***
– Наташ, тут такое дело... – Андрей рассеянно провёл рукой по тёмным волосам, на которых медленно таял снег. – В общем, это Клэр. Всё ещё не решаясь переступить порог собственной квартиры, он только отступил на шаг в сторону, и стоявшая позади него Клэр увидела молодую женщину с золотисто-русыми вьющимися волосами, заплетёнными в лежавшую на плече косу, и ясными, хотя и чуточку усталыми незабудковыми глазами. На ней было простое светлое платье в цветочек и вязаная голубая кофточка. Она смотрела на Клэр так, словно видела перед собой призрак, словно не могла поверить собственным глазам. Они молчали – все трое – и Клэр не знала, что ей делать, и даже не могла ничего сказать. Останься у неё хоть немножко сил – она бы, наверное, убежала. Они не пугали её – нет, – но она чувствовала себя так, словно вторглась в их жизнь, вызвав в памяти какую-то чудовищную боль, которую им почти невозможно было выносить. – Клэр... – тихо-тихо проронила Наташа, а потом подалась вперёд, к ней, обхватила её за шею и почти втащила внутрь. Сразу стало очень тепло. Андрей закрыл дверь и поставил на пол пакет с продуктами. Снял пальто и повесил на вешалку, не отводя взгляда от Клэр – так, словно боялся, что она может просто исчезнуть. – Как же это... – едва слышно шептала Наташа, гладя её волосы. Потом встрепенулась и чуть отстранилась. В глазах её блестели слёзы. – Ох, что же это я... Ты ведь совсем замёрзла! Снимай скорее куртку, я сейчас дам тебе, во что переодеться! Клэр нерешительно улыбнулась и послушно принялась расстёгивать куртку. Андрей взял жену за руку и потянул в сторону. – Наташа, ты ведь понимаешь, что это не может быть она? – тихо проговорил он, склонившись к её лицу. – Она просто очень на неё похожа, и... – «Похожа»? – Наташа отозвалась так громко, что Клэр невольно вскинула на них глаза. Тогда она виновато улыбнулась и понизила голос. – Это больше, чем просто «похожа». Это она, разве ты не видишь? – А ты разве не видишь, что она нас не узнаёт? – возразил Андрей. И, поймав полный болезненной тревоги взгляд жены, прибавил: – Она, похоже, вообще ничего о себе не помнит. И даже не уверена в том, что её зовут Клэр. Она просто... как будто бы согласилась отзываться на это имя. И ещё она не может говорить. Пока – или совсем, не знаю. Наташа в отчаянии кусала губы, глядя, как Клэр осторожно вешает свою мокрую от снега куртку на вешалку возле двери. Закончив, она повернулась к ним и снова робко улыбнулась. Наташа подошла ближе и спросила чуть дрогнувшим голосом: – А можно... посмотреть твою цепочку? Клэр растерянно коснулась шеи кончиками пальцев, только теперь заметив, что на ней и правда была тонкая золотая цепочка. Она кивнула, и Наташа осторожно потянула её из-за выреза кофты. Клэр изумлённо разглядывала покрытую эмалью синюю птицу и тоненькое кольцо с золотыми листочками и похожим на каплю росы синим сапфиром. Наташа прерывисто выдохнула. Мягко взяла её за левую руку и провела кончиками пальцев по запястью, легко коснувшись кривого шрама. Потом обернулась и взглянула через плечо на Андрея. – Ты... проходи в гостиную. Погрейся немножко, а я пойду поставлю чайник. Клэр нерешительно вошла в открытую дверь, а Наташа пристально взглянула на мужа. – «Похожа», да? Андрей отвёл взгляд.***
Темнота пристально разглядывала маленькую кухню, припав к холодному оконному стеклу и подслеповато щурясь от тёплого жёлтого света. Снег бесшумно ударялся о невидимую преграду, отсекавшую зимний вечер от уютного домашнего тепла. После горячего душа и ужина Клэр неумолимо клонило в сон, и ей даже стало труднее разбирать обращённые к ней слова. Какие-то она и вовсе не понимала – словно этот язык не был ей родным. Впрочем, могло быть и так: ведь она совсем ничего о себе не помнила. Андрей всё ещё казался немного напряжённым. Наташа – встревоженной, но радостной. Димка – Дмитрий Андреевич, – шестилетний Соколов-младший, разглядывал странную гостью своих родителей с открытым и по-детски весёлым любопытством. Это он предложил дать Клэр блокнот и ручку, чтобы они хоть как-то могли общаться: взрослые были слишком заняты своими тревогами и сомнениями, чтобы догадаться, как просто можно это решить. Он сам читал ответы Клэр, а Наташа и Андрей только как-то странно переглянулись, увидев первые написанные ею слова. – Ты что-то... кашляешь. – Наташа заботливо поправила воротник её кофты, присаживаясь рядом. – Тебе бы ко врачу сходить. Мало ли... – В больницу нельзя, – коротко заметил Андрей. – Документов нет. – Он чуть помедлил и предложил: – Может, папу попросишь посмотреть? Наташа заколебалась всего на мгновение, а потом глаза её прояснились, и она уверенно проговорила: – Да! Конечно, да! Пусть папа скажет, что он об этом думает. Андрей вздохнул украдкой и опустил глаза. Он знал Наташу уже двенадцать лет, и семь из них они были женаты, и они ещё очень давно договорились, что никогда не будут спорить, а только разговаривать. Они не спорили и теперь – разве что как-то... безмолвно. Он и сам, правда, не смог бы объяснить, из-за чего, собственно, им было спорить. Ведь в глубине души он понимал, что Клэр – это Клэр. А если не понимал – то чувствовал. И всё-таки ещё не мог поверить до конца.***
– А шрамы? Ты видел шрамы? Точно такие же! Их ведь много, не может быть такого, чтобы все-все совпали! Раскрасневшаяся Наташа едва не топнула ногой, глядя на растерянного отца. Валерий Степанович нервно крутил в руках стетоскоп, то и дело бросая взгляд на закрытую дверь гостиной. – Наташенька, милая, – примирительно проговорил он, – ты ведь сама знаешь, что я был с ней, когда она... – Он запнулся и тяжело вздохнул. – Она у меня на руках умерла. И мы все были на её похоронах. В гробу видели, и как её потом в землю опускали. Его голос дрогнул – от воспоминаний, и от того, что Наташа отвернулась от него со слезами на глазах. Андрей стоял, прислонившись к стене и глядя в угол кухни. – И потом... У Клэр была острая лучевая болезнь, которую и теперь вылечить невозможно. А у... у этой Клэр нет и следа облучения. Бронхит – да, или, возможно, воспаление лёгких, это мы завтра выясним. Но она поправится, если будет оставаться в тепле, хорошо есть и принимать лекарства. А... нашей Клэр ничего уже не могло помочь. – А птица? И кольцо? – в отчаянии бросила, почти выкрикнула Наташа. – А глаза? Вы в глаза ей смотрели? – Должно быть какое-то объяснение... – неуверенно начал Андрей, оторвавшись от стены и подойдя к жене на пару шагов. – Какое? – с горечью проронила Наташа. – И зачем оно нужно? И почему ты вдруг стал... таким? Почему так говоришь? Ты ведь тогда первым её встретил и сразу всё, всё понял! И сейчас ты снова встретил её и привёл к нам домой! И я не хочу никаких объяснений, я просто хочу, чтобы это была она! Не в силах больше сдерживать себя, Наташа расплакалась, закрыв лицо руками. Андрей ласково обнял её за плечи, пригладил растрёпанные волосы. – Я... за лекарством схожу, – всё так же растерянно пробормотал Валерий Степанович, пряча в чёрную медицинскую сумку стетоскоп. Он поцеловал плачущую дочь в висок и, прежде чем выйти из квартиры, заглянул в гостиную. Клэр сидела на диване всё с той же робкой улыбкой на губах, а маленький Димка показывал ей свои игрушки и увлечённо о чём-то рассказывал, радуясь такой благодарной и молчаливой слушательнице.***
– Ты... прости, пожалуйста, если мы тебя чем-то обидели. – Наташа примостилась на краю застеленного дивана и сложила руки на коленях. – Ты не обиделась? Клэр покачала головой. Ей было хорошо и спокойно от того, как чистая мягкая пижама касалась её кожи, и от того, как там, за окном, выл ветер, и мела метель, а здесь, внутри, было тихо и тепло, и голод не грыз её изнутри, и она сейчас сможет поспать на тёплом и мягком. Ей почему-то казалось, что такого у неё не было уже очень-очень давно. – Надо было сразу тебе рассказать... – нерешительно начала Наташа. – Понимаешь, ты очень похожа на нашу подругу. Её звали Клэр. Она умерла шесть лет назад. Клэр поёжилась, плотнее закутавшись в наброшенный на плечи клетчатый плед. Ей показалось, что во взгляде Наташи загорелось вдруг какое-то томительное ожидание, но она не знала, не могла понять, чего та ждёт. – Ты знаешь что-нибудь про аварию на Чернобыльской АЭС? Клэр снова покачала головой. На мгновение ей показалось, что она не сидит на мягком диване, а падает с немыслимой высоты в бездонную пропасть. – Есть такой город... Припять. Он далеко от Москвы. И там… станция. Атомная. Двадцать шестого апреля восемьдесят шестого произошёл взрыв в реакторе четвёртого энергоблока. Мы тогда жили там, и Клэр... В общем, она получила большую дозу радиации, и у неё началась острая лучевая болезнь. Она умерла черед два месяца в подмосковной больнице. У папы на руках. Клэр вспомнила то странное щемящее чувство, что проснулось у неё в груди, когда она увидела Валерия Степановича. Это было почти так же, как с Андреем, а потом и с Наташей, но она по-прежнему не могла этого ни понять, ни объяснить – хотя бы самой себе. Она взяла лежавший на тумбочке рядом с диваном блокнот и быстро написала несколько слов, после чего развернула его к Наташе. – Да... Да, у нас есть фотографии. Только... я тебе завтра покажу, ладно? Мы недавно переехали, не все коробки ещё разобрали. Завтра поищем, где альбомы лежат. Наташа ласково улыбнулась и бережно поправила упавшую на лицо Клэр тёмную прядь. Поднялась, включила лампу на тумбочке и погасила верхний свет. – Спокойной ночи, Клэр. Клэр улыбнулась и кивнула. Проводила взглядом Наташу и рассеянно взглянула на календарь. Одиннадцатое декабря девяносто второго. Пятница.***
– Ты уже нашёл? – Спрашивала про них, да? Наташа кивнула и села рядом с Андреем. На кухонном столе лежала стопка фотоальбомов. От старых страниц чуть пахло пылью, и уютно шуршала белая полупрозрачная бумага, которой они были переложены. Пышные зелёные ветви: последний день весны восемьдесят пятого. На Клэр синее платье, и синяя птица лежит у неё на груди, и у Сергея, обнимающего её, такие синие глаза. Их первая общая фотография. Это был день свадьбы Наташи и Андрея. – Мы ведь скажем... Серёже? – тихо спросила Наташа, прижавшись к плечу мужа. Андрей тяжело вздохнул. – Он с меня слово взял, что я больше не стану его искать. Наташа обиженно отодвинулась и бросила в сторону: – «Слово»... Какая теперь разница? Никто ведь не мог представить, что будет... так. – Как? Наташа пристально, почти осуждающе взглянула на него. – Всё не веришь, да? А если она что-то вспомнит? То, что может знать только Клэр? «Наша» Клэр, как папа её назвал. – Андрей молчал, и тогда Наташа прямо спросила: – А если бы это была я? Она поднялась, не дожидаясь ответа, и отошла к окну, за которым по-прежнему мело и было белым-бело. Андрей поднялся следом за ней, подошёл и ласково обнял её за плечи. – Наташа, ну что ты... Не сердись на меня, пожалуйста! Ты ведь знаешь, Клэр мне совсем родная – как сестра! – «Верую, ибо невозможно». – Что? – Так сказал... не помню, кто. – Наташа повернулась к нему со вздохом. – Если не можешь понять или объяснить – просто поверь. Теперь это уже не запрещено, – прибавила она, улыбнувшись одними уголками губ. – Вон, все кругом про призраков и домовых заговорили вдруг, а ты... – А я сотрудник Министерства безопасности, между прочим. Почти майор, – тихонько рассмеялся Андрей. – И я очень хочу поверить, только... – Что? – Я не хочу, чтобы тебе было больно, если это вдруг окажется не так. Наташа пристально взглянула на него потемневшими глазами. – Я верю. Верю, что так. Клэр вернулась, и всё станет так, как должно было быть. Когда она встретится с Серёжей... станет. Он сам говорил, что она обещала вернуться. – Он говорил, что... птицей. – Он просто не знал наверняка, как это будет, – покачала головой Наташа. – Ты должен помочь им встретиться, как... тогда, как раньше. Андрей молча обнял её, вглядываясь в белое безмолвие за окном.***
Погружённая в темноту квартира привычно встретила Сергея угрюмым молчанием, и ему снова – как и всегда – показалось, что каждый находившийся в прихожей предмет хочет вытолкнуть его обратно в подъезд. Когда свет горевшей на лестничной площадке лампочки отражался в блестящих крючках вешалки, те становились похожими на близко посаженные глаза, и в глазах этих Сергей ясно читал осуждение. «Опять не сдох и притащился к нам». – Ну извините, – насмешливо и зло бросил он, почти швырнув на вешалку светлое пальто. Наткнувшись в темноте на оставленные предыдущими жильцами санки, он чертыхнулся, ударился локтем о дверную ручку, вошёл в спальню и захлопнул за собой дверь с таким грохотом, что где-то наверху зашуршали обои, и без того с каждым днём сползавшие всё ближе к скрипучему вытертому паркету. Сергей не раздеваясь упал на кровать поверх покрывала. Было уже совсем темно, но в окне слева метались белые отсветы метели, и отблески фар ползли по потолку. От этого почему-то становилось ещё тоскливее, хотя казалось, что дальше уже попросту некуда. Ему очень захотелось швырнуть телефон о стену, как только тот зазвонил. – Вы там совсем... – раздражённо начал Сергей, сдерживаясь из последних сил. – Я сказал, что мне нужно подумать. Что непонятного? – Ты думай-то побыстрее, – вкрадчиво посоветовал голос из трубки. – Как будто есть, из чего выбирать. – Сейчас я вам ничего не должен. – Не должен, – согласились на том конце. – Но так, по-дружески... – Обладатель голоса, скорее всего, не стал бы продолжать, если бы мог видеть лицо Сергея. – Ты ведь или к нам, или с голоду подохнешь. Разве только опять в тюрьму... Там кормят, конечно, и даже выгуливают по расписанию... Сергей приподнялся, схватил телефонный аппарат и, одним резким движением вырвав его вместе с проводом, швырнул о дальнюю стену спальни. Голос захлебнулся и замолчал. Он полежал ещё немного, унимая заходившееся дыхание. Ветер тяжело вздыхал снаружи, и весь старый дом поскрипывал и надрывно гудел в ответ. Потом Сергей неохотно поднялся и прошёл на кухню. Включил свет и сел за стол, покрытый вытертой старой клеёнкой. Ему был отвратителен окружавший его разгром: ведь раньше он был совсем другим, в его прежней квартире только иногда бывало пыльно, потому что некогда было убираться из-за службы, и ещё бывал беспорядок после возвращения из поездок. Теперь у него не было службы, и он никуда не уезжал больше, чем на день, но квартира, в которой он жил, была совершенно запущенной. Он даже не выбросил хлам, оставшийся от прежних жильцов. Да, разгром был ему отвратителен – и, в то же время, ему было всё равно. Внутри у него была страшная боль, а всё – почти всё, – что было снаружи, вызывало у него только злость. Вещи, которые его окружали, находились в какой-то средней, серой зоне, где над всем царствовало безразличие. Равнодушие. Он молча вглядывался в своё отражение в окне на фоне белой метели. Он смотрел, смотрел, смотрел, как смотрят в хрустальный шар, надеясь отыскать в его глубине единственно верные ответы. Не отрывая взгляда от оконного стекла, он вытащил из поясной кобуры пистолет и, не снимая его с предохранителя, приставил к подбородку холодное дуло. Он знал, что не выстрелит. Он обещал Клэр, что просуществует столько, сколько ему отмерено. Он должен выполнить хотя бы одно обещание из тех многих, которые он дал ей. Но боль была невыносимой, терзала его изнутри, превращая в кровавые ошмётки живое, горячее сердце, и он иногда делал это, приставлял пистолет к подбородку, смотрел на своё отражение в оконном стекле и представлял, что всё могло бы закончиться от одного выстрела, одного движения, и там, потом, не было бы ничего, ничего, ничего, он больше не верил, что попадёт туда, где она, где его Клэр, он не верил, хотел только исчезнуть – так, словно ничего не было, ничего нет, никогда не будет, только чернота, темнота, пустота, небытие. Тьма над бездною. Звук дверного звонка ужалил его пронзительной трелью. Рука дёрнулась, и палец надавил на спусковой крючок. Если бы снял с предохранителя – всё. Всё бы уже закончилось. Ему было почти жаль. – Здравствуй, Серёжа. Прости, пожалуйста, что так поздно. Валентине Михайловне, соседке из левой квартиры, было уже семьдесят. Она всю жизнь учила детишек в школе русскому языку и литературе, и глаза её по-прежнему светились тем мягким, тёплым светом, которым она с каждым готова была поделиться. Ей было одиноко, но она никогда не приставала ни к кому с разговорами: только вежливо здоровалась, встречаясь с соседями по подъезду. Прошёл не один месяц, прежде чем Сергею удалось убедить её, что ему совсем не в тягость помогать ей иногда по хозяйству. Он не сказал, что для него это так важно, потому что при этом он хоть немного чувствует себя прежним – но она, казалось, и сама это понимала. Или, по крайней мере, догадывалась. – Ничего, Валентина Михайловна. Я... не спал. Он держал руку с пистолетом за спиной и ненавидел себя за это. Почему не оставил, не положил по дороге? Или ему теперь не избавиться от привычки открывать входную дверь с оружием в руках? – Лампочка на кухне перегорела. Только хотела чаю попить... Я бы сама поменяла, да только голова что-то кружится с самого утра... Из-за метели, верно. Она смотрела на него так, словно понимала, что он прячет за спиной – и почему. Смотрела, как на больного, измученного, брошенного ребёнка. – Я сейчас приду. – Его голос чуть дрогнул. – Только переоденусь. Она кивнула. На мгновение ему показалось, что она сейчас приблизится и погладит его по голове.***
Лампочка под светлым полупрозрачным плафоном вспыхнула так ярко, что Сергей едва не упал со стула – и едва не уронил фонарик, который прижимал к плечу левой щекой. Валентина Михайловна ахнула, испуганно бросившись к нему, и облегчённо рассмеялась, убедившись, что падать он всё-таки не собирается. – Спасибо, Серёжа! Теперь можно и чай пить! Она тут же включила газ под большим красным в белый горошек чайником. Сергей хмуро посмотрел на её покрытую цветастой тёплой шалью спину. – Я лучше... пойду. – Кому «лучше»? – ласково переспросила Валентина Михайловна. Сергей не знал и поэтому только пожал плечами. – Пирожки с картошкой, – объявила она, поставив на стол большое блюдо и сняв с него полотняную салфетку. – Ты ведь любишь такие! – Я... – начал было Сергей, но запнулся. Ему было трудно говорить после всего, трудно было вытаскивать из себя слова, и уж совсем невозможно было рассказать о своей боли. Он больше ничего не любил – по-настоящему, как прежде, – и ему было непонятно, как кто-то мог не тяготиться его обществом и принимать его так, словно он всё ещё был человеком. Это он мог объяснить для себя только одним образом: она просто ничего о нём не знала. Если бы знала... – Спасибо. Не сегодня. Сегодня он ещё позволит себе вспомнить, каково это – быть живым. Тем, кто может просто сидеть на кухне и пить чай с пирожками. Чувствовать хоть что-то, кроме беспросветной боли. Валентина Михайловна рассказывала своим тихим, мягким голосом о том, как у её дочери дела с ремонтом, и как ей не хочется переезжать из квартиры, где она когда-то жила со своим мужем – хотя и хочется больше времени проводить с дочерью и внуками. Сергей молча кивал и думал, что так лучше для неё, а вот ему после её отъезда останется только выть от одиночества. Не то чтобы другие соседи смотрели на него косо – такого не было, нет, – но он почему-то был уверен, что сблизиться с ними не получилось бы, даже если бы он правда этого хотел. – А всё-таки, время такое... – вздохнула Валентина Михайловна, поглаживая лежавшую у неё на коленях рыжую кошку. – Вот, помню, во время войны очень было тяжело. Страшно, голодно, больно. И очень трудно было порой продолжать верить в победу – а только люди были вместе. Встречались, конечно, некоторые... Но тех, кто «вместе», было больше. Они друг другу помогали. Верили. Только потому и победили, что верили. И что же со всем этим стало? Что стало, Серёжа? Как все... озлобились. Не живут – выживают, хотя и нет никакой войны. Или есть? Кто же тогда враг? И во что верить? Сергей сидел, опершись на край стола и низко опустив голову – так, словно он был виноват во всём этом, и вина давила, давила, давила его к земле. Не проходило ни дня с того далёкого двадцать шестого апреля восемьдесят шестого, чтобы он не задал себе вопрос: «А что, если?..» Что, если тогда, в тот день, он смог бы исправить, предотвратить, отменить неизбежность? Сделать что-то, от чего всё стало бы совсем по-другому? Он закрывал глаза и думал о том мире, который мог бы быть, в котором его родители улыбались, и Клэр была тёплой и живой, и Припять расцветала яблонями и вишнями каждую весну. И, может быть, не было бы этой страшной черноты, куда упали осколки страны, которой он когда-то поклялся служить. Всё было забыто: страна, клятва и он сам. Он просто потихоньку догнивал в старом доме на окраине, и иногда ему хотелось содрать вместе с облезлыми обоями кожу со своего лица. – Я пойду, Валентина Михайловна. – Сергей поднялся из-за стола. Рыжая кошка взглянула на него, лениво сощурившись. – Поздно уже. В прихожей она остановила его и протянула коробочку из-под «Птичьего молока»: пирожки с картошкой, его любимые, с собой. – Ты хороший человек, Серёжа. – Она ласково погладила его напряжённое плечо. – Может, тебя заставили об этом забыть, но ты хороший. – Вы просто плохо меня знаете, – горько усмехнулся Сергей. – Тебя – может быть. Но жизнь я знаю очень хорошо, так что мне довольно тебе в глаза посмотреть. Вижу, что больно тебе... Знаешь, тебе бы помочь кому-нибудь – вот тогда ты бы вспомнил, какой ты. – Я вам помог – а только что-то ничего не изменилось. – Ну... Я не про лампочку, – тихо рассмеялась Валентина Михайловна. – Надо... по-настоящему. Так, чтобы ты вспомнил, какой ты сильный, и как нужна твоя помощь и защита тем, кто слабее. Сергей бросил на неё короткий пристальный взгляд. Он никогда не рассказывал ей о том, что раньше служил в КГБ. Или что прежде он видел смысл своей жизни в том, чтобы спасать и защищать. Наверное, она правда многое видела и понимала. Вот только у него не осталось уже ни жизни, ни смысла. – Я очень устал, – тихо проговорил он, уронив плечи и опустив голову. – Сильнее всего – от самого себя. – Валентина Михайловна взглянула на него с тревогой в глазах, и он покачал головой. – Нет, вы не думайте, я себя убивать не стану. Мне этого очень хочется, но я обещал своей жене, что не стану. – А где она теперь? – Умерла. Шесть лет назад... после аварии на Чернобыльской АЭС. – Лучевая болезнь? Сергей кивнул. – Меня тогда... забрали. Отдали под следствие. Меня даже не было рядом, когда она умирала. Я обещал, что приду, что вернусь к ней – и опоздал. Поэтому она тоже не вернулась ко мне, хотя обещала. – Обещала? – Да. Она сказала, что вернётся... птицей. И я всё жду, жду, а она... нет её. Не... прилетит. – Она вернётся, раз обещала. – Вы ведь знаете, что это невозможно. Она умерла. Оттуда не возвращаются. – А ты верь, Серёжа. – Она положила руки ему на плечи, заглянула в глаза. – Пусть невозможно, а ты всё равно верь. Это сейчас очень трудно и очень важно – верить. Только этого у нас никто не сможет отнять. Она крепко обняла его на прощание, и по льду, сковавшему его грудь, побежали тонкие трещинки.***
«Верую, ибо невозможно». Он думал об этих словах, стоя у окна и всматриваясь в непроглядную метель. Ветер швырял колючие холодные снежинки в оконное стекло, и недреманные огни никогда не засыпавшего города терялись в белой мгле. Темно, холодно, страшно. Нет, она не прилетит и сегодня. Вернувшись к себе, он прошёл на кухню и поставил коробку с пирожками на стол. На столе лежал пистолет, и он долго-долго смотрел на них и думал о том, что его жизнь – существование – так же абсурдна и бессмысленна, как эта коробка с пирожками рядом с пистолетом. Он расстелил постель – холодную белую могилу. Кровать была двуспальной, но он был один – в ней и всюду. На дверце шкафа висело синее платье: он увидел его как-то в витрине магазина и понял, что это платье его Клэр; она не могла его надеть, потому что умерла, но оно всё равно было её, и поэтому он купил синее платье, принёс домой, чтобы оно было её хотя бы так. Он повесил его на дверцу шкафа напротив окна, чтобы она сразу увидела, как прилетит. Она не прилетала. Он снял платье с вешалки, положил его на постель и укрыл одеялом. Он никогда раньше так не делал, но сегодня это было ему нужно, потому что иначе он сошёл бы с ума. Правда, и то, что он делал, было больше всего похоже на безумие – но никто не мог его видеть, и ещё ему было всё равно. Он давно уже умер для этого мира – во всяком случае, внутри. Пустая оболочка продолжала ходить среди людей, но он почти не ощущал этого. В нём осталось так мало живого. Он взял из шкатулки синюю птицу на тонкой золотой цепочке и тоненькое кольцо с похожим на росную каплю сапфиром. В своём последнем письме Клэр просила его оставить их себе, не класть вместе с ней в холодную чёрную землю. Она говорила, что там, в земле, её нет и не будет. Обещала, что вернётся и будет рядом. Он взял из шкафа флакон духов – у Клэр когда-то были такие же – и брызнул на платье. Комната наполнилась ароматом сирени. Он лежал в темноте и видел сквозь не закрытое шторами окно, как первая метель бьётся о холодные стёкла. Ветер надрывно выл в старых трубах. Дом скрипел, дрожал, припадал к мёрзлой земле. Он медленно провёл кончиками пальцев по вырезу платья, на котором лежали птица и кольцо. Он чувствовал исходившее от них тепло – то самое, которым когда-то касалась их его Клэр. Он знал, что она придёт – уже скоро, как только он заснёт, – и сядет на край его постели, и будет молча гладить его руку. Она всегда молчала и только смотрела на него полными тоски и нежности глазами. Он знал, что это не по-настоящему. И ещё знал, что так, как прежде, уже никогда не будет. Это невозможно. Больше, чем невозможно. Темнота припала к окну, как ворон чёрной грудью. – Верую, ибо невозможно, – тихо-тихо прошептал Сергей. Обнял, прижал к себе бесприютное синее платье, вдыхая родной запах. Сирень в белой метели. Невозможно... Верую.***
Клэр очень устала, но долго лежала в своей тёплой мягкой постели и не могла заснуть. Наконец задремала – и почти сразу проснулась, почувствовав, как по тёмной комнате поплыл вдруг взявшийся из ниоткуда аромат сирени. Сирень в белой метели. Так странно... Она думала об этом, стоя у незашторенного окна. Вглядываясь в занесённые снегом дома, ища в метели их глаза – горящие окна, – подслеповато щурившиеся от ветра. Словно в них был ответ – тот самый, единственно верный. Словно они могли рассказать ей, кто она. Откуда. Зачем, к кому она пришла. Странная, неизбывная тоска давила ей грудь, и ей хотелось распахнуть окно навстречу этому ветру, белой метели, и броситься туда, в вихрь колючих холодных снежинок, они бы таяли на её тёплых синих крыльях, да, она бы обернулась птицей, синей птицей, как та, что лежала у неё на груди, она бы поднялась над городом, отыскала то самое, единственное окно, за которым её ждут, так верят и ждут, она ведь обещала, она что-то обещала, и теперь она пришла, чтобы исполнить это обещание, и если она не поймёт, на найдёт, ни утишит эту страшную боль, тогда её сердце разорвётся, сердца больше не будет, только страшная кровавая рана, дыра в груди, и она будет лежать на белом снегу мёртвой синей птицей. Что-то поднималось в вышину, сливалось с белой метелью, навеки соединяя родные души. У неё не было голоса, и поэтому она могла лишь беззвучно шептать, вглядываясь в холодные белые глаза метели, пришедшие – как и она сама, – из ниоткуда слова. «Верую, ибо невозможно».