***
Томас не удивился, когда Ньют отказался куда-либо идти. Вообще-то он о таком даже не думал, ведь после месячного заключения Ньюта в кровати посещение шумного сборища было бы как минимум странным, а как максимум — невообразимым. Это Фрайпан пытался позвать его вместе с ними, скорее из вежливости, не из собственных соображений. В последние месяцы они вообще мало с ним пересекаются. Томас лишь недавно узнал, что Фрай подружился с ребятами с факультета лингвистики, поэтому практически все вопросы о его пропаданиях сошли на нет вместе с этой новостью. В целом ничего страшного, хотя порой ему и досадно без совместных вечеров со снеками и странными фильмами. С другой стороны, если Томас так скучает, он может проявить инициативу и предложить устроить киномарафон. Но Томас слишком хорошо себя знает, а потому понимает, что ему не хватит сил даже на то, чтобы заговорить с Фрайпаном. У него не осталось сил даже на себя. О чём вообще речь? Томас колебался с ответом на предложение старшего курса, потому что не был уверен, что вообще хочет куда-либо сегодня выбираться. Но Минхо, как обычно это бывает и продолжит быть, настаивал и утверждал, что он — часть команды, а там будут все его кореша, и как он вообще может быть таким безответственным и пропускать важнейшие командные собрания. Томас не стал бы называть сомнительные попойки командными собраниями, но спорить не стал. Он вздохнул, согласился, и уже через пару часов стоял в коридоре, дожидаясь Терезу и Минхо. Он старался не подавать вида, что что-то изменилось, и что он это заметил. Дело было в Терезе. Сегодня она явно не в духе. Томас увидел эти перемены ещё утром в столовой, но мог лишь строить предположения касательно причин. Он остановился на её матери, и предположение это оказалось весьма не беспочвенным, потому что после обеда, когда Томас прибыл в общежитие и поднимался на свой этаж, он краем уха услышал голос Терезы, прокажённый и злой, такой, какого он никогда за всё время их знакомства не слышал. Он практически не смог разобрать ничего из ею сказанного — она стояла в коридоре у окна, и это было слишком далеко. Лишь пара слов отобразились вполне чётко: «сука» и «пошла ты». После этого Томас потерялся в лестничных пролётах, боясь попасть под горячую руку, хотя и знал, что Тереза не из тех, кто обрушивает свои эмоции на других. Он покинул комнатное сборище довольно рано. От бесконечного галдежа второкурсницы, что отчего-то присосалась именно к нему, у него разболелась голова. Пространство было таким маленьким и душным, что дышать было попросту нечем, несмотря на три вентилятора. В горле постоянно пересыхало и хотелось пить, а алкоголь, как все знают, мало в этом помогает. В какой-то момент Томасу стало тяжело дышать. Он фальшиво извинился перед незнакомкой, вливавшей в себя пятый стакан джин-тоника, и выскочил из комнаты словно прыгал с горящего корабля. Ему пришлось написать Терезе и Минхо, потому что искать их в том месиве не было никакого смысла. Он просто утонул бы в мокрых телах. Ньют сообщил ему через смс, что он планирует заняться живописью и хочет взять масляные краски, поэтому будет здорово, если Томас не будет заваливаться пьяным и мешать его порыву, да и сам он сомневается, что будет хорошей идеей, если Томас надышится растворителя вдобавок к тому, что и так пьян. Поэтому ему лучше найти место для ночёвки, если он не против. Конечно, Ньют решил, что он может остаться у кого-нибудь из старшекурсников. Только Томас не знает, у кого он вообще смог бы остаться. Будь он сильно пьян, ему было бы всё равно, куда завалиться дрыхнуть, но сейчас, когда он почти трезв и времени ещё даже не десять, он не вынесет молчания своей излюбленной старшей троицы. Лучшим вариантом оставалась Тереза, только вот та так и осталась в раздражённом настроении, пускай и пыталась от Томаса это скрывать. Томас не обиделся на просьбу Ньюта оставить его. Он его прекрасно понимает, и сам не хочет ему как-либо мешать. Только вот заночевать ему всё ещё негде, и наверное глупо вести себя так, когда не говоришь своему партнёру правду. Томас знает, Ньют понял бы и не возражал его присутствию, всё-таки они живут в одной комнате. Только мешать действительно не хотелось, и Томас принял решение оккупировать кухню хотя бы на несколько часов. Здесь, конечно, никого не оказалось. Все где-нибудь да пьют и кричат, в общем, весело проводят время. Томас просиживает здесь минут сорок, изучая содержимое этикеток банок из-под кофе и изредка почитывая забытую кем-то книгу на подоконнике. В восемь сорок три ему приходит сообщение от Минхо, где он интересуется, не хочет ли он, Томас, прокатиться. Томас едва не переворачивает стол в порыве своей радости, ведь это кажется лучшей альтернативой тому, если просто сидеть и жадно сверлить дырку в потолке. Ему немного везёт с тем, что он не принялся распивать кофе, иначе сейчас кружка попросту оказалась бы перевёрнутой, а её содержимое украшало страницы чужой книги. На пути в сторону парковочной зоны до Томаса внезапно кое-что доходит. Хотя нет. Минхо не может сесть за руль пьяным. А даже если и сядет, он не даст ему вести машину. Они поспорят, но Минхо сдастся, и в итоге оба останутся сидеть в салоне без движения. Отличная выйдет прогулка. В любом случае, всегда можно пройтись пешком. Вопреки тревоге, к Томасу медленно приходит осознание, что выпивки в руках Минхо он сегодня не видел. Это удивляет даже сильнее, чем мысли о нём за рулём в пьяном виде. Интересно, что стало спусковым крючком для того, чтобы Минхо не притронулся к выпивке сегодня? На памяти Томаса такого никогда не было. Минхо пьёт вне зависимости от дней недели, ему не нужна вечеринка, чтобы осушать стаканы. Эта стыдливая мысль ощущается недоразумением. Томас не должен думать о проблемах Минхо сейчас. Когда он приближается к знакомому джипу, Минхо уже оказывается в салоне. — Всем принцессам по коням, — в своей излюбленной манере воркует Минхо, как обычно в солнцезащитных очках, которые секундой позже перемещаются на лоб, — Ты чего как замороженный? — удивлённо пялится Минхо, оценивая Томаса с головы до пят. — Всё в порядке, спасибо, — дерзко отвечает Томас, за мгновение вспыхнув от такого нахального взгляда Минхо, блуждающего по нему, — Ты опять играешь в «выпендривайся не по погоде»? Непонимание на лице Минхо быстро искажается в язвительное удовлетворение. В знак согласия с замечанием Томаса, он снимает очки со своей головы и машет ими перед его носом. — Закат нынче будет вспыхивать прямо в моё безупречное лицо, — надменное высказывание Минхо сопровождается фырканьем угасшего Томаса, успевшего за время его расхваливаний собственного «я» сесть на пассажирское сидение, — Куда покатим? — проигнорировав говорящую реакцию Томаса, Минхо остаётся терпеливым. Томас же просто пожимает плечами, а затем, включившись в жизнь снова, тянется за ремнём безопасности. — Я же не автогонщик, — обиженно замечает Минхо. Улыбка продолжает освещать его мрачноватое лицо. Томас замечает это только сейчас. И действительно: Минхо выглядит подавленно и сдержанно, пускай и пытается шутить. Наверное, просто по привычке. Томас отводит совиный взгляд в сторону, встречаясь глазами с розовым закатом. Нужно спросить его об этом, если момент подвернётся. Если начать сейчас, Минхо примется притворяться ещё усерднее. — С твоей манерой вождения лучше поберечься, — педантично отвечает Томас, вскинув бровь. Это его недовольство награждается ещё одной улыбкой Минхо, но теперь искренней. Они едут в тишине, вслушиваясь в рокот мотора, ощущая, как автомобиль набирает скорость. Ветер жестокими порывами заваливается в салон со всех сторон, тёплый и густой. Томас жадно прикрывает глаза, и сердце его тлеет от любви к весенне-летней погоде, к красоте мандариновых закатов, запаху травы и шуму листвы на кособоких деревьях. Он открывает тяжёлые веки, моргает, всматриваясь в свои колени. Ему вдруг вспоминается, о чём он планировал поговорить с Минхо. Но стоит ли… Взгляд его медовых глаз падает на кисть руки Минхо, покоящуюся на руле не совсем привычно: обычно то был слишком расслабленный жест, вся ладонь едва касалась кожаной поверхности. Сейчас же рука напряжена, и пальцами впивается в обивку он довольно крепко. Томас не знает, что происходит, но теперь, трезво оценив ситуацию, он понимает, что попросту не сможет заговорить о запланированном. Минхо хотелось бы вглядываться вдаль, лицезреть пунцовую линию горизонта широко раскрытыми глазами, чтобы внимать и дуреть, вот только мысли его каждую секунду попадают в сети его же тревог и нетерпимости. Он видел, какой напряжённой Тереза была с самого утра. Её взбалмошные движения рук, угрюмая складка между бровей — весь язык её изящного тела сегодня казался перекошенным и угловатым. Ему, конечно, доводилось встречать её в таких состояниях, они всё-таки совсем не чужие друг другу. И когда такое случается, когда Тереза на взводе, она может цепляться за чьи-то промахи и проблемы подобно навязчивой мухе, не желающей покидать выбранную ею точку назначения. Минхо хватило ума признаться ей о произошедшем между ним и Галли. Но это же Тереза. Та, кто является свидетельницей всех его уязвимых состояний, та, что переживала его боль вместе с ним, бок о бок, плечом к плечу. Иногда Минхо казалось, что она переживает за него больше, чем он сам. Это Тереза. Его лучшая, незаменимая. Она всегда вбирает в себя самое отважное и мудрое, оставляя остальных позади. Он не мог скрыть от неё такую новость, его главную неожиданность жизни. Сначала Тереза едва ли не завизжала, и Минхо пришлось тормозить её порывы своими ладонями, принимаясь буквально перекрывать ей возможность что-то ляпнуть. Она выпила три шота чуть ли не залпом, затем затараторила так, что Минхо не смог ни слова разобрать. А может, он просто не пил, поэтому всё казалось ему странным и не как обычно. Интересно, подумалось Минхо, а Тереза всегда такая, когда пьяна? Он понятия не имеет, ведь всегда был пьяным вместе с ней, и набирал градус быстрее неё. А потом что-то пошло не так. Терезу переключили, заставили перестать радоваться, а сделаться серьёзной и едва ли не осуждающей. Она заглянула Минхо в глаза, пристально и наблюдающе, словно ожидая рождения кого-то иного. Не Минхо. Этот жест перерезал его пополам. — А что же всё-таки у вас с Томасом? — озабоченный тон со скрипом проходил меж басов инди-рока, и когда Минхо на это ничего не ответил, хотя слишком сильно замялся, она продолжила, с каким-то отверженным страданием в глазах: — Мне казалось, вы как-то больше, чем просто друзья. Все внутренности сжались и заледенели, загорелись и лопнули. Минхо растерялся. Он не знал, что сказать. Все его мысли были трезвыми и живыми. Он не мог этого вынести. — Минхо, так нельзя. Вся его улыбка, какой она была за минуту до переменчивости Терезы, искалечилась в перевёрнутый полумесяц. Минхо ожесточился. Его глаза, не наполненные раннее ничем, кроме восторга от своей же новости, постепенно обзавелись тревогой и виной, а затем обрели раздражение. Он не хотел, чтобы его судили. И абсолютно не желал, чтобы этим занималась та, кто в реакциях своих обычно мягка и осторожна, кому он доверял больше, чем себе. Минхо снова промолчал. Ему нечего было сказать. Порой он забывал о её теневой стороне, и каждое столкновение с ней давалось ему тяжело и больно. Сегодняшний день не стал исключением. Минхо возвращается обратно в автомобиль. Одним движением руки он приводит дворники в движение, чтобы очистить лобовое стекло от пыли и мошек. Оказывается, они разогнались до ста десяти километров. Неожиданное движение впереди приводит Томаса в чувства. Отлепив ладонь от своего лица, он глупо моргает несколько раз, наблюдая за методично машущими ему дворниками. Его залипший взгляд соскальзывает со стекла в сторону профиля Минхо, сегодня хмурого и неприветливого. Похоже, за рулём он позабыл о своём спектакле и от его обаятельной улыбки не осталось ни следа. — Минхо, — Томас зовёт его вполголоса, стараясь не спугнуть завывание ветра. — Что? — голос Минхо не особо вопросительный, скорее раздражённый. Томас передумывает интересоваться о случившемся, — Я тут хотел… попросить тебя кое о чём, — он запинается в своей попытке попросить помощи прямо. На мгновение он прикрывает веки, чтобы не закатить глаза. — Да? Что такое? — Минхо неожиданно преображается, делаясь мягким и услужливым. Он поворачивает своё аккуратное лицо в сторону Томаса. Томас чувствует, как спина его врастает в кресло с каждым вздохом всё туже. Это его раздражает. Они дружат больше полугода, почему ему всё ещё стыдно-неприемлемо просить его о чём-то? — Я говорил с Кейт недавно, — он ожидал, что словит глубоко удивлённый взгляд Минхо в ответ, так и случилось, — Ей нужна была помощь, пока она ищет новое место работы, — Томас неосознанно принимается дёргать застёжку часов на своём запястье. Он очень старается звучать прямо, без стеснений, — В общем, я одолжил ей денег, но теперь у меня нет никаких запасов, — тут силы Томаса иссякают. Он умолкает, обрывая тяжело построенный монолог. Минхо с озадаченным видом смотрит вперёд, видимо, ожидая продолжения. Когда ничего далее не происходит, он косится в сторону заглохшего Томаса. — Тебе одолжить денег? — сдержанно интересуется Минхо, но в своей расслабленной манере. Ему не хочется, чтобы Томасу было неловко. — Я верну, как только смогу, — принимается утверждать Томас с виноватым выражением. — Да ты не спеши, — отмахивается Минхо, свободный в своих реакциях. Потому что знает, что может показывать Томасу свои статус и состояние, и ничего злостного в ответ за это не получит, — Знаешь ведь, для меня никаких проблем с этим. Томас улыбается единожды, робко и благодарно. Его плечи всё ещё напряжены и сжаты. — Спасибо. — Обращайся, — весело окликается Минхо, очевидно довольный и радостный. Интересно, ему действительно приносит удовольствие раздавать свои деньги? Или эти его не совсем типичные реакции являются результатом долгих лет пренебрежения Галли? Томас сжимает губы в тонкую линию. Он очень надеется, что первый вариант окажется верным. Они въезжают на мост, пустой и пыльный, как если бы отправились в дорогу на рассвете. Сегодня не выходной, может, какие-то праздники. Минхо не сильно разбирается во всём этом государственном, ему по большей части плевать. Различные указатели мелькают, маниакально сменяясь друг другом. Минхо не даёт им побыть здесь немного, дать себя рассмотреть. Он терпеть не может медленную езду. Его обе руки сцепляются на руле, он делает глубокий вдох. Пора. Он больше не может ждать. Он не желал такого вечера для себя сегодня, но Тереза даже если и побыла небольшой язвой, то осталась права. И даже больше, чем она думает. «Минхо, так нельзя». Минхо это знает. Он твердит себе эти слова утром каждого нового дня с тех самых пор, как окончательно смирился и признал себя подлецом. Он не знает, как сказать, что сказать. Это не что-то страшное, потому что они всё ещё друзья, лучшие друзья. Наверное, он просто не хочет. — Томас. Томас снова включается в реальность, где он находится в салоне вместе с Минхо. Постепенно он отдаляется от созерцания неба цвета сахарной ваты. — А? — его реакция немного рассеяна, потому что он не умеет быстро переключаться. — Я… должен тебе что-то сказать, — Минхо на мгновение кривит губы, удивляясь своей манере повествования, — Это… насчёт нас. Томас немного выпрямляется сам того не осознавая. Минхо эта реакция не нравится. — Я… мы… — мысли выступают туманом. Он не чувствует собственного языка, — Мы с Галли теперь встречаемся, — Минхо задерживает дыхание, когда произносит это. Он заставил себя вымолвить правду. Она ощутилась странной, вылетаемая из его уст неправдоподобно, но лишь от того, что непривычно. Томас застывает прямо так, с выпрямленной спиной и недоумением на лице, которое прочиталось бы даже через тёмное стекло. Он, вероятно, такого никак не ожидал. А кто такого вообще будет ждать, когда все месяцы наблюдали только крушения? Его поплывшие мысли никак не могут обрести покой, всё текут по кольцевой, замыкая собой круг. Томас не уверен, что он что-то понял. — Чего? — единственное, что он мог из себя выдавить, он даже себя не винит. Потому что в это действительно сложно поверить. — Ну да, — сконфуженно подтверждает Минхо. От смущения и вины ему становится жарко, но окна и так все опущены до самого низа, — Вот так, — нужно говорить дальше, сказать то, к чему этот разговор должен привести, но Минхо не хочет. Оказывается, последующее решение озвучить тяжелее, чем первое. Наверное, Томас понял всё сам. — Оу, — Томас действительно понял. Ему становится не по себе, он не знает от чего, — Это неожиданно, — он усмехается искренне, потому что не верит. Минхо и Галли, и вместе? Скажи ему это зимой, он бы помер со смеху. Но вот она реальность, вершится прямо сейчас, и ведается ему в этом джипе, к которому он слишком привык. Всё сейчас кажется неудобным, — Я понял, к чему ты. Минхо забыл, как говорить. Он не уверен, что Томас чего-либо ждёт, но он всё равно не может. Напротив – мимолётные вспышки фар чужих автомобилей. Запах приближающегося лета, рвущийся из окон. Ещё никогда он не казался таким печальным. — Прости меня. Минхо удивляется себе сам. Он сжимает челюсти и протаранивает взглядом лобовое стекло, впиваясь в бесконечный горизонт. Ему не стоило этого говорить. А может, и так всё было ясно. Они оба не могли так хорошо играть. Ни он, ни Томас. Томас затихает, возможно, переваривает. Минхо в грудь врезается что-то тяжёлое. Это не должно было стать чем-то неподъёмным, они ведь не прощаются. Просто больше не вместе. Но Минхо привык не желать другого. Всё-таки они были чем-то. Чем-то большим, чем просто друзья, чем игры в сделки. Он сам всё обломал, но это случилось ещё в начале их пути. Так считать ли это за развалины? — Значит ли это, что сделке конец? Что я свободен? — Томас задаёт вопросы скрипучим голосом. Они не кажутся ему верными. Всё грубо и горько. Ему хочется раствориться. — Абсолютно, — бодро заявляет Минхо, показав половину своей улыбки, хоть она и кажется ему неуместной. Просто он не умеет по-другому. — Так, тогда деньги… — Томас чувствует себя бесчувственным и глупым. Сразу принимается цепляться за договор и финансы. Но он не может сказать больше. Иначе развалится. — Эй, эй, — Минхо зовёт его бережно и немного удивлённо, — Мы всё ещё друзья, и я всё ещё хочу помочь тебе. Всегда буду готов, — он дарит Томасу одну из своих убеждающих-ободряющих улыбок, — Вернёшь потом. Можешь, конечно, не возвращать. Смотри сам. Томас глупо хлопает ресницами, оставляя себя растерянным, блуждающим в собственном океане, развернувшимся в его глазах. Ему хочется заплакать. Он не понимает от чего. — Хорошо, — каким-то смирившимся тоном оглашает Томас, сам того не желая. Он правда благодарен и не против, просто на большее не способен. Все его эмоции выгорели и испарились. Он чувствует внутри себя засуху, пустыню. Батарея полностью разряжена, — Спасибо тебе, Минхо. Минхо не желал чувствовать эту горечь. Он не знает, к чему сказаны последние слова Томаса. Может, и знает. Если сердце пропускает удары, и приходится сощуриться, чтобы глаза оставались сухими, точно понимает. Слова ответной благодарности вливаются на язык, но остаются невысказанными. Ведь Томас столько ему дал, столько чувств открыл. Но это будет слишком жестоко. Минхо нечего больше сказать. Он не хотел всё заканчивать. Но он сделал свой выбор. Тошнота просыпалась вместе с ним каждое утро. От того, что до сих пор не перемолвился с Галли ни словом о том, что происходит у него с Томасом. Но Галли и без него обо всём знает, и продолжает быть рядом. Каждое утро Минхо боялся, что его вытошнит на своё отражение. Минхо не хотел делать этого сегодня. Он был к такому разговору не готов. Он оставил выпивку на заднем плане, исключил её из поле своего зрения, потому что знает, что Галли неприятно видеть людей под алкоголем. Просто Минхо больше не может поступать так с ним. Ни Минхо, ни Томас больше не находятся со словами. В салоне всё продолжает завывать сумеречный ветер, и дворники неумолимо бьются о капот. Полосатое небо постепенно влетает в синеву. В головах у обоих грохочут отголоски эха брошенных друг другу слов. Они больше не будут значить что-то другое. Минхо увеличивает скорость, давит на педаль газа сильнее, заставляя мотор взреветь.66
16 марта 2024 г. в 18:09
Галли любит тишину. Многим вокруг него та кажется чуждой, невыносимой. Чем-то неосязаемым и обременяемым. Галли же может ощутить её на своих пальцах, сидеть часами неподвижно, слыша, как та с тихим потрескиванием опускается ему на плечи, обволакивая руки от локтя и выше. Может, он просто был запутан в ней, когда пытался спрятаться от внешнего шума. Ему было восемь. Первый раз, когда он сбежал из дома. Улица кипела пейзажем без теней и гогота, несла на себе прохладу весеннего вечера, садила у себя бледно-изумрудные сумерки. Тогда Галли впервые ощутил, что его тело потеряло плотность. Он наблюдал за тем, как пропал. И ему это понравилось.
Галли успели осведомить о том, что комната сегодня примется пустовать. Небольшая вечеринка у кого-то с их потока на этаже выше. Сообщил ему об этом Алби, не виновато и не с вопросом, потому что и без своих любопытств просёк, что Галли идти никуда не собирается и будет только рад остаться здесь и корчиться над скульптурой без лишних мух под рукой. Минхо же уговаривал его, правда, недолго и лишь в присутствии самого Галли, без остальных лиц, с которыми давно потерял связь и никак не решается её восстановить. Когда они остались наедине, Галли повернул своё озадаченное лицо к Минхо, что прижался плечом к стене через чур доверчиво, словно пытался её собой продавить. Галли не понадобились минуты, чтобы понять, что происходит.
— Всё в порядке, сходи, — искренне утверждал Галли, хлопая светлыми ресницами в едва узреваемом удивлении. Он не ожидал, что Минхо так замнётся из-за обычного желания отвлечься.
— Ты… будешь здесь в порядке? — Минхо зачем-то оглядел комнату, словно в ней вообще могли таиться опасности.
Галли в ответ подарил ему непонимающую улыбку, нахмурив острые брови. Он знал, что на вечеринке будет чуть ли не вся команда Минхо. Он не может не пойти.
— У меня целая ночь для каменных развлечений, — в качестве подтверждения Галли громко ударил ладонью по куску своей едва ли начатой работы, — Иди отдохни, скоро в любом случае увидимся.
Расслабленный благодаря заверениям Галли, Минхо всё-таки ушёл, в знак прощания положив ладонь ему на голову и взъерошив обожжённые солнцем волосы. Галли поморщился, но возражать не стал. Он не расстроился. Его мозг был занят другим. Все мысли, подобно щупальцам скользкого осьминога, оцепились матерью. Галли чувствует, что времени у него немного. Его почти не осталось, а сам он так и остался бессмысленным и глупым, считающим, что может что-то исправить. И вся его тревога комкается и собирается в лёгких, отчасти от того, что который день он безрезультатно пытается проведать её, но раз за разом ему приходится поворачивать обратно, потому что излюбленная компания его отца никак не смещается со своих диванов и ковра. Вообще-то, его дивана и ковра. А его ли это дом?
И каждый раз Галли шагал обратно, и чувствовал, как его веки прожигает жестокое солнце. Он жалеет, что забывает свою бейсболку всякий раз, когда идёт туда. И теперь не может спрятаться. Ни от лучей, что преследуют его с утра до самого заката, ни от гнетущего, последовательно надвигающегося морока, что уже готов ухватить его за загорелые запястья.
Позже Минхо вернулся в комнату переодеться, потому что веселиться в плотной футболке оказалось слишком жарко. Галли приказал себе не отвлекаться, но всё равно отвлекался. Ему больше незачем прятать свои изучающие взгляды, но он всё равно это делал. Его удары по глине стали усреднее.
Тереза, очевидно, потеряла Минхо, но очень хорошо знала, где искать, поэтому спустя минут двадцать зашла за ним, чтобы вернуть обратно в родную обитель, возмущённая, что он менял одежду нещадно медленно. Она застала их держащимися за руки. Галли не было стыдно, что он задержал Минхо, вообще-то тот сам был не прочь остаться на подольше, судя по тому, как расслабленно он расселся на полу рядом с Галли и то и дело интересовался, что он делает и для чего. Галли почти не почувствовал раздражения за такой допрос.
Но всё-таки Тереза, матерь слухов и реакций, их заметила. Оба в итоге испарились из комнаты в обнимку, в неясном молчании Терезы, словно она ничего не заметила. Значит, прямо сейчас она должна допрашивать Минхо. Галли это не беспокоит, ему вообще-то плевать. Он подходит к окну, отдёргивает занавеску. Галли понимает, что сейчас на этой псевдотусовке присутствует и Томас. Он посильнее сжимает пальцы в кулак. Едва различимый хруст касается ушей. Он не знает, зачем ему понадобилось превращать крекер в пыль. Нужно поговорить об этом с Минхо. Когда-нибудь.
Из распахнутого окна слышится распев птиц, жадно перебивающих друг друга. Стрекот кузнечиков, шум мотора автомобиля. Галли садится на кровать. Он предпочитает вернуться к изнуряющим мыслям о своей матери. О разговоре с Минхо касательно Томаса он думать не хочет. Избегает. Он пробегается неуловимым взглядом по комнате. Как найти достаточную сумму на лечение? Это попросту невозможно. Невозможно. Галли терпеть не может это слово, но оно слишком часто врезается в его жизнь, пульсируя и пульсируя, оповещая о себе, а ещё о том, что он не всемогущий. Наверное, Галли с этим никогда не помирится.
Когда-то он поклялся себе, что своими усилиями поможет ей выбраться из того, во что она себя закопала, но тогда его руки были полностью чисты. Он не знал, что это такое — полностью запачкать их кровью, рыть глубоко под землю, покрываться грязью по самые плечи. Галли рассчитывал, что даже если и запачкается, то сможет достать себя на поверхность. Он не знал, что застрянет в сырой вязи по самые глаза. Ему хочется в душ, чтобы смыть с себя всю скрытую от глаз слякоть. Ему хочется куда-то ниже земли, чтобы похоронить себя заживо.
На предыдущие три стука в дверь Галли никак не реагирует. Испачканная раздробленным крекером ладонь беспомощно болтается между колен, беззащитно открытая потолку. Когда раздаётся четвёртый стук, менее умеренный, чем предыдущие, Галли моргает достаточное количество раз, чтобы сделаться возмущённым.
— Ну чего? — ему не хочется подавать голос, давать кому-нибудь о себе знать. Он просто сомневается, что пришли к нему.
— Могу я войти?
Знакомый, знакомый безжизненный тон, сжатый с обеих сторон виной и чувством недостойности. Галли делается уставшим. Ему совсем не хочется слушать его сейчас. Ни его, ни кого-либо ещё. Он жадно поглощал свою готовность к погребению, а ему всё портят. Это кажется несправедливым.
— Да зайди ты уже, — беззлобно приказывает Галли, устав от театра, развернувшегося за дверью.
Осторожный, Ньют показывается в широкой щели, слегка приоткрыв дверь. Уперев ладони в матрас, Галли с ледяным любопытством смотрит вперёд, сталкиваясь с чужим лицом. Ему удаётся прочитать недовольство меж бровями Ньюта. Галли топит в себе желание громко усмехнуться.
— Ты восстал, — констатирует факт Галли, в весьма грубой форме.
Ньют только ведёт плечом, не зная, как реагировать: разозлиться или расстроиться, что вообще приходится каждый раз оживать. Он проходит по комнате, бросая внимательные взгляды на постеры на стенах; ноутбук на пустеющей кровати, зачем-то включённый, три небольших макета на подоконнике, слегка примятые и как будто уже ненужные. Ньют на какое-то время останавливает свой беспокойный взгляд на скульптуре, которую Галли мучал около часа назад.
— Это задание?
— Я не делаю такое скучное дерьмо за просто так, — каким-то брезгливым голосом заявляет Галли.
Проводив его слова скептичными глазами, Ньют прячет свою ухмылку за светлой чёлкой, что за время его отсутствия в этом мире успела порядком отрасти. Он хочет принять решение постричься, да вот только слишком не охота ему для этого куда-то идти. Галли, словно прочитав мысли Ньюта, на мгновение растягивает губы в улыбке, показав зубы.
— Тебе бы постричься. Тебе вообще ничего не видно.
— Твоё кислое лицо светится даже сквозь стену, — злобно бурчит Ньют и принимается рассматривать книги под своими ногами, — Здесь случился армагеддон?
— Просто кто-то не умеет убирать за собой, — Галли без особого интереса бросает взгляд в ту точку, куда пялится Ньют.
Они молчат какое-то время. Галли позволяет Ньюту изучить эту территорию, пронюхать достаточно, чтобы стало хоть как-то знакомо и безопасно. Ньют смакует каждую свою мысль, пытается переставлять пазлы, чтобы вышло последовательно, без привычного ему хаоса. Но он никогда не умел быть систематичным.
— Ты приходил ко мне, — ничего лучше Ньют придумать не смог.
Галли не отвечает на запрос ни словами, ни телом. Лишь один взгляд его напрягается, вперивается в пол. Будто Галли не ожидал, что его заметят.
— Ты помнишь, — удивление Галли выходит слишком мягким, какого он раннее не выражал.
— Не помню, что ты говорил мне, — раздосадованность Ньюта раскрывается в его жестах, вопросительных и мелких, — Ощущается как подстава, — фальшиво усмехается, не пытаясь скрыть печаль из-за своей правды.
Это не сильно расстраивает Галли, хоть и напрягает. Он не уверен, что сможет повторить свою честность. Ему противно думать, что придётся вновь ощущать себя оголённым.
— Не беда. Там было не так много, — Галли хочется отмахнуться, но его взмах ладонью могут счесть за безразличие, поэтому он сдержанно пожимает плечами.
Ньют останавливается посреди комнаты, безоружный и раскрытый. Ему некуда спрятаться, он оставил себя наедине со своей болью, с чувствами вины и благодарности. Эти две вещи в совокупности никогда ему не были знакомы. Ньют не знает, что ему чувствовать. Вина выжигалась в нём годами, когда он ступал не на ту лестницу и она скрипела, когда он в порыве злости сносил картины своей матери с мольбертов, или всякий раз, когда возвращался после дремучих хождений по собственному шторму-разуму. Благодарность же никогда не стучалась в его двери, всегда ходила мимо, отрывая свой взгляд от его лица резко и болезненно. Ньюту некого было благодарить.
— Мне сказали… — он не знает, как продолжить. Ньют принимается дёргать себя за длинную вьющуюся прядь, — ты помог мне. На крыше, — оборванные фразы вместе звучат как заглохший двигатель автомобиля, — Спасибо, — Ньют давит свой выдох, предпочитая задохнуться, нежели дать Галли мысль о том, что всё это не искренне.
Галли сидит неподвижно, так же, как минуты назад. Пальцы его сплетаются между собой, потерянно покоясь меж колен. Его рот отказывается двигаться. Галли редко говорили «спасибо». Его не за что было благодарить.
— Я… вёл себя немного странно? — Ньюту отчего-то захотелось задать этот вопрос. Без опаски спросить не вышло.
Из неподвижных уст Галли внезапно вырывается смешок.
— Немного? — он продолжает без смущения: — Вёл себя странно… это мягко сказано.
Галли ловит своим взглядом изменения в мимике Ньюта. И даже будучи молчаливым, он всегда остаётся без умолку говорящим — его выдаёт язык его тела.
— Расслабься, я осведомлён о твоих состояниях ещё с начала года. Не удивил.
Ньют не уверен, что это его успокоило. Он усаживается рядом с Галли, соизмерив его поведение со своими ощущениями и решив, что тот более чем не против видеть его рядом с собой.
— Ты спокоен, — вновь принимается утверждать Ньют, замечая, казалось бы, незамечаемые вещи.
Галли ведёт бровью, с подозрением косясь на смирно сидящего Ньюта. Он спокоен? Возможно. Галли никогда не разделял свои состояния на разные части, не рассматривал их по отдельности. Ему всё своё кажется однобоким, лишённым красок. Он был вылеплен из той самой глины, с которой работает сам, сплошной белой и скучной.
— Что-то изменилось? — интересуется Ньют, с тихой и невразумительной надеждой, что Галли чем-нибудь таким с ним поделится.
Но Галли ничем и не делится, просто отнекивается и остаётся с непробиваемым лицом, хотя ему вообще-то есть что рассказать. Но он пока не может. И не уверен, что скажет. Прежде чем делиться с кем-либо произошедшим между ним и Минхо, ему стоит обговорить все эти вещи непосредственно с самим Минхо. А ещё Галли боится выдать себя, хотя обычно по нему ничего не скажешь, кроме того, что он смертельно недоволен и смертельно устал. Но его взгляды, и ожившая линия губ, и неспокойные пальцы. Всё меняется, пускай и медленно. Искажается, принимает иные формы, не знакомые ни другим, ни самому Галли. Его чувства находятся в узкой коробке, которые пока нельзя выпускать на волю. Можно приоткрывать изредка, вдали ото всех и не на полную. Но Галли знает — он так не умеет.
Его чувства, если объявляются, становятся ураганом. И ему нужно, нужно их сдерживать, таскать за собой на поводке, чтобы на разорваться. Он знает, что о нём ничего такого не скажешь, сам сомневался, что умеет. Все его ранние чувства были сопряжены лишь с гневом и беспомощностью, но уже тогда он понимал, что их всегда было слишком много. Галли взрывался и дрался, не хотел закрывать от мира свои усталость и злость. Всё в нём закипело вместе с его рождением.
И теперь он наконец пришёл к тому, что если он направит свою бурю в прямо противоположную сторону, к положительному, то сможет узнать о себе много нового. Только возможность возгорания от этого положительного маячит наравне с воспламенением от всего самого злого. Галли только предстоит научиться видеть разницу и держать всё это в балансе.
Как бы там ни было, Галли не может признаться в своих изменениях. Ему не хочется спугнуть свою осторожность.
Ньюту не терпится сказать что-нибудь ещё, извиниться за своё поведение существованиепроблему, но он решает промолчать, потому что знает, что такие сердечные высказывания перечёркиваются слабостью, всех злят и бесят. А ещё ему не хочется терять веру в то, что они продолжат двигаться в этом направлении, с которого начали этот вечер, что ему удастся поговорить с Галли ещё. Он боится потерять это. Снова.
— Тогда я сказал, что мне жаль, — Галли возвращает незаконченную ими сцену обратно, — за ту драку на поле, — все слова ему даются тяжело, и это видно. Галли старается убрать боль со своего лица от повторного прилюдного раздевания, — Прости, что ударил тебя.
Ньют изумлённо пялится на простынь цвета синей пыли. Так Галли заходил не только проведать его. Он приходил извиниться.
— А, — глупо выдаёт Ньют, так сухо и безэмоционально, словно не нужно ему ничего из этого. Он совсем не это имел ввиду, — Ничего, всё в порядке. Я могу быть скотом, — Ньют улыбается небрежно, быстро. Не хочет задерживать это выражение, полное самоуничижения.
— Это не значит, что тебя можно бить, — возражает Галли, оскалившись на пустоту перед собой. Он не знает, на кого направлен этот гнев.
— Иногда того требует ситуация. Поверь мне, — с нажимом добавляет Ньют, не желая принимать никаких опровергающих реплик от Галли.
Галли не пытается спорить, знает, что это бесполезно. Он позволяет себе промолчать. Вновь раздаётся щебетание каких-то птиц. Галли совсем позабыл о скульптуре, которую ему нужно закончить за два дня вместо недели, потому что все оставшиеся дни он работал как умалишённый. И забыл о своих мыслях, что покоились в его разуме, а вместе с сегодняшним рассветом вышли на передовую. Все те мысли, связанные со смертью, гробами и землёй. Он не может разобрать, злится ли он на Ньюта или благодарит. Ведь тот на самом деле его отвлёк, когда пришёл сюда и начал диалог. Но Галли до сих пор не нащупал в себе ничего, что должно быть связано с радостью от общения. Он всё ещё хочет быть закрытым от посторонних. Ему не хватает уединения, своей подруги-тишины.
— Что будешь делать? — Галли задаёт этот странный вопрос, не привязанный ни к чему из того, о чём они говорили до этого, — Будешь постепенно возвращаться в любимую рутину? Посещать занятия, творить картины, ходить на каждую тренировку? — издевательский тон портит всю искренность любопытства, но очень хорошо вяжется с сарказмом, который в эти слова вложен.
Ньют издаёт один короткий смешок, видимо, окрестив шутку Галли весьма удачной.
— Забавно, — соглашается Ньют, скорее с самим собой, — жду не дождусь рассвета своего возрождения.
— Беги, пляши и мажь бумаги маслом, — Галли не заканчивается на издевательствах, только опять они отправлены кому-то невидимому. Не адресованы никому, кого зовут Ньют.
— Это чей-то новый девиз? — Ньют не слишком удивляется весёлой кричалке, и одна из его бровей ползёт вверх в недоумении.
— Не знаю, спроси у тех, кто мажет красками по холсту, — довольный, Галли продолжает пялиться на стену, но разбавляет своё прежнее состояние улыбкой.
Он получает удар острым коленом по своему бедру и морщится от неприятной вспышки боли. Возможно, это всё-таки терпимее, чем сидеть наедине со своими гробами-мыслями.