Легенда

Тёплый майский вечер… Тусклое красное солнце вот-вот опустится за горизонт, накрыв город непроглядной пеленой ночи… Уже вовсю пахнет весной… Да только Квас ничего этого не видел и не чуствовал. Его долго не могли успокоить, пока, наконец, просто не напоили. И теперь друзья стояли над шатающимся тяжем, раздумывая, что с ним делать дальше. — Ребят, надо бы его до дому отвести, — Победный с трудом усадил Кваса на скамейку. — Нельзя его сейчас одного оставлять. Едем с ним. ВСЕ! — сказал Тигр тоном, не терпящим возражений, и скрестил руки на груди. Всё молча согласились. Через полчаса, когда «тело» было доставлено и уложено на диван, мужики решили остаться на ночь в квартире (не столько для поддержки друга, сколько из-за того, что их дома находились слишком далеко). Расположившись на кухне, они проштрудировали холодильник и уселись ужинать. — Что с ним дальше будем делать? — Игорь откусил кусок бутерброда, запивая его чёрным горячим кофе. — Ничего, проспится и работать поедет. Боль притупится со временем… — сказал ИСУ 152 по имени Сергей — коллега Кваса, прибывший сюда «за компанию». На кухню с грохотом завалился Квас. Друзья пытались уложить его обратно, но успокоить пьяного Коляна, что научить Type 5 Heavy балету — тяжело во всех смыслах. Усевшись за стол, он взял себя за башню руками и начал причитать. — Что же я наделал… Это я его убил… Я… Почему я не оставил его в городе? И Ржавый детей оставил, и Станиславский, и Гожева, и… и… а я… Мужики молча слушали его. Что толку сейчас что-то говорить? Что может утешить отца, потерявшего дитя? — За что это всё ему? Он не заслужил этого. Мой малыш… Я его убил… Он и жизни нормальной не видел. Всю жизнь, как собака, прожил и умер так же… Друзья немного удивились. Они, конечно, знали, что у Васьки было тяжёлое детство, но при чём тут вся жизнь? Хотя чего придираться к словам… Он сейчас и не такое рассказать может. — Васенька… Мой бедный маленький мальчик… Даже не мой… Бедная неприкаянная душа… Ведь он мне даже не родной… Тигр вздохнул. В сотый раз придётся слушать эту историю. — Ведь я же добровольцем на фронт пришёл. Мне тогда 15 лет было… Все шпыняли, как могли, да и не скрывали особо, что я пушечным мясом был… А Митяй — нет, он относился ко мне по-другому, пригрел меня… У него уже была жена и детей было много… Шесть… Он, шатаясь, подошёл к комоду и достал фотоальбом. Пролистав практически половину, он вытащил старую потёртую фотографию, на которой была запечатлена большая счастливая семья легкачей. Мужчина стоял в обнимку с женщиной, которая держала на руках крохотного малыша, а их окружала детвора постарше, лет четырёх-пяти. — Вот он… Митяй… А это Аня — жена его… А это мой малыш… — он указал на самого младшего, что сидел на руках у женщины, — тут ему ещё и годика нет… Исушка заинтересованно посмотрел на фотографию — он впервые слышал эту историю, в отличие от всех остальных, которые сидели опустив башни. — Они не особо радовались седьмому ребёнку… Он ведь в войну родился… Когда голод… Да и ещё с гетерохромией, ну то есть с глазами разноцветными… Жили они в деревушке, что рядом с моей родной деревней находится, вот и признал Митька меня. Возился со мной, как с ребёнком, да я и был ребёнком. Не один раз он меня от смерти спасал… Квас присел за стол. Несмотря на то, что он с трудом владел телом, речь была чистой и ясной, даже язык почти не заплетался. «Тогда Васеньке было чуть больше годика… Аня приехала вместе с детьми ближе к фронту, стала работать теперь на заводе. Тут и еды побольше раздобыть можно было, и муж рядом, хоть иногда детей мог видеть. Как сейчас помню, сидели мы с мужиками, обсуждали планы на будущее и пили. Митяй рассказывал о том, как после войны вернётся с семьёй в деревню, как деток воспитывать будет и непременно песне про Уссури их выучит, его любимой песне… Заехала к нам кухарка наша, вся запыхавшаяся, красная, да как закричала, что мы аж все подскочили, мол, убили Аню. Я никогда не видел Митьку таким бледным… Как он полетел к указанному месту… Я со своей скоростью, конечно, не успел за ним, но когда приехал… Аня лежала в луже собственной крови, уставившись стеклянными глазами в небо, выломанная пушка тихо покоилась рядом, зубы выбиты и раскрошены, а на лице остались следы чужих гусениц… Митяй не верил… Да и никто не верил… Он рыдал, рвал на себе волосы, целовал её руки… Вокруг собралась толпа. Его пытались оттащить, но не получалось, пока одна старая маленькая женщина робко не тронула его за плечо, будто силой мысли заставив развернуться к ней лицом, и не указала на ребёнка, который стоял и рыдал среди толпы. Это был Васенька. Как он рассказал позже, они с мамой пошли гулять и им на пути встретились два дяди, мама испугалась, закрыла его собой, а они её за волосы оттащили и раздевать стали, он её защитить хотел, полез к ним, и его ударили гусеницей по лицу. Естественно, мама начала вырываться и кричать, а они её за это били, но, услышав рёв двигателя, уехали… Нашла его та самая старушка. Он обнимал мать за окровавленную шею, просил проснуться, поворачивал её лицо к себе, целовал в щёки и плакал… Долго дети рыдали, долго обнимал и пытался успокоить их Митя, хотя у самого внутри всё разрывалось от боли. Ещё хуже ему становилось от того, что детей приходилось отправлять в детский дом. Родственников у них здесь не было, как и друзей, да и кто согласится в войну содержать семь ртов. «Ничего, » — успокаивал он себя, — «Кончится война…» Детей он отправил с тяжёлым сердцем, особенно младшего, который видел, как убили мать, запомнил это и стал тихим и молчаливым. Отец строго-настрого наказал мальчикам защищать сестёр, а девочкам — следить  за малышом. Всё было относительно хорошо, но… Через полгода детский дом разбомбили, и живых детей там не нашли. Как он убивался тогда, чуть не запил — служба не позволила. Он стал бить врагов ещё яростнее, ещё рискованнее, не жалея себя, за что неоднократно получал нагоняи от командира. И вот вскоре ему пришло письмо, в котором говорилось, что нашёлся некий Легендарный Василий Дмитриевич, что сейчас он находится в таком-то госпитале, что он должен решить его дальнейшую судьбу. Не знаю, как ему удалось упросить командира отпустить его на две недели, но он уехал. Вернулся после поездки и рассказал всё со слов малого. В день бомбёжки всё в детском доме всё было, как обычно. Васька в привычной манере сидел на окошке и ждал чего-то. Вот за дальними кустами показался чей-то силуэт. Малыш пригляделся, мигом слетел с окна и помчался к двери — там стояла мама и звала его. Брат и сёстры бросились за ним, но догнать не смогли. И вот, когда он уже совсем был около кустов, сзади что-то грохнуло и опрокинуло его на землю. Конечно, он поднялся и стал искать и звать маму, но её уже не было. Сзади кто-то кричал. Он обернулся и замер от ужаса — вместо детского дома на земле лежали груды обломков, ещё не улёгшаяся пыль резала глаза и нос. Его брат и три сестры лежали неподалёку, четвёртой было не видно, а пятая — Зина — лежала позади всех и никак не могла подняться. Он подъехал к ней и хотел помочь, но сверху её придавил обломок стены, видимо, сломав позвоночник. Она не плакала, не кричала, лишь просила подать её любимую игрушку — плюшевого зайчика. — Зина, вставай, там кто-то едет. Зина… — старший брат попытался приподнять обломок, но был слишком маленьким и слабым, — А где Женя? Васька повернулся к другому куску обрушившейся стены — из-под него торчала чья-то рука, и уже натекла лужа крови… Малыш обнял Зину и заплакал. Для него это было слишком тяжело… Слишком… Послышались чьи-то чужие голоса и к ним подъехали два танка, говоря что-то не по-русски. Малыши сбились в кучу, испуганными глазами смотря на незнакомцев, только Вася лежал в обнимку с Зиной чуть поодаль от всех. Мужики грубо связали их между собой за шеи. Один подошёл к Ваське и оторвал его от сестры. Он сопротивлялся, но против такого борова… Его также грубо привязали к остальным. Он, как вытащенная из воды рыба, хватал ртом воздух — верёвка на шее была слишком тугой. Зина заплакала, предчувствуя близкий конец. И вот один из извергов подъехал к ней и одним ударом добил, размозжив башню. Руки её сами собой отпустили напитавшуюся кровью игрушку. Дети замолчали, от ужаса прижавшись друг к дружке, и их повели куда-то. Через несколько часов пути они оказались около железной дороги. Их закинули в старый прогнивший вагон ко многим таким же детям и повезли. Был уже октябрь, и в вагоне было холодно и мокро, железный пол даже не покрыли соломой. Пёстрая толпа была кто в чём: и в тёплых пуховичках, и в шерстяных кофточках, и в тоненьких маечках, но все, как один, были мокрыми и озябшими и жались друг к другу в надежде согреться. С каждой остановкой становилось всё теснее и теснее. И вот их стали вытаскивать из вагона и сгонять в кучи… Место, куда их привезли, оказалось чем-то наподобие лаборатории, где над детьми проводили опыты, издевались и морили голодом. Иногда приходили и брали кровь, которую отправляли на фронт раненным солдатам. Держали всех в строгой дисциплине, и если кто-то нарушал её, то тут же подвергался жестокому избиению, после которого редко выживали… Недолго малыши прожили здесь. Уже через месяц одна из сестёр — Ирочка — погибла от бессердечных опытов. Только и видел Васенька, как её, ещё тёплую, кинули в зловонную яму, вырытую рядом с бараками, в которых они жили. Эту яму называли «Могила», туда скидывали всех умерших в лаборатории… Самого же Ваську тоже не раз использовали в качестве подопытной крысы: ему постоянно что-то кололи, кормили всякими таблетками, заставляли выполнять разные задания, типа прыжков или марафонов, и били каждый раз, когда он падал от изнеможения, били сильно, не жалея. В итоге спина превратилась в кровавое месиво, появилась невосприимчивость к мышьяку и ослабла реакция на наркотики, снотворное и обезболивающее. Ещё через несколько недель умерла другая сестра — Маша. У неё выкачали кровь…всю…до последней капли. На глазах у родных её выдернули за шкирку из толпы, прижали к столу и воткнули в шею иглу… Вскоре она перестала дышать… Кормили их плохо и мало. Множество детей тогда умерло от голода и холода. И однажды утром одна из сестёр не проснулась… Напрасно братья пытались её разбудить — они остались одни… Вернее, малыш остался один… Через три месяца старшего брата забил до смерти надзиратель… И Ваську он пытался убить, но ребёнок оказался выносливее, чем он предполагал. Когда изверг избил братьев, он сразу кинул их в «Могилу». К ночи младший пришёл в себя и вылез из ямы. В темноте он поплёлся, не разбирая дороги, и приехал к станции. Там стоял поезд с множеством вагонов, в которые что-то грузили. Он залез между ящиков и уснул… Его разбудили чужие крики и грохот. С русскими матами и тяжёлым дыханием в вагон ворвались танки и стали один за другим вытаскивать ящики. — Боже! Здесь ребёнок! Эй, здесь ребёнок! Его вытащили и укутали в шинель. Затем ему предстояло долгое лечение в госпитале. Когда к нему приехал отец, он был рад, но даже улыбнуться ему не смог — не было сил. После госпиталя снова детский дом, снова одиночество. Никому не было дела до него — сидит себе на окошке, да и ладно. Отец приезжал раз в десять дней на несколько минут и снова пропадал… Но вот прошло десять дней, а он не появился. Затем ещё и ещё… Его не было, а малыш, которому уже стукнуло три, всё так же сидел на окошке и ждал. Война кончилась… По-тихоньку детей забирали по домам, а Васенька всё ждал… Его перевели в другой детский дом. Там было ужасно… Детьми никто не интересовался, их раздавали направо и налево, лишь бы отделаться побыстрее. Вот и малыш не стал исключением. Он слишком хорошо запомнил этот день. Старая злая воспитательница грубо стащила его с окна. Быстро надев на него тёмную красивую рубашку и причесав, она наклеила на лицо добрую улыбку и вывела его к двум среднякам. — Смотри, малыш, это твои родители, — она улыбалась и гладила его по башне, — ну же, едь, обними маму с папой. Васька не двигался, не поднимал взгляд, лишь тихим хриплым голосом сказал: — Это не мои родители… Воспитательница посмотрела на него строго, улыбка её стала пугающей. — Нет, малыш, теперь ЭТО твоя семья. Ступай же… — Нет… Директор детского дома о чём-то заговорила с гостями, отвлекая от ребёнка. Воспитательница же мягко отвела его в кладовую и закрыла дверь на ключ. Мгновенно лицо её переменилось. Она схватила его за волосы, приблизила своё лицо к его лицу и, шипя от злобы, прошептала: — Значит так, мразь, ты сейчас едешь с этими танками и делаешь всё, что они говорят, иначе… — Нет, нет, нет! — он закричал, вырываясь, — так нельзя! Вы не можете! Папа приедет за мной! Он приедет! Воспитательница с размаху ударила его по лицу. — Заткнись, недоносок! Сдох твой отец, как собака под забором! Будешь делать то, что я сказала… — Вы врёте! Вы всё врёте! Он не мог умереть! Он обещал, что приедет! Он обещал… — малыш заплакал, — это неправда! Она схватила какую-то проволоку и стала бить его. Вскоре он замолчал, только дрожать начал, изредка вытирая красные от слёз глаза. Она умыла его, привела в порядок и, наконец, вручила новым «родителям». Это был первый его раз… Однако, вскоре от него отказались — слишком тихим и необщительным оказался. А затем похожая история повторилась, только теперь его отдали алкашам. Потом были наркоманы… И ещё… И ещё… Семь разных семей… Семь отказов… Каждый раз он возвращался в детский дом всё больше и больше забитым и замкнутым. Вот уже начали проявляться серьёзный недовес и сильная хромота. Незаживающие раны на спине гноились, но никому не было до этого дела. Чаще и чаще стали чесаться глаза, из них стало что-то течь, а потом и вовсе опухли так, что он не мог больше открыть левый глаз. Это уже было лето.» Квас остановился. ИСУ был в ужасе. Он видел Ваську всего несколько раз, но он и подумать не мог, что всё настолько серьёзно… — А с отцом-то его что? — Умер в госпитале от ран. Врач передал мне кулон-книжку с фотографией, что у него на шее висела всегда, и сказал, что всё… — А как ты его нашёл? Квас выпрямился, набрал в грудь воздуха и продолжил. «Детдомовцев на лето увозят в лагеря, а он был болен… Врачи говорили, что проживёт не больше нескольких недель, и, естественно, брать в лагерь его не стали. А в детском доме ремонт был… Вот и договорились они, чтоб он в детском саду пожил, как раз в том, что к отделению нашему прикреплён. Там я его и увидел… Боже… Глаз один не открывался, второй заплыл, сам худющий, как спичка, на щеках гной засох, волосы с седой полосой… Дети его боялись. А он сидел себе на окошке да ждал чего-то… Я его сразу узнал — он, как две капли воды, был похож на отца. Как увидел, так и заплакал… Бедненький мой… Я пулей в детдом помчался, мне его в этот же день и отдали… Без всякого обучения и документов… Видели бы вы его тогда… Он и башни не повернул, когда ему сказали, что я его забрал. Я его на руки взял, а он дрожит, глазки руками закрывает. Хозяином меня первое время называл… А знаете, что было, когда я отдал ему отцовский кулон и рассказал о его смерти?.. Ничего… Он не плакал… Он не говорил… Просто посмотрел на меня, надел кулон на шею и всё… Наверное, прошло несколько лет прежде, чем он привык ко мне, отцом стал называть, и, наконец, выздоровел… А первое время… Я ж его сначала в больницу привёз… Как он кричал… Как увидел врачей, так и стал вырываться. Еле-еле удержал… Столько диагнозов ему поставили… Потом домой… Я ж ему ни кровати детской, ни вещей детских — ничего не купил. На пол пустил, а он в угол забился, и дрожит… Это было ужасно… Как нужно издеваться над ребёнком, чтобы он боялся без разрешения говорить? Или я его за стол посажу, поставлю перед ним тарелку каши, а он возьмёт кусочек хлеба и грызёт… Только уж перед самым первым классом стал он меня отцом звать…» Мужики угрюмо кивали и поддакивали, надеясь, что Квас успокоится и спать пойдёт. Но он только сильнее расходился. Он с горькой усмешкой поднял опухшие глаза на друзей. — Вот вы сейчас думаете, что я благородный, ребёнка чужого приютил и люблю, как своего… Урод я последний! Таких, как я, убивать надо! Вот! Теперь уже никто ничего не понимал. «Ну всё… Допился…» — подумал Тигр, но уже не пытался что-либо сделать — это было бесполезно. — Почему? Снова Квас с обезумевшим взглядом опустился на диван и начал повествование: «Я не готов был к детям… Сами подумайте… Мне ведь 20 лет тогда было — у меня гулянки да пьянки на уме. Но ведь я сам его забрал и не мог отказаться — его отец столько раз спасал мне жизнь, я обязан был отплатить ему. Первые года два — это бесконечные скитания по больницам, бессонные ночи и попытки «приручить» запуганного малыша… Сколько раз я просто хотел всё кинуть, наплевать на собственную честь и отдать его обратно. Как вспомню… Уже перед тем, как его в первый класс отдать, меня настолько всё задолбало, что я собрал его вещи и его самого и повёз в детский дом. А ведь он тогда уже привык ко мне… Я его так грубо волок за собой. Перед самыми воротами остановился и посмотрел на него. Мне кажется, что он тогда всё понял. Он не уговаривал меня, не плакал, даже взгляда не поднимал… Просто молчал. Я не смог… То ли совесть заговорила, ведь я понимал, что убью его, окончательно добью психику, то ли остыл немного и башня заработала… Он остался со мной… А ведь сколько он пережил… Сколько раз я его дома одного оставлял, а сам в соседней квартире с соседкой… А однажды даже в соседней комнате… Но он молчал… Он понимал, что лучше так, чем в детдоме, поэтому терпел. Шло время, мы друг к другу привыкли, он уже называл меня папой. И вот… Ему было десять… Я влюбился. Катя была младше меня и явно не рада легкачу в доме. Я, как зомби, волочился за ней, не видя в упор, что ей нужны только деньги. А он видел… Он видел её насквозь… Не один раз он говорил мне об этом, но я лишь отмахивался и ругал его. Через год мы поженились… Она не хотела, чтобы Васька был на свадьбе. Я его не позвал. Он молчал… Потом она забеременела и стала его откровенно ненавидеть. Она могла его бить, обвинять во всём, а я молчал. И он молчал… Он говорил, что она мне изменяет, а я не верил и угрожал отказаться от него. Мы его гнобили, а он молчал… Вот родился Даня… К Васькиным обязанностям, кроме уборки, добавились стирка и готовка… Он молчал… Он всё терпел… Вот я застукал эту суку с любовником… Она обвинила его во всём, мол, если бы легкача не было, то она не стала бы изменять… Выгнал её из дома… Ему тогда было 12 лет… После этого я запил… Страшно, запойно… Он остался со мной. Я многого не помню. Знаю только, что бил его, что мог днями не выпускать из дома и не кормить… Он подрабатывал на стройке — мешки с цементом таскал, чтобы хоть как-то оплачивать счета да еду покупать. А я отбирал деньги и пил… Родственники со мной не общались, с друзьями я рассорился, был только он… Помню, как однажды что-то он сказал мне наперекор, а я его за волосы схватил, ударил лицом о стол и сказал, что он бесполезный калека, ненужный урод, который станет подстилкой для тяжей… А он слушал, держась за разбитые губы, и молчал… Потом появились друзья-алкаши, и пили мы на его заработанные деньги… Я уже откровенно его унижал, а новые «друзья» только подбадривали. Это, как раз, было время перед гражданской войной между ЛТ И ТТ. Вот и издевались над ним, как могли, и на стройке, и в школе, и дома… Однажды они предложили наказать его, чтобы «знал своё место». Я согласился… Они заперлись с ним в его комнате… Не знаю, что там произошло, да только после этого он стал совсем забитым и больше не говорил со мной совсем. Тогда я во второй раз в жизни услышал, как он плачет… До этого этот плач я слышал, когда умерла его мать… Меня настолько выбесили его тихие всхлипы, что я избил его… Очень сильно… На следующий день приехали мои братья и отец (оказывается, он пытался дозвониться до них с моего телефона, но я был в чёрном списке). Он с большим трудом открыл дверь. Им всё стало ясно… Сгребли нас обоих в охапку и увезли. Меня — в деревню, его — в больницу. Недолго они вправляли мне мозги. Я был достаточно понятлив. И вдруг вспомнил о нём. Мой отец, который изначально был против него, сказал, что он в больнице, в довольно тяжёлом состоянии (он хирургом работает). Со слов отца: «Когда он в себя пришёл, я спросил: почему же он остался с тобой? Разве ему некуда было идти? Знаешь, что он мне ответил? Он сказал, что мог бы уехать в родной дом, где его бы с радостью приняли односельчане, где он ни в чём не нуждался бы, где не терпел бы издевательств… Но он не хотел бросать тебя, сказал, что любит больше собственной жизни и никогда не простит себя, если с тобой что-то случится… Сказал, что, если уехал бы, ты бы погиб… Затем рассказал, как ты чуть не устроил пожар, кинув сигарету на диван, как ты забыл выключить газ, как в драку чуть не ввязался и много чего другого… Знаешь, тебе стоит задуматься над своим отношением к нему… Он ангел! Этот малыш заслуживает лучшего!» Я не мог спать спокойно после этого… И, знаете, я полюбил его, как сына… Именно полюбил! Это была не благодарность, а именно любовь! Чуть меньше полугода он в больнице пролежал. За это время в стране прошла гражданская война и ЛТшек практически не осталось. Благо, его миновала участь тех бедняжек, но… Он остался инвалидом… по ходовой части… Проявлялось это в метеочуствительности, иногда гусеницы болели после сильных нагрузок. Для ЛТ быть инвалидом по ходовке — это конец. Кому нужен легкач, который лишился главного преимущества — мобильности? Но он жил… Ради меня… Он смог меня простить… Мы отсудили у Кати Данилку и стали жить втроём. Он научился заново улыбаться… Я обещал ему не пить, а сам…» Квас закрыл глаза. По щекам потекли слёзы. Мужики молча слушали пьяную исповедь, но каждый из них был готов убить его. А ведь он говорил им, что в отпуск ездил, а малого хулиганы избили. Каждый пожалел, что прекратил общение с Квасом в тот период. Ведь всё могло сложиться совсем иначе… — Это, наверное, в наказание мне — продолжал Квас, всхлипывая, — это расплата за то, что я сделал с ним. Он ведь любил меня, а к жизни вернуть не мог… А теперь наоборот… А ему на том свете лучше будет… Он давно туда рвался, ещё со времён войны… Там его семья, а здесь только боль и унижение. Этот мир слишком грязный для него… А я мучиться всю жизнь теперь буду… Всю жизнь… Без него… Он перешёл на крик, но голос его срывался. Он рвал на себе волосы и рыдал. В конце концов, мужики скрутили его и уложили спать. Завтра предстоял тяжёлый день. А малыша всё равно не вернуть, как ты ни плачь…