? Он ведь её узнал! – Электричества нет, – рассеянно заметил Сергей. – Осторожно, тут санки. Клэр отступила в сторону и замерла на пороге открытой двери спальни: белые отсветы метавшейся за окном метели высветили синее платье на дверце шкафа. Она скорее почувствовала, чем заметила, что державший её руку Сергей тоже остановился. – Оно... твоё. Хочешь надеть? Теперь ему было странно, что прежде он ни разу не предлагал ей этого: ни в одну из тех бесчисленных ночей, которые она проводила у его постели. Тогда он почему-то не мог так спокойно, так свободно говорить с ней, как с живой, предлагать её чай и платье, чувствовать тепло её руки, словно она была из плоти, и горячая кровь бежала по её венам. Он мимолётно коснулся кончиками пальцев её запястья, почувствовав старый рваный шрам и биение пульса под тонкой кожей. Её сердце билось. – Я пока поставлю чайник. Его голос дрогнул, и он очень странно посмотрел на неё, боком отступая к кухне. Клэр проводила его тоскливым взглядом. Переступила порог спальни и поискала глазами бумагу и ручку, но не нашла. Увидела только фотографию на столе – точно такую же, как та, что лежала во внутреннем кармане её пальто, – и ещё золотую цепочку с кольцом и синей птицей. Такую же, как та, что висела у неё на шее. Она присела на минутку на край ещё не расстеленной на ночь постели. Положила руку на подушку и вдруг ощутила нестерпимое желание забраться под одеяло, и чтобы Сергей был рядом с ней. Она бы прижалась к его груди, и он бы гладил её волосы, касался губами её лица, и она бы ощущала его всем своим телом, всем существом, она так давно не чувствовала этого, скованная, будто льдом, своим безответным одиночеством, она бы ожила, если бы он коснулся её своим теплом, своим жаром, и золотой огонь разгорелся бы в её горячей, живой крови, и сердце билось бы рвущейся в небо птицей. Вслед за этим странным желанием пришло смущение: до сих пор она отчего-то ни разу не думала о том, что они с Сергеем прежде были близки, а теперь ей казалось, что она будто бы и не имеет на это права. Она ещё не помнила всего – только разноцветные отрывки: аромат лиловой сирени, золотые звёзды на синем бархатном небе и похожих на звёзды светлячков, белый кораблик на серебристой реке, красные грудки снегирей на заснеженных ветвях рябины. Постепенно приходило и другое: если она закрывала глаза, затаивала дыхание, слушала только биение своего сердца, то могла снова ощутить, как он касался её тела, касаясь самой души. Платье было мягким и тёплым и подошло ей так, словно его сшили специально для неё. Она поправила воротник и, бросив взгляд в зеркало, не удержалась от робкой улыбки. Было темно, и она не могла хорошо видеть собственное отражение, и её лицо, конечно, не стало красивее, шрамы не исчезли, а только ей отчего-то казалось, что её Серёжа посмотрит на неё теперь так, как на той фотографии. Так, словно на свете нет никого, ничего прекраснее. – Какая же ты красивая... – только и выдохнул он, когда Клэр появилась, смущённо улыбаясь, на пороге кухни. Он больше не спрашивал себя, почему, не спрашивал, как, он просто прогнал от себя все сомнения, просто упал в свой сон, пообещав себе, что, если так будет нужно, станет умолять Клэр, чтобы она забрала его с собой. Это ведь совсем не трудно: ей только нужно ответить «да», а потом всё закончится с одним выстрелом, и они улетят вдвоём на синих крыльях сквозь белую метель. – Прости, пожалуйста, что «Птичьего молока» нет, – виновато проговорил Сергей, усадив её за стол. Его почти сердило то, что оно не появилось во сне. Разве это так сложно? – Вот... есть конфеты. Угощайся! Клэр с детским любопытством и тихой улыбкой на губах заглянула в картонную коробочку в форме домика. Высмотрела казавшийся очень знакомым голубой с белым фантик и вытащила конфету. – «Мишка косолапый», – тихонько рассмеялся Сергей. Он смотрел на неё, подперев щёку ладонью, и улыбался. – Они тебе всегда нравились, потому что с вафлями. Поворошив конфеты в коробке, он достал ещё одну. – Смотри, «Коровка»! Помнишь, как полковник тебя угощал, когда мы приезжали к нему на станцию? Всегда давал с собой целый кулёк! Клэр не помнила этого: помнила только весёлый смех, ласковый голос, тёплые глаза. Помнила чашку с чаем, на поверхности которого плавали маленькие лепестки, и пахло липой, и летний дождь барабанил в окно. Ей было тепло от этих воспоминаний и от голоса Сергея. От того, что, озарённое улыбкой, его лицо стало совсем таким, как прежде. – Я это для Оли принёс, но ты возьми, пожалуйста, себе. – Он придвинул к ней коробочку. – Я ведь уже не смогу ей передать, потому что... – Уйду с тобой. – Андрей с Наташей ей подарят ещё больше и вкуснее. – На мгновение в голосе Сергея явственно зазвучала нестерпимая горечь, но он только тряхнул головой, отгоняя прочь непрошенные мысли. Стоит ли скорбеть о том, что Оля теперь с людьми, которые позаботятся о ней куда лучше него? Ему бы только увидеть её ещё хоть раз... – Тебе понравилась Оленька? Клэр кивнула с улыбкой. Откусила кусочек хрустящей конфеты, безмолвно благодаря девочку за то, что она привела её к Сергею. – Она мне так напоминает... дочь. – Голос Сергея болезненно дрогнул на этом последнем слове. – Я всё смотрел на неё и думал, что моей Оленьке было бы теперь уже шестнадцать, если бы я заботился о ней, как настоящий отец. Если бы знал, что она... есть. Я ведь знаю только, что была. Клэр не помнила, не понимала – ещё нет, – но в его голосе, в его глазах было столько боли, что этого невозможно было вынести, и она подалась к нему, обхватила его шею. Он тяжело дышал, уткнувшись лбом в её плечо, а она гладила его волосы. В отсветах фонарей ей казалось, что на висках у него пробиваются среди светлых прядей тонкие серебристые нити, но она не могла спросить его, так ли это на самом деле. Она отчего-то едва дышала, когда он взял её за руку и снова отвёл в спальню. Достал из шкафа флакон духов и протянул ей. – Такие же, как были у тебя. Их всё ещё выпускают. У неё закружилась голова от наполнившего комнату аромата сирени. И тут же – словно что-то переменилось вдруг внутри неё, – она решилась приблизиться сама. Сделала шаг и положила руки ему на плечи, робко заглядывая в глаза. Она всё силилась понять, что же здесь не так, и отчего ей кажется, что между ней и её Серёжей стоит какая-то прозрачная, призрачная стена. Ах, если бы только она могла спросить! – Знаешь, я сегодня весь день вспоминал одну песню... Я пел её тебе – тогда, раньше. Когда цвела сирень, и пели птицы, и казалось, что вся жизнь ещё впереди. Что всё только начинается – и не закончится, не может закончиться, потому что любовь никогда не перестаёт. «Не отрекаются, любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, А ты придёшь совсем внезапно. Не отрекаются, любя...» Он пропел это совсем тихо – обняв её, склонившись к её плечу. Он держал её так бережно, так нежно – словно раненую птицу со сломанными крыльями. Она чувствовала, как её касается тепло его рук, его голоса, его дыхания, и вспоминала звуки гитары под весенним закатным небом. В тот вечер – могло ли такое быть? – она пришла и сказала, что любит другого. Как будто бы мог быть какой-то «другой». «А ты придёшь, когда темно, Когда в окно ударит вьюга, Когда ты вспомнишь, как давно Не согревали мы друг друга... Да, ты придёшь, когда темно...» Темнота, чернота, пустота – вот, что было его жизнью, существованием. Он очень хорошо помнил, когда началась его вечная ночь: он прочитал последнее письмо своей Клэр, сидя рядом с её ещё тёплым телом, и в конце было «спокойной ночи», и с тех пор для него была только ночь, всегда ночь, всегда пусто, холодно и темно, солнце светило не для него, темнота билась в окна чернокрылым вороном, он так долго ждал её в темноте, и теперь она пришла, белая метель билась в его окно, а она пришла, она заберёт его с собой. Она обнимала его сквозь темноту. Он гладил её волосы. За окном надрывно выл ветер. «За это можно всё отдать, И до того я в это верю, Что трудно мне тебя не ждать Весь день не отходя от двери... За это можно всё отдать…» Он ждал – шесть лет у окна. Он ждал – весь день не отходя от двери. Он чуть отстранился и взглянул на Клэр. У неё перехватило дыхание от того, сколько боли и вины было в его глазах. Опрокинутых тёмных глазах во всполохах белой метели. – Я бы всё отдал за то, чтобы спасти тебя, – тихо-тихо, словно из последних сил, проговорил Сергей. Бережно обхватил ладонями её лицо. – Если бы только можно было всё исправить... вернуть всё и всех. Ну почему всё... так? Так не должно быть! Его голос сорвался, и он замолчал, опустив голову. Клэр мягко обхватила его руки. Сейчас её, как никогда, мучила невозможность говорить. – Ты простишь меня? – Сергей с трудом заставил себя поднять глаза. – Ты сможешь когда-нибудь... простить? Я знаю, что такое простить нельзя, потому что я тебя обманул, я предал... Клэр смотрела на него почти с ужасом. Не дав ему договорить, она подалась вперёд, и обняла его так крепко, словно это было единственным, что удерживало её на краю чёрной бездны, и прижалась к его груди, чувствуя, как бьётся его сердце. Она чувствовала и то, как память возвращается к ней: так тёплые белые голуби возвращаются в родную голубятню. Там было мучительно страшное и невыразимо прекрасное, но одно она знала точно: её Серёжа не мог сделать такого, за что она не могла бы его простить. Она почему-то чувствовала, что однажды он её оставил – не вернулся, хотя обещал, что придёт, – но это было не по его воле, не по его вине. Он просто взвалил на себя непосильную ношу, пытаясь закрыть собой своих любимых, как птица закрывает тёплыми добрыми крыльями своих птенцов, и от этого у него внутри что-то треснуло, сломалось со страшным сухим щелчком, и он больше не мог понять, что не виноват, и оттого не мог простить себя. Он тяжело, прерывисто дышал, рассеянно прислушиваясь к вою ветра за окном. Наконец снова чуть отстранился, глядя в глубокую тёмную реку родных, любимых глаз. – Я так люблю тебя... Губы Клэр дрогнули в робкой, тёплой улыбке. Она осторожно коснулась его лица, будто бы проверяя, можно ли ей это. Можно ли прикасаться к нему и смотреть так, словно в мире нет ничего, никого прекраснее. – Можно, я тебя поцелую? – шёпотом, терявшимся в метели, спросил Сергей. Она услышала. Она услышала бы его шёпот даже в грохоте рушащегося мира. Она ощущала смущение, хотя и чувствовала, что он уже целовал её прежде: это было словно в первый – новый – раз. В этой жизни. Она кивнула с тихой, смущённой улыбкой и безбрежной нежностью в глазах. Ей хотелось сказать, что ему не нужно спрашивать, что он не потерял права любить её – что бы ни сделал, в чём бы себя ни винил, – что она бесконечно благодарна ему за то, что он принимает её – такую, – но не могла сказать даже о том, что тоже любит его. Она только чувствовала, как это невыразимое тепло переполняет её изнутри, и надеялась, что он видит это в её глазах. Он видел. Он целовал её губы, её лицо, её глаза – сначала очень легко, словно боясь, что она может растаять, исчезнуть, снова обернуться птицей и улететь в белую вьюгу. Потом – всё с большим жаром, что спал в нём так долго, присыпанный горьким пеплом, а теперь разгорался с тем большей силой, что он знал: так у них в последний раз. Ведь там, куда они уйдут, всё будет по-другому. Наверное, лучше – а всё-таки уже нельзя будет ощутить тепло родного тела. Она едва дышала, едва стояла – лишь потому, что её держали его руки. Она не помнила, не понимала, что ей делать, и только тонула в этом бесконечном тепле, и чувствовала, как разгорается что-то у неё внутри, и это было так сладостно, так желанно, голова кружилась от аромата сирени, её непослушные пальцы расстёгивали его рубашку, а она совсем не замечала этого, она не могла думать, когда он целовал её шею, и ей начинало казаться, что вся её кровь обратилась в золотой огонь. Платье опустилось усталой синей птицей на спинку кровати. Она упала на белую постель – в тёплый весенний снег, в перевёрнутое белое облако. Что-то больно щемило в груди, и от этого всё тело охватывало какое-то сладостное томление, и он был так близко, близко, близко, и каждое его прикосновение было счастьем, и она чувствовала себя красивой, желанной, самой прекрасной на свете, потому что видела в его глазах, что для него это было так, а всё другое было совсем не важно. А он и теперь не мог поверить, что она здесь, с ним – пусть так, только во сне, но зато совсем как живая. Её разгорячённое ласками тело было таким же мягким и доверчиво нежным, как тогда, как раньше, и он узнавал губами, узнавал кончиками пальцев каждый шрам на её тонкой коже. Чувствовал, как она сладко замирает под его прикосновениями. Как сама робко касается его. Так часто бывало прежде: даже становясь порой смелее, она потом сама смущалась этой своей смелости, и по щекам её разливался нежный румянец, и она прятала смущённую улыбку, закрывая лицо руками, когда он напоминал ей об этом. Он любил её всю, всю – от начала и до конца, со всеми её ранами, шрамами и светом её улыбки. Она была единственной, неповторимой – как снежинка, упавшая в его руки из тёмной пропасти неба. Только она не таяла – оживала. Память была похожа на острые осколки, впивавшиеся в душу. Её тело, накрытое белой простынёй: он видит его, он знает, что она умерла, но не может этого понять. Он держит в руках пышную персидскую сирень, он требует, чтобы ему сказали, где его Клэр. Потом её хоронят – без него, его больше не отпустили, – опускают в деревянный ящик и закапывают в чёрную землю. Они хотели пожениться тридцатого июня. Тридцатого июня она умерла. Решётки на окнах. Небо похоже на мозаику, кусочки которой не подходят друг к другу. Колют пальцы – и не собрать, как не мог собрать из осколков льда слово «вечность» Кай в царстве Снежной королевы. Потом по кругу – как лошадь, которая не может сорваться с привязи и убежать на свободу. Солнечный луч заглядывает в тёмный квадратный двор – и тут же убегает прочь, как отдёргивается от горячей печки обожжённая рука. Ворота со скрежетом закрываются у него за спиной. Мама едва стоит на ногах: с боем вырвалась из больницы, чтобы встретить сына. У отца дрожит голос, и волосы на голове словно припорошил первый снег. Потом темнота. Холод. Пустота. Две могилы на старом кладбище, где уже почти никого не хоронят. Каждое воскресенье – к Клэр. Она смотрит на него печально и нежно с овальной чёрно-белой фотографии в траурной рамке, а ему хочется только лечь на её могилу и умереть. Иногда он правда ложился на холодную землю и слушал, слушал, слушал. Ему казалось, что однажды он обязательно услышит, как бьётся там, внизу, её живое, горячее сердце. Её тело было таким живым и горячим в его руках, и он чувствовал, как бьётся её сердце, и ему так хотелось верить, что всё это по-настоящему, что это не сон, это не может быть сном – и не может быть правдой. Она обещала, что вернётся к нему тёплой синей птицей – но оттуда, куда она ушла, не возвращаются. Только во сне – а это другое. Это не по-настоящему. Это только полные любви и невыносимой боли воспоминания о том, что он потерял навсегда. «Навсегда и на веки вечные». Пять слов на обороте фотографии, где они все эти годы были вместе. Она тяжело, прерывисто дышала, а сердце всё заходилось в груди, словно птица, которая вот-вот вырвется из клетки. Если бы она и могла сказать теперь хоть что-то, она бы не нашла нужных слов для этого сладостного жара, беспредельной нежности, для всей любви и благодарности, что переполняли её в эти упоительные минуты вместе. Рядом. Она повторяла про себя это слово, будто бы пробуя его на вкус – и почему-то думала о «Птичьем молоке». Он целовал её лицо, её шею, целовал синюю птицу, лежавшую на её часто вздымавшейся груди. Птица была тёплой и совсем живой, и тёплой и живой чувствовала себя она сама. Мёртвая царевна очнулась от непробудного сна, когда взгляд родных глаз коснулся её своим невыразимым мягким теплом. Заклятье спало. Она теперь помнила так много. – Знаешь, мне на днях приснился такой сон... Как будто бы я вернулся в Припять, и она была такая... мёртвая. Голос Сергея дрогнул, и он замолчал на мгновение, не отводя глаз от Клэр. Она повернулась к нему и мягко обхватила его руку. На левом плече у него была чистая белая повязка, и Клэр помнила, что так же было в их первую, соловьиную, ночь. – Я шёл по улицам, и там совсем никого не было. Потом дошёл до нашего дома, и всё стоял там и смотрел на наши окна, и мне казалось, что ты вот-вот подойдёшь к одному из них, улыбнёшься и помашешь мне рукой. Ты всегда так делала, когда ждала, что я вернусь домой. Клэр улыбнулась и коснулась губами его ладони. Она помнила. – Потом я поднялся наверх. Открыл незапертую дверь. Там... там было совсем не так, как раньше. Всё голое, разбитое, изломанное – как будто бы прошло не шесть лет, а десять или даже больше. И я долго смотрел на это, и даже, кажется, хотел развернуться и уйти, но вдруг переступил порог, и тогда случилось... странное. Он взглянул поверх её плеча в глаза белой метели. – Сразу стало очень светло... солнечно. Птицы запели. И комнаты выглядели совсем как раньше. И я тогда увидел, что ты стоишь возле окна гостиной и смотришь вниз. На тебе было платье... твоё любимое, белое с васильками. Ты сразу обернулась ко мне, когда я вошёл. Так... улыбнулась, как только ты одна умеешь. Подошла ко мне, обняла. Сказала... «Наконец-то ты пришёл!» И потом ещё сказала, что родители уже ждут нас во дворе, и нам нужно идти к ним. Взяла меня за руку, и мы вместе сбежали вниз, и всё было таким, как раньше... даже я. И Припять была... живая. Я слышал детей и птиц, когда мы подошли к двери подъезда, а потом... Проснулся. Если бы ты только знала, как мне не хотелось просыпаться! Клэр, глядя на него с болью в глазах, придвинулась ближе и коснулась губами его лба. Она не знала, что ей сделать, чтобы хоть немного утишить его боль, дать ему отдохнуть, набраться сил и сбросить наконец с себя эту непосильную ношу, и она только надеялась, что он примет всю любовь и всю нежность, которые она так хотела ему подарить. – Ты ведь... ты заберёшь меня с собой? – тихо, сдавленно спросил Сергей. – Пожалуйста, родная, забери меня отсюда! Неловко приподнявшись на локте, Клэр кивнула: она готова была теперь пообещать ему всё, что угодно, и ей, конечно, очень хотелось забрать его из этой ужасной хмурой квартиры, забрать от этого горького безответного одиночества, и она не знала, куда они пойдут, но точно знала, что не уйдёт отсюда без него. Для неё теперь не было никакого «без». Только «рядом». – Спасибо, родная... Он целовал её лицо, её глаза, её слёзы. Гладил её волосы, её спину, а вьюга всё билась в их окно, озаряя белым ночную темноту. Он не знал, что будет, если заснуть во сне, но никогда прежде ему ещё не хотелось так сильно никогда не проснуться. И... она ведь обещала. Значит, теперь она всегда будет рядом. Значит, не страшно засыпать. – Спокойной ночи, Клэр... Спокойной ночи.