***
– Ой... Оленька, кто это? Темноволосая женщина лет тридцати пяти с выражением смертельной усталости на лице приподнялась на смятой постели, когда они вошли в маленькую душную комнату. Здесь пахло пылью, валерьянкой и старыми газетами. – Сергей. Не волнуйтесь, пожалуйста, я вашего мужа в ванной запер. Кричать не будет, пока без сознания. – Меня на улице схватили, а Сергей меня спас, – дрожащим голосом пояснила Оленька и, не выдержав, бросилась к постели матери. Опустилась на колени, взяла её руку. – Мамочка, я сейчас вызову «скорую», и тебя отвезут в больницу! – А я... Мария Николаевна. Спасибо, Сергей, – растерянно проронила женщина, переводя взгляд с него на свою дочь. – Только... как же... Оленька, милая, я ведь не могу тебя одну с отцом оставить! Что будет, когда он... Мария Николаевна не договорила, страшно закашлявшись. Оленька подалась к ней, обняла за плечи, и по щекам её снова покатились слёзы. – Я понимаю, как всё это выглядит и звучит, – вздохнул Сергей, – но я всё-таки скажу. Я готов позаботиться о вашей дочери, если вы отпустите её со мной. На лице Марии Николаевны явственно отразилась мука: трудно было даже представить, как разрывают её изнутри самые противоречивые чувства. Отказаться от больницы? А кто позаботится о её дочери, если она умрёт? Оставить с отцом? С тем, кто вышвырнул её на мороз в одном тоненьком платьице? Или поверить человеку, которого она видела в первый раз в жизни? – Я ведь правильно понимаю, что вам некого попросить присмотреть за Олей? – мягко спросил Сергей, присаживаясь на край стоявшего возле кровати стула. – П... правильно, – сдавленно ответила Мария Николаевна. Она пристально смотрела на Сергея: на вид он был не старше неё, но казалось почему-то, что прожил он, по меньшей мере, вдвое больше. – Мам, это правда ужасно звучит, но... – подала голос Оля. – Ты ведь сама понимаешь, что, если бы он хотел причинить мне вред, то уже сделал бы это. Простите, – прибавила она, бросив на Сергея виноватый взгляд. – Я... понимаю, да. Мария Николаевна всё ещё колебалась, хотя все поступки этого странного Сергея и даже его пальто, в которое куталась её дочь, говорили о его добрых намерениях. Случись всё это несколько лет назад, ей было бы легче поверить – но такое уж теперь настало время. Время, когда никто никому не верил, хотя очень хотелось. – Я живу через две улицы. Вот... адрес и телефон. – Сергей быстро записал то и другое карандашом на клочке бумаги, лежавшем на тумбочке у кровати. – И ещё телефон моей соседки, Валентины Михайловны. Она... бывшая учительница. Я спрошу её, когда вернусь: может, она согласится Олю у себя приютить. – Неудобно ведь... – робко возразила Мария Николаевна. – Она поймёт, – покачал головой Сергей. – Ещё помнит, как раньше было. В другой жизни, когда людям ещё было, во что верить.***
– Пройдите на кухню, пожалуйста. Здесь... ремонт. Решительно загородив собой дверь в ванную, Сергей проводил взглядом приехавших на «скорой» врачей. Мария Николаевна надрывно кашляла в спальне, а Оля собирала сумку с её вещами, то и дело выбегая в прихожую, чтобы посмотреть, не идут ли отправившиеся на кухню мыть руки врачи. Всеволод Викторович Крылов продолжал тихо лежать на старом коврике в тёмной ванной. «Скорая» забрала Мария Николаевну; Сергей и Оля поехали следом на такси. В больнице Сергей оставил девочку с матерью, а сам отправился искать врача, который должен был её лечить. После короткого разговора Марию Николаевну разместили в отдельной палате – очень тихой, уютной, с окошком в заснеженный сад. – Вы кому-то... заплатили? – робко спросила Оля. Тихо, чтобы не услышала её усталая, измученная мать. – Да. Ты против? Твоей маме нужен покой и хороший уход. А врачи... ну, им тоже нужно детей кормить. За лёгким раздражением в голосе Сергея слышалась боль: он по-прежнему чувствовал себя ответственным за все страдания этого «нового» мира. – Я... не против. Спасибо, – тихо проговорила Оля. – Я просто не знаю, когда мы сможем вам всё... вернуть. Маму уволили две недели назад, потому что она много болеет. – Вы ничего мне не должны, – коротко и твёрдо возразил Сергей. – Если помогаешь кому-то на каких-то условиях, то условия нужно выставлять заранее. Я ничего такого не говорил. Оля робко взглянула на него из-под полуопущенных ресниц и закуталась в тёплую вязаную кофту, пряча за воротником смущённую, благодарную улыбку.***
– Ничего, если я ещё вот это положу? – Оля обернулась к Сергею, держа в руках маленького фарфорового лебедя. – Если оставлю, отец разобьёт от злости. Или... продаст. Он уже много вещей продал. В её чуть дрожавшем голосе слышались слёзы, и Сергей очень хорошо понимал, что она чувствует. У него осталось так мало вещей, связывавших его с прошлой, счастливой и мирной жизнью, и он сам отчаянно цеплялся за них, всеми силами стараясь сохранить. – Собирай всё. Одежду, книги, украшения мамины... документы. С разводом и квартирой разберёмся, когда твоя мама поправится, а пока просто перевезём ваши вещи ко мне. Если много получится, съезжу несколько раз. Подождёшь, пока я схожу за своей машиной? Оля вздрогнула, быстро подошла к нему и умоляюще заглянула в глаза. – Не бросайте меня, пожалуйста! Я очень его боюсь... отца. Она опустила глаза, словно это ей должно было быть стыдно за то, что тот из человека превратился в тварь. – Не брошу, – тихо ответил Сергей, гладя её подрагивающие плечи.***
– ...Вот так всё и получилось. Мария Николаевна боится сейчас с милицией и социальными службами связываться, поэтому Оля у меня поживёт, пока она в больнице с воспалением лёгких лежит. Валентина Михайловна слушала Сергея и кивала, глядя, как Оля пьёт маленькими глотками горячий чай. Она ласково пригладила чуть растрепавшиеся после шапки светлые волосы, и Оля благодарно улыбнулась ей. Щёки её раскраснелись с мороза, и она наконец стала казаться живой юной девушкой, а не бледной снежной Снегурочкой. Возвращаться в квартиру Крыловых Сергею пришлось всего один раз: все вещи Оли и её матери сразу поместились в его машину. Уже перед самым уходом он открыл задвижку на двери ванной, из-за которой доносилось громкое сопение и неприятные присвисты. Желание привести отца Оли в чувство и высказать в его пропитое лицо всё, что он думает о нём самом и его поведении, было очень сильным, но Сергей сдержался. Сдержался как раз потому, что боялся сорваться и зайти слишком далеко. Ему всегда было очень тяжело, почти невозможно мириться с мыслью, что кто-то где-то причиняет боль тем, кто слабее; теперь же он, лишившийся всей семьи, ещё болезненней воспринимал мысль о том, что кто-то может настолько не ценить своих родных. Живых, тёплых людей, к которым можно прикоснуться. – Твоя мама, наверное, сказала бы «нет», если бы видела, куда я тебя приведу, – тяжело вздохнул Сергей, опуская на пол своей прихожей последнюю сумку. – Точно не примешь приглашение Валентины Михайловны? – Точно, – тихо улыбнулась Оля. Ей почему-то казалось, что она очень нужна здесь, в этой старой хмурой квартире. – У нас, вообще-то, не то чтобы намного лучше, вы ведь сами видели. Мама часто болеет, а мне отец убираться не давал. Говорил, что я ему мешаю. На самом деле он, наверное, просто не хотел, чтобы было заметно, что вещи пропадают, – грустно прибавила Оля и чуть пожала плечами. – Хотя, кого ему было бояться? Сергей аккуратно повесил на вешалку пальто. Почему-то казалось, что и вешалка, и санки, и даже хмурые стены прислушиваются, приглядываются к гостье. К новой, по-настоящему живой душе. – Он тебя бил? – тихо спросил Сергей. – Иногда, – чуть дрогнувшим голосом ответила Оля. – Маму чаще. Сергей отвернулся, беззвучно выругавшись. Почти пожалев, что тогда, там, сдержался. – Он раньше таким не был, – тихо прибавила Оля. Почти виновато, словно ей должно было быть стыдно за отца. – Просто год назад завод, на котором он инженером работал, закрыли, а другого места ему найти не удалось. Грузчиком пошёл – спину сорвал. Сейчас он сторожем на складе работает, но там совсем мало платят. – На выпивку ему, смотрю, хватает, – грубо бросил Сергей. Его злило даже не то, что отец Оли не смог взять на себя ответственность за жену и дочь, а то, что они чувствовали себя виноватыми. Уж он-то знал, каково это – жить с непреходящей виной, не дающей свободно вздохнуть. Оля молчала, опустив глаза и рассеянно гладя маленькую тряпичную собачку, сидевшую на столике под мутным треснутым зеркалом. Одного глаза у собачки не хватало, и правое ухо держалось на тонкой ниточке и честном слове. – Можешь взять себе, если хочешь. От прежних жильцов осталась. Оля прижала собачку к груди и тихонько вздохнула. – Спасибо, я её починю. Тяжёлые синие сумерки опускались на город за окном. В трубах на крыше тоскливо вздыхал холодный декабрьский ветер. – Ты голодная? – Сергей ласково и осторожно обнял её за плечи. Ему казалось почти странным, что она не пытается вырваться или хотя бы отстраниться. – Я вчера ела. Но сегодня уже тоже хочется, – виновато улыбнулась Оля. – Маму ведь покормят в больнице? – Конечно. Пойдём. Пусть в этот вечер на свете станет хотя бы на одну каплю жестокости меньше. – Вы такой... добрый, – тихо проговорила Оля, глядя, как Сергей ставит чайник и подтягивает рукава серого свитера. Достаёт хлеб и потускневшую от времени маслёнку. – Ты меня совсем не знаешь, – тоже очень тихо, глухо, проронил он, не поднимая на неё взгляда. – У вас глаза добрые, – покачала головой Оля. – Ну, знаешь... Некоторые серийные убийцы тоже с виду были очень милыми людьми, – с горечью усмехнулся Сергей. И тут же отложил в сторону большой, остро заточенный нож для хлеба, поняв, как это прозвучало. С опаской взглянул на Олю, но та смотрела на него всё так же доверчиво и безмятежно. – Вы, наверное, хотите сказать, что зря я вам верю? – Она робко улыбнулась. – А я всё-таки верю. Я почему-то чувствую, что вы плохо про себя думаете, но на самом деле вы хороший. Ещё несколько томительно долгих мгновений Сергей напряжённо смотрел на Олю, а потом медленно выдохнул и выпрямился. В конце концов, это было очень глупо: вести себя так, как будто бы он действительно мог причинить ей вред, и винить её за то, что она ему верит. Это ведь совсем не значило, что она точно так же поверила бы кому-то другому. – Можно на «ты», – устало и чуть вымученно улыбнулся Сергей. – Мне так... привычнее. Да и не такой уж я старый. Оля улыбнулась в ответ, подошла к нему уже чуть смелее и осторожно, одними кончиками пальцев, коснулась волос у него на виске: там, где среди светлых прядей были заметны тонкие серебристые нити. – Это у меня уже шесть лет. – Сергей взглянул в сторону. – Почти семь. – А сколько вам... тебе сейчас? – Ну, с сегодняшнего дня – тридцать шесть. – Так у тебя сегодня день рождения? – Оля так просияла, будто внезапно вспомнила про свой собственный. – Вроде того, – уклончиво ответил Сергей и повёл плечами. – Праздник, радость и всё такое, – с горечью прибавил он. – Ведь правда... праздник, – робко проговорила Оля. – Сегодня столько хорошего случилось... такого, о чём я ещё вчера мечтать не могла. – Тебя могли изнасиловать. Может, и убить. Оля вздрогнула. Прерывисто выдохнула и покачала головой. – Я так боялась за маму, что не успела толком испугаться за себя. И... ты ведь пришёл. А вчера... Вчера я вот в это время лежала, забившись в свой угол, и плакала, потому что отец кричал на больную маму, и я боялась выйти на кухню, чтобы попить. Я уже и не помню, когда был такой день, чтобы я не плакала, – грустно прибавила она, а потом тряхнула головой и прямо взглянула на Сергея. – Сегодня не буду. Можно, я испеку тебе торт? – Торт? – изумлённо переспросил Сергей. – Я умею, честно-честно, – трогательно заверила его Оля. – У тебя есть мука? Ещё яйца, сахар... – Только хлеб, масло, и ещё курица в морозильнике живёт. Так давно, что ей уже можно выдавать московскую прописку. – Сергей невольно улыбнулся, когда Оля рассмеялась. – Ты напиши, что нужно, я схожу в магазин. Ну, и... поищи по буфетам, может, от прежних жильцов что-то съедобное осталось. Он вышел в комнату, чтобы взять деньги. Когда вернулся на кухню за списком, увидел Олю, замершую перед открытой дверцей буфета. На полке стояла бутылка вина. Оля тоскливо взглянула на него через плечо. – Я не... нарочно. Я только хотела посмотреть. – Я не пью. То есть... не выпиваю. Честно-честно. – Уголки его губ дрогнули в горькой улыбке. – Это... так. Родных помянуть. Оля прерывисто выдохнула, закрыла дверцу и подошла к нему. – У тебя совсем никого не осталось? – Нет. Все умерли. Друзья остались, но для них умер я. В его голосе было столько горечи и боли, что Оля не выдержала – прижалась к его плечу и тихо-тихо прошептала: – Я с тобой.***
Стены старой квартиры, с которых уже добрых десять лет потихоньку облезали обои, казалось, недоуменно прислушивались в тот вечер ко всему, что происходило в залитой тёплым жёлтым светом кухне. Оттуда слышались живые, звонкие голоса. Играла музыка, и кто-то ей подпевал. Шумела вода, хлопала дверца духовки. Стучала скалка, звенели тарелки. – Надо же... апельсины! Настоящие! – Оля сидела на старенькой трёхногой табуретке и вертела в руках большой оранжевый апельсин – словно держала тёплое летнее солнышко. – Я в последние годы только восковые видела, среди школьных поделок. А эти... Она с наслаждением вдохнула запах. – Маме твоей завтра тоже отвезём, – улыбнулся Сергей. – И кусочек торта, конечно. Оля задумчиво куснула губу, поглядев на духовку: стекло на дверце было мутным, но за ним всё равно можно было разглядеть очертания торта. – А где ты всё это... нашёл? Ты какой-то особенный магазин знаешь? – Ну... вроде того, – уклончиво ответил Сергей. – Есть... знакомства. Он сам смутился той неприязни, что зазвучала в его голосе на этом последнем слове, но произнести его иначе уже было нельзя. Оля взглянула на него чуть удивлённо. Пожалуй, даже сочувственно – но спрашивать ничего не стала. К тому же, пора было доставать торт. Он, покрытый шоколадной глазурью и украшенный взбитыми сливками, казался чем-то очень странным на старом колченогом столе, застеленном вытертой клеёнкой. Странным – но красивым и очень желанным. – Тебе нравится? – Да, очень. Спасибо, Оленька. Она взглянула на него с такой теплотой, что Сергей невольно смутился. – Ничего, что я так тебя назвал? – Мама меня всегда так зовёт. Мне нравится, – улыбнулась Оля. – И я очень рада, что тебе понравился торт. А то что же ты, как ослик Иа – в день рождения совсем без торта! Сергей засмеялся, глядя на улыбку в её глазах – впервые за шесть лет. Почти семь.***
Валентина Михайловна, которую они пригласили на чай, торт и апельсины, узнав про день рождения Сергея, принесла с собой мягкий синий шарф и с шутливой торжественностью вручила ему: вообще-то, она собиралась подарить его на Новый год, но раз такое дело... Ещё она принесла красивую скатерть, чайные чашки из тонкого фарфора и маленькие тарелочки, расписанные цветами. Оля накрыла стол, и старая кухня впервые за долгие годы стала по-настоящему уютной. Тёмно-синий декабрьский вечер изумлённо заглядывал внутрь, прижавшись к холодному оконному стеклу. Время прошло незаметно за разговорами обо всём на свете – тёплыми, беззаботными, совсем как тогда, как раньше. Никто не говорил о плохом, страшном, невыносимом, потому что здесь, сейчас, каждому нужно было немного тепла. Чтобы отогреться, чтобы вспомнить о том, какие они на самом деле. Вспомнить о том времени, когда жизнь ещё не была только лишь выживанием, и в ней был какой-то смысл. – Расскажешь что-нибудь про свою семью? Сергей поднял голову и взглянул на сидевшую справа от него Олю. Потом – на своё отражение в оконном стекле. Вспомнил, как прижималось к подбородку холодное дуло пистолета. Валентина Михайловна уже ушла к себе, и в настороженной хмурой квартире стало тише. Темнота подобралась к самому порогу кухни, чутко прислушиваясь к каждому слову. – Мы... в Припяти жили, – коротко проговорил Сергей, опустив глаза. Он слышал, как Оля прерывисто выдохнула, подавшись вперёд. – Родители тогда уже не работали, а я служил в КГБ. – Я так и думала, что ты офицер, – робко улыбнулась Оля. – Больше нет, – горько проронил Сергей. – Выправка, разве что, осталась. – А жена? Сергей тяжело оперся на край стола. – Она приехала к нам ровно за год до аварии в составе группы будущих диверсантов. Мы должны были их подготовить. – Ни страны, ни клятвы, ни тайны больше не было. – Она... из Штатов. Клэр. – Красивое имя. – Клэр – это «свет». Солнечные лучи на тёплых синих крыльях. – Вообще-то, мы не были официально женаты, хотя я сделал ей предложение через два месяца после её приезда. Просто для всех родных и близких она была моей женой. – Тебе... не разрешали? – Это было... трудно. Но нам удалось всё устроить, и мы правда собирались пожениться. Сначала хотели... двадцать шестого апреля, в годовщину нашей встречи. Потом решили, что тридцатого июня. В тот день она умерла. Оля потянулась к нему: сначала коснулась кончиками пальцев его рукава, а потом, чуть помедлив, мягко сжала его руку. – Лучевая болезнь? – Да. В день накануне аварии в городе появились какие-то странные люди... мы думали, что они хотят устроить диверсию на станции. Они пропали, мы искали их всю ночь, а Клэр, увидев, что станция горит, побежала туда, потому что думала, что я там. Я всё думаю о том, как она бежала ночью через лес навстречу собственной смерти. Восьми тоннам радиоактивного топлива, поднявшегося в воздух над заревом взрыва. – Меня арестовали и обвинили в том, что я упустил диверсантов, устроивших взрыв. – Но это ведь не была диверсия! Потом говорили... «человеческий фактор», стечение обстоятельств... – Потом, да. А тогда им нужен был тот, кого можно назначить виноватым. Андрей, мой самый близкий друг и напарник, добился, чтобы мне разрешили одно свидание с Клэр. Я приехал к ней в больницу за две недели до суда... до её смерти. Я тогда видел её в последний раз. Она так боялась, что меня приговорят к смертной казни… Я обещал, что вернусь к ней: хотя бы ещё один раз её увижу, даже если потом меня убьют. Мне поменяли статью и приговорили к десяти годам. После оглашения приговора я приехал к ней, но она уже умерла. – Она знала, что ты любишь её. И что ты не виноват, – мягко проговорила Оля. В его голосе, в его глазах была такая страшная боль, словно он всё ещё был там, словно ничего не прошло, не может пройти, никогда не пройдёт. – Виноват, – глухо отозвался Сергей. – Я обещал, что вернусь, и опоздал. Поэтому она тоже... – Что? – Не возвращается. Она обещала, что вернётся... птицей. Не... прилетела. Сергей замолчал, опустив голову. Почувствовал, как дрогнули пальцы Оли, и прибавил: – Думаешь, я сумасшедший? – Нет... нет. – Может, и сумасшедший. Я знаю, конечно, что она не может вернуться. Никто не возвращается... по-настоящему. Только во сне приходит. – Ты видишь её во сне? – Да. Каждую ночь. Когда засыпаю, она приходит... Клэр. И мама с папой тоже. Оля прерывисто выдохнула, придвинувшись чуть ближе. – Они давно умерли? – В прошлом году. Я тогда уже стал никому не нужен, и меня выпустили досрочно. Я ещё успел побыть с ними немного, пока они были... были. – Они и сейчас где-то есть. – Тогда почему мне нельзя к ним? – тихо, безнадёжно спросил Сергей. – Я знаю, что очень виноват, но неужели я совсем ничего не могу сделать, чтобы они меня простили и забрали к себе? – Они... хотят, чтобы ты жил. – Откуда ты знаешь? – Он посмотрел на Олю такими страшными глазами, что она вздрогнула. – Потому что всем полагается хотеть жить? А если это не жизнь, а существование? Этого я тоже должен хотеть? Я не живу. Даже, наверное, не существую. Я просто... в процессе мучительного умирания. – Что? – Оля смотрела на него с болезненным непониманием, будто бы усомнившись, вопреки собственным словам, в том, что он не сошёл с ума. – Так говорилось в книжке про острую лучевую болезнь, – глухо ответил Сергей. – «В процессе мучительного умирания» у больных начинаются галлюцинации. – Он помедлил, облизнув пересохшие губы. – Я всё думаю... что видела Клэр? Белый кораблик на серебристо-синей реке. Ёжика под крыльцом. Вечер первой сирени. Заснеженные ветви рябины и красные грудки снегирей. – Тебя. Она видела... тебя. Что же ещё она могла видеть? Сергей взглянул на Олю, смотревшую на него потемневшими глазами. Потом – за окно, где с тёмного неба падали пушистые белые снежинки, а в прорехах между облаками были видны звёзды, похожие на хлопья снега. Снежные звёзды. – А дети? – Что... дети? – У тебя есть? – У меня была дочь. Она умерла, когда была ещё совсем маленькой. Оля сжала руку Сергея. Придвинулась ещё ближе вместе со стулом и осторожно прислонилась к его плечу. – Ей было всего три с половиной. Воспаление лёгких. Я узнал о ней только через несколько лет после её смерти. За короткими, отрывистыми фразами – немыслимая боль, для которой у него не было нужных слов. – Как же это вышло? – Был один... не человек, а я не знаю, как сказать... В общем, он сделал так, чтобы я думал, будто Соня не хочет меня больше знать, и чтобы Соня думала, будто я от неё отказался. От неё и от нашего ребёнка. – А Соня... – Мы со школы были вместе. Потом я уехал учиться в Москву, а она – в Ленинград. Она умерла через четыре года после нашей дочки. И... это только звучит так, будто я не виноват. Виноват. – Если бы ты знал... – Я должен был знать. Тогда они были бы живы. Оленьке было бы теперь уже шестнадцать. – Её звали, как меня? – Да. Она крепче прижалась к его плечу. – Ни дня не проходит, чтобы я не подумал о том, что... Что, если бы я тогда сделал что-то... исправил, предотвратил... Столько людей были бы сейчас живы! И, может быть, не было бы этого... Всего! Его передёрнуло от отвращения, и он оттолкнулся от стола, словно собирался вскочить, но Оля не отпустила его руки. Робко погладила его по плечу, пытаясь заглянуть ему в глаза. Сергей прерывисто выдохнул и отвернулся, но больше не пытался вырваться и убежать. – А твой друг, Андрей? Где он теперь? – осторожно спросила Оля. – Служит в… сейчас это называется Министерством безопасности. У них с Наташей в ночь аварии сын родился. Слава Богу, они все здоровы. – Вот видишь... – Что? Как будто бы это благодаря мне! Он снова дёрнулся, и снова Оля его удержала – своей мягкой, тихой силой, в которой было так много искреннего желания утишить его боль. – А у тебя есть... фотографии? – Осталось немного. Я почти все отдал Андрею. – Можно посмотреть? Сергей вздохнул и неохотно поднялся из-за стола. Не включая свет, нашёл в спальне коробку и принёс Оле. Она бережно перебирала старые снимки: вот Соня сидит под белой сиренью, держа на коленях маленькую Оленьку, а вот Сергей и Клэр стоят возле белой стелы у въезда в город. «Припять-1970». Он смотрит на неё так, словно на свете нет никого, ничего прекраснее. – Вот, я подарил ей это... – Сергей разжал ладонь, и искорки света пробежали по тонкой золотой цепочке. – Птицу, когда сказал, что люблю её. Потом... кольцо, когда она сказала, что будет моей женой. Он тяжело, прерывисто дышал, и невыносимое, немыслимое горе душило его изнутри. Он отвернулся, поймав на себе полный жалости и сочувствия взгляд Оли. – Прости меня, пожалуйста... Я не должен был рассказывать тебе... всё это. У тебя своих бед много, а я тебя ещё и моими... – Я ведь сама тебя попросила, – тихо возразила Оля, покачав головой. – И не жалею, что ты рассказал. Может быть, я теперь смогу тебе помочь хоть немножко. Отблагодарить... за всё. – Твоя помощь сейчас нужнее твоей маме. Мне... уже не поможешь. В его голосе было столько безнадёжности, что она больше не стала возражать. Просто вышла на минутку из кухни, а, вернувшись, взяла руку Сергея и вложила в неё маленького, с ладонь, серого ослика. – Я сама его сшила, когда ещё совсем маленькой была. Вернее, его и ещё двух. Одного – себе, второго – маме, а третьего я хотела подарить своему самому близкому другу. Только не было у меня никогда друзей... настоящих. Можно, я подарю его тебе? Сергей поднял на неё глаза – серые, выцветшие. Печальные и удивлённые. – Ты хочешь, чтобы я был твоим другом? После всего, что ты обо мне узнала? – Я узнала, что ты правда хороший человек, – улыбнулась Оля. – Так что... да, мне бы этого очень-очень хотелось. Он молча опустил глаза на ослика: у того были мягкие ушки и три чёрных копытца. Четвёртое было розовым. – Я этого последним шила... не хватило чёрного лоскутка, – тихонько рассмеялась Оля. И, помедлив, прибавила: – Знаешь, а ты всё-таки похож немножко на ослика Иа. Ты живёшь так, как будто бы все про тебя забыли – но, может, это только от того, что ты сам забрался в самый дальний уголок? А если бы ты был ближе к своим друзьям... – ...Я бы смотрел на них и каждую минуту думал, сколько они потеряли по моей вине, – всё так же глухо и обречённо закончил Сергей. Оля вздохнула украдкой и нерешительно коснулась его волос – там, где пробивались среди светлых прядей на виске серебристые нити. – И нет на свете ничего, что помогло бы тебе себя простить? – Нет. Снежные звёзды молча смотрели на них из тёмной пропасти неба.***
– Хочешь лечь здесь? Я перестелю постель. Оля нерешительно переминалась с ноги на ногу на пороге спальни. Здесь было темно, тихо и пахло сиренью. На шкафу напротив окна висело синее платье. – Это... Клэр, – почему-то виновато объяснил Сергей. – Я купил ей недавно. Думал, ей понравится, если она вдруг... прилетит. Ты правда не думаешь, что я сумасшедший? – Правда, – мягко заверила его Оля. – Тебе просто очень больно. Я бы тоже ни за что на свете не смирилась с мыслью, что никогда больше не увижу маму. Хоть... как-нибудь. Птицей, тенью, во сне. – Она помолчала, зябко кутаясь в тёплую кофту и прислушиваясь к вою ветра в трубах на крыше. – Я на диване лягу. – На нём и сидеть-то страшно, того и гляди развалится. И пыльный ужасно. – Ничего, наш вообще почти пополам треснул, а я на нём уже полгода сплю. Раньше у меня кровать была, но... Да неважно. Сергей не стал возражать, хотя знал, что всё это очень важно. То, что отец Оли потерял работу и человеческий облик. То, что она спала на старой развалюхе и видела только восковые апельсины. Это тоже была его вина, вина, вина. Оля пришивала ушко тряпичной собачке с коридорного столика, пока Сергей застилал для неё диван в гостиной. За окном снова началась метель, скрывая белой пеленой молчаливые снежные звёзды. Оля перебирала пуговки в большой жестяной коробке, которую она нашла на шкафу, подбирая глазик для собачки. – Готово, – сказал наконец Сергей. – И у меня! – улыбнулась Оля и показала ему собачку. Если бы его тоже можно было вот так... починить. Срастить кости, залатать раны, унять навсегда непереносимую боль. Вот только ему вырвали сердце, закопали его в чёрную землю, и, даже если зашить кровавую дыру в его груди, внутри всё равно останется страшная чёрная пустота, и он будет холодным и мёртвым. Они, его родные, живы – где-то. Он – здесь – мёртв. – Спокойной ночи, Оленька. – Спокойной ночи. Она улыбнулась – и не отстранилась, когда он бережно обнял её за плечи. Умиротворённо вздохнула, когда он коснулся тёплыми губами её лба. На мгновение – всего на одно мгновение – он позволил себе представить, что она правда его дочь. Что к нему вернулся хоть кто-то из тех, кого он потерял навсегда, безвозвратно. Навсегда и на веки вечные. Снежные звёзды затерялись в метели, но он всё равно долго-долго искал их, глядя в темноту за окном. Рядом с ним теперь была жизнь, и оттого он чувствовал себя ещё мертвее.***
Клэр аккуратно расправила покрывало на диване и забралась на него с ногами, закутавшись в плед. За неделю, проведённую в доме Наташи и Андрея, она успела свить себе здесь маленькое уютное гнёздышко из тех вещей, которые они ей дали. Клетчатый плед, мягкие подушки, тёплая одежда, книги и журналы, которые ей нравилось разглядывать и читать по вечерам. Даже маленький Димка принёс ей свою книжку с русскими народными сказками, и Клэр долго рассматривала картинки к «Зимовью зверей». Наташа в тот вечер сидела рядом и как-то странно на неё смотрела, но так ничего и не сказала. Она больше не говорила об их с Андреем мёртвой подруге и почему-то так и не показала Клэр фотографии – а та не стала ей напоминать, боясь причинить ещё больше боли. Они были так добры к ней, и Клэр всеми силами старалась их отблагодарить: после того, как доктор сказал, что воспаления лёгких у неё нет, а бронхит пошёл на убыль, она стала помогать Наташе разбирать вещи и убираться в квартире. Ей было немного боязно выходить на улицу, но она всё равно предложила встречать Димку из школы, чтобы ему не приходилось ждать, пока закончатся уроки у Наташи, преподававшей там же английский язык. Она отводила его домой, с улыбкой слушая его детские рассказы, и всегда безмолвно разрешала ему трижды съехать с горки во дворе перед тем, как подниматься в квартиру. Потом разогревала ему обед, а после смотрела вместе с ним его любимые мультики: про Простоквашино и про домовёнка Кузю. Андрей возвращался со службы поздно, а однажды дежурил целую ночь. Клэр любила минуты, когда они собирались все вместе: любуясь их тихим семейным счастьем, она почти забывала о том, как одиноко было ей самой. Оставаясь одна, она чувствовала страшную пустоту внутри, и тяжёлые, давящие мысли не давали ей покоя в эти долгие зимние вечера. Она подолгу сидела с книгой в жёлтом свете лампы и сама не замечала, как глаза её, оторвавшись от белого снега страниц, поднимались на белый снег за окном – словно там, в метели, она всё ещё надеялась отыскать ответы на свои безмолвные вопросы.***
– Как Клэр? Андрей ласково обнял со спины Наташу и коснулся губами её плеча. Она медленно выдохнула, отрывая глаза от клетчатой скатерти. – Всё так же... ну, то есть хорошо. В голосе Наташи зазвучали виноватые нотки: ей и правда становилось порой стыдно, потому что она всё ждала и ждала от Клэр чего-то такого, чего та не могла пока ей дать. Словно для радости ей было мало того, что Клэр здесь, с ними. – А всё-таки, почему ты не хочешь показать ей фотографии? Наташа повернулась к Андрею и бросила на него короткий виноватый взгляд. – Боюсь, что она... вспомнит. – Но мы ведь этого и хотим. – Я боюсь, что она вспомнит... плохое, – покачала головой Наташа. – Или, например, спросит, были ли у той Клэр шрамы, и мне придётся сказать, что были. А она тогда спросит, откуда – и разве я смогу ей рассказать? Она закусила губу и отвернулась, чувствуя, как наворачиваются на глаза слёзы. Андрей ласково погладил её плечи. – Наташа, милая, ты же понимаешь, что не может быть так, чтобы она вспомнила только хорошее! Как они с Серёжей любили друг друга, и как нам всем было хорошо вместе... – «Любят». – Что? – Не «любили», а «любят». Неужели ты думаешь, что сейчас что-то изменилось? Что Серёжа больше не любит её, или она... – Она даже не помнит его. – Разве это что-то меняет? Андрей замолчал, опустив глаза. Он хотел верить, почти верил, не мог не верить, когда Наташа открыто и прямо говорила о том, что не мог облечь в слова он сам. Любовь не может исчезнуть вместе с памятью, потому что она бежит золотым огнём в горячей живой крови. Солнечной синевой живёт в душе, что мчится сквозь метель на тёплых синих крыльях. – Сегодня шестнадцатое, – тихо проговорила Наташа. – У Серёжи день рождения. Снежные звёзды серебрились в тёмной вышине над белой метелью.***
Пальцы Клэр подрагивали от волнения, когда она чутко ощупывала полу своей куртки. Она как раз собиралась повесить её в шкаф, когда ей послышался вдруг какой-то шорох: словно там, под подкладкой, был клочок бумаги. Наконец она догадалась забраться во внутренний карман – и глубже, туда, где расползлись нитки, и прорвалась подкладка. Нащупав острый уголок, она осторожно потянула его и вытащила наружу. Сначала она увидела надпись, сделанную почерком, очень похожим на её собственный. Потом она перевернула листочек – и забыла, как дышать. Белая стела на фоне тёмных деревьев: «Припять-1970». Темноволосая женщина с печальным глазами. Светловолосый мужчина, который смотрит на неё так, словно на свете нет никого, ничего прекраснее. Фотография была чёрно-белой, но она почему-то знала, что у него синие глаза. Серёжа. Она слышала порой, как Наташа и Андрей произносили вполголоса это имя, разговаривая о чём-то между собой, но не понимала, отчего в груди у неё всякий раз становилось больно. Иногда она беззвучно повторяла его про себя, чувствуя при этом страшную муку, как всякий раз, когда она пыталась вспомнить о себе хоть что-то. Теперь она видела его – Серёжу, – а рядом с ним была она, словно под крылом у синей птицы. Значит, она, так похожая на мёртвую подругу Наташи и Андрея, тоже была в Припяти – ведь это её рукой выведены на обратной стороне пять пронзительных слов. «Навсегда и на веки вечные». Она забралась под одеяло и погасила свет. Она разглядывала фотографию в отсветах белой метели. Откуда-то из немыслимой выси смотрели на неё холодные снежные звёзды, а она видела перед собой только его лицо и думала о том, что у её Серёжи синие глаза.