***
Утро Томаса не задаётся с той самой минуты, когда он поднимается с постели и спотыкается через собственную обувь. Затем идут опрокинутый стакан от неаккуратного движения, упавшая на пол зубная щётка с щедрой порцией пасты на щетине, и всё это лицом вниз. Ему требуется десять минут, чтобы хоть как-то это пятно замаскировать, а значит, у него всё меньше времени на то, чтобы прийти в университет вовремя. Томас, оказывается, и без этого проспал. Во рту пересохло, перед глазами какие-то безликие мошки, бредущие кто куда. Сбитый режим сна очень громко заявляет о себе, больше не пытаясь маскироваться под общее состояние изнеможения. Томас осознаёт это только сегодня, рассиживаясь на кухне и зачем-то вглядываясь в отключённую от питания кофеварку. Кажется, ложиться спать около пяти и просыпаться в восемь не самая удачная идея, особенно если такое правило соблюдается больше недели. Его одолевают усталость и отвращение, и через пять минут он оказывается лежащим на кровати и изучающим стены. Он решает не идти на первую пару, предпочитая сон проклятым лекциям с нудными голосами. Проходит пятнадцать минут, и этого хватает, чтобы сдаться. Томас ходит от кровати до окна и обратно, сон больше не нападает. Это осознание становится грустным, ведь ему действительно хочется спать. Остальное время он занимает чтением лёгкой на вид книги, свистнутой с полки Фрайпана. Она оказывается интереснее, чем Томас рассчитывал. В середине произведения главные герои всё ещё заперты в бесконечной ночи, где часы просто плывут, не заботясь о том, что обычно они всегда спешат. Никакой общей мысли, хронологии, но есть переплетение в самих историях. Именно в таких условиях и чувствует себя Томас последние полгода. Именно таким образом складывается его жизнь. Только если в книге ночь заканчивается и оставляет в неизвестности, то в реальности время продолжает мотать километры, и вот уже приходит время второй, третьей пары. Обед, где Тереза услужливо уделяет ему своё внимание, успев поделиться с ним частью своих десерта и кофе. Она ни о чём серьёзном не болтает, словно нарочно-продуманно обходит все острые углы, предпочитая проехаться по рутине. Жалуется на преподавателя по проектам и сокурсницу, которая не хочет оказывать содействие в их общем задании, просит Томаса порадоваться за её ногти, что теперь приобрели изумрудно-синий оттенок, с какими-то серебряными вкраплениями или рисунками. Тереза обозначает это дизайном, Томас благодарно кивает. Сам он не разбирается в таких вещах, хотя, казалось бы, проще простого. После окончания обеда она без всякого смущения чмокает его в скулу, на что Томас отвечает быстрым морганием, потому что раньше она проделывала такое только с Минхо, и реже — с Алби. С Галли такого не вытворяет, потому что знает. И Томас сам не представляет картины, где она дарит свой известный «чмок» его лицу, а тот на это раздражается и морщится. А ещё он невольно задаётся вопросом, а значит ли это, что теперь они тоже близкие друзья? Является ли её поцелуй неким признаком, знаком посвящения в статус повыше? Это кажется бредом, но вполне имеет смысл. Подходит время тренировки. Томаса изрядно замучивает жизнь по часам, но что можно с этим сделать? Всё-таки в месте, где он существует в данный отрезок времени, есть свои правила и распорядки. Приходится вертеться. Выход в шлеме под палящее небо — это не то, что он хотел получить к концу дня. И даже если солнце намеревается опускаться, это не избавляет от мокрых волос и пота, стекающего прямо на глаза. — Томас, эй, ты меня слышишь? Томас моргает быстро и испуганно, затем бросает взгляд влево: Минхо с тревогой в глазах и вопросом на лице, держит в руках краги. Волосы мокрые, а значит, неуложенные. Небрежно поразворачивались в разные стороны, взбалмошные и обиженные. Минхо выглядит очень мило. Ноги уже в кроссовках, никаких неудобных бутс. Получается, тренировка закончилась, время другой команды. — Прости, я устал, — Томас морщится. Он не врёт, — Ты что-то спросил? Издав неясную усмешку, Минхо разворачивается обратно к своему шкафчику. Сильно хмурится. — Говорю, рад, что Ньют… пришёл в норму, — он заканчивает не очень уверенно, всё ещё сомневающийся, что подобрал правильные слова. Рука Томаса замирает над спортивной сумкой. Он с огромные удивлением на лице смотрит на аккуратный профиль своего друга. Сам же Минхо без всякого продолжает копаться в своих вещах. — С чего ты это взял? — Томас в непонимании сводит брови к переносице, чувствуя себя застигнутым врасплох от такого заявления. — Тереза сообщила мне, что видела его на кухне. Пил воду, — всё с той же неуверенностью сообщает Минхо, уже вовсю глядящий на Томаса и тоже сбитый с толку, только не своими словами, а реакцией Томаса, — А ты не знал, да? — Да когда бы мне… — Томас теряется с внятным ответом, обиженный на пространство (ведь на кого ещё ему спускать все свои чувства?). Он узнаёт об этом не первый, и не от самого Ньюта. Как же так? — Нет, я не знал, — уныло заключает Томас, принимаясь рыться в своей сумке. Какой же он ребёнок. Несправедливый и капризный. Ему хочется забить себя стиком до смерти. — Так это… — Минхо, очевидно, растерялся. Какое-то время он нерешительно рассматривает собственные бутсы, показывающиеся из открытой сумки. Он понятия не имеет, что сказать такого, чтобы Томаса порадовать, а не обременить, — Недели молчанки закончены, Ньют даже сам вышел из комнаты. Это вроде бы крутой знак, — он оценивающе косится в сторону скисшего Томаса. — Да. Да, — повторяет Томас, приходя в себя. И почему он не обрадовался вместе с сообщением Минхо? Почему себе всё усложняет? В следующее же мгновение сердце забивается в непривычном ритме. Что-то похожее на радость, — Ты прав. Это отлично. Томас принимается тепло улыбаться паркету, явно размышляя о чём-то своём. Увесистый толчок в плечо служит ему возвращением на землю, и вместе с испугом приходит раздражение. Томас, возмущённый, поворачивается в сторону Минхо. Тот довольно ухмыляется, уже не задерживая внимание на его персоне. Сегодня в Минхо что-то не так. Необычные эмоции прячутся между бровями, в его тёмных глазах. Задумчивость под веками осела очень гармонично, очевидно, не мешая её обладателю функционировать. В изгибе губ какие-то расслабленность и спокойствие. Этих двух вещей Томас не видел очень долго. Все эти сочетания настроений расходятся в своём спектре, и Томасу приходится приложить усилия, чтобы собрать весь образ воедино. Минхо решительно отводит взгляд обратно на дверцу своего шкафчика, панически игнорируя то, с каким вниманием Томас вдруг принялся изучать его лицо. Он отдаёт себе отчёт в том, что сегодня всё по-другому. Проснувшись утром, как обычно, с похмельем и больной головой, Минхо не сразу признал себя в отражении. Казалось бы, всё одно и то же, по списку: растрёпанные волосы, пересохшие губы, слегка отёкшее от алкоголя лицо, тяжесть ресниц. Только все грубые углы, расположенные по периметру нижней части лица, вдруг разгладились, стали мягче и незаметнее. Словно кто-то использовал чудо-салфетку, увлажняющую самые тяжёлые эмоции, и вытер ею всё его лицо, запрещая быть этой маске привычно обречённой. В душе Минхо осевшая печаль предыдущих месяцев, и вряд ли её можно вывести одним лишь фактом того, что теперь всё хорошо. Всё ещё странно. Необъятно. Словно его поместили в мягкий сосуд, в другую атмосферу, намного дальше, чем стратосфера. То есть очень далеко, где невозможно выжить. И теперь он это оказавшийся в космическом пространстве человек, без карты на руках и подручных средств. И всё равно дышится здесь легче, чем на своей планете, до этого иссохшей и необитаемой. Минхо не решается взглянуть на Галли, потому что в своих реакциях прекрасно себя изучил, и потому понимает, что не сможет не сверкнуть зубами и издать какой-нибудь дурацкий смешок. Но он чувствует себя гибким. Кто-то подлил горючее, заставил его дышать, двигаться дальше, без заледенений под кожей и пара в лёгких. Этот кто-то зовётся Адамсом. Колючая проволока внезапно царапает стенки души, и Минхо приковывает взгляд к полу. Он не рассчитывал, что Алби заметит, как он смотрит в их с Галли сторону. Ему до сих пор тяжело ходить по одним помещениям и заниматься похожими делами вместе с ним, но при этом никак не оповещать его о своём существовании. Минхо бесцеремонно хлопает дверцей, не смущаясь своих показательных эмоций. Он устал от своих вины и стыда, и устал от того, что никак не может придумать, как подступиться к теме извинений. — Да возьми и поговори с ним, — очень простой совет пришёл от простого Галли, сегодняшним утром уставшего слушать опасения Минхо касательно предположительного будущего их с Алби отношений. Он не стесняясь упал на кровать Минхо, развалившись так небрежно и широко, словно та всегда была в его распоряжении. Иногда Минхо всё ещё удаётся поражаться такой прямоте Галли, которая всеобъемлющая и нараспашку открытая. — Не знаю я, что ему сказать, — в отчаянии ответил Минхо, отчего-то с противостоянием в голосе. — А простых извинений не будет достаточно? — Галли искренне удивился, вскинув брови. Умостив руки на животе, он с несвойственным ему любопытством прислушивался к словам Минхо, параллельно изучая потолок внимательными глазами. — А вдруг нет? — Минхо развернулся в сторону Галли, и всё его лицо пылало всё теми же отчаянием и беспомощностью. Сидел он на своей кровати, в углу у стены, потому что больше места не было. Галли ему его не дал, — Если он меня пошлёт? — Тогда уйдёшь, — Галли не раздавал советы, просто озвучивал сухие факты самого очевидного варианта развития событий. — Ты охуеть как помогаешь, я не ожидал, — Минхо удалось вложить в эту фразу весь свой талант саркастичного надоельца. Галли бросил недовольный взгляд в его сторону, и для этого обязательного действия ему пришлось задрать голову, глядя на Минхо исподлобья, иначе бы он его просто не увидел. Белый шум вентилятора нарушал майскую тишину, разбивая любое размышление Галли. С глухим вздохом он принял сидячее положение, а затем повернулся к Минхо лицом, уперевшись руками в кровать. — Ну чего ты гадаешь сидишь? Так нравится мучиться? Никакого эффекта вопрос не принёс, кроме угрюмого лица Минхо и его закрытой позы (он скрестил руки на груди). Галли не отступал от намеченного плана докопаться. — Это же Алби. Он не будет кусаться. Ну, может, цапнет пару раз за лицо, — опасливо подметил Галли, смотря куда-то в сторону и не замечая, как Минхо уставился на него со смесью испуга и сердитости, — Но по мне, так лучше получить по лицу, но знать, что ты услышан. После позиции Галли, глубокой в своей мысли, Минхо длительное время всматривался в его бледное лицо напротив, будто заново знакомое изучая. И действительно: все черты будто исказились, стали яснее и не такими грубыми. Это понимание вызвало в нём удивление. Галли умело выдержал его напористый взгляд, молча моргая, смотря в ответ. Минхо ещё немного поизучал любимое лицо, обдумал сказанные им слова. Он позволил себе ещё немного посидеть в тревоге, не давая обратной связи. Всё это время Галли молчал вместе с ним, уставившись в ответ с явным ожиданием, но в его исполнении это не ощущалось чем-то давящим. Минхо не чувствовал, что ему обязательно отвечать сейчас. Тогда он коснулся веснушчатой щеки и едва ли не дёрнулся, ощутив, что кожа Галли очень сухая. Затем тупо ухмыльнулся, не в силах больше прятать идиотской улыбки. Галли устало поинтересовался, будет ли он что-то говорить, и Минхо тут же стушевался, и даже пальцы его отлипли от его лица. Галли покачал головой и улёгся обратно на спину, поближе к ногам Минхо. Только до этого успел громко поцеловать его в губы, так, словно это было всем давно привычно, и ожидаемо. Минхо растерялся и, кажется, так ничего и не ответил насчёт своей ситуации с Алби. Смущённый и заветренный, он опёрся спиной о стену, прикрыв глаза. Позже он позволил себе запустить пальцы в светлые пряди Галли, про себя отмечая, что волосы у того успели отрасти. Галли ничему не возражал. Очередной озноб воспоминаний пробивает до самых позвонков, и Минхо неожиданно для себя вздрагивает. Он давит свою очередную лыбу, заставляя её раствориться в окруживших его голосах другой команды. Проблема с подходом к Алби так и не решилась, но Минхо подумал, что может обдумать это вечером. Ему просто очень сильно хочется вернуться на ту кровать, сесть в точности так же, как сидел утром, и ощущать чужое тепло так, как раннее ему не позволялось. Минхо очень тяжело вздыхает, борясь с очередным желанием броситься в объятия человека, находящегося прямо позади него. Минуты текут, лица вокруг меняются. Он невольно задумывается о брошенном на произвол судьбы проекте, макет которого был беспощадно испорчен, как оказалось позднее, ногой Томаса. Целых три дня Минхо ходил и причитал, не отставал от виноватого, но уже в край раздражённого Томаса, молил вернуть время вспять и ничего не ломать. Он не может попросить его сделать эту работу, потому что Томас такому ещё не научен, для него масштабные проекты — дикий лес, и в любом случае, даже если и заставить первокурсника исправить свою ошибку, Минхо боится, что его самого попросту отчислят за такой уровень «мастерства» будучи на третьем курсе. Минхо хоть и причитал, но в наглую не давил, прямо ни о чём не сообщал. Потому что упоминание того самого вечера станет равно воспоминаниям о его итоге, где они едва не переспали. И Минхо, и Томас об этом больше не обмолвились ни разу и, наверное, вообще этого делать не планируют. И никто особо не горит желанием. Однако, теперь перед Минхо становится ребром ещё одна помеха, мешающая чувствовать себя рядом с Томасом не полнейшим идиотом. Их отношения подошли к концу ровно в тот момент, когда Галли поцеловал его, и Минхо сказал «да». Ему, всему происходящему, самому себе. Это неизбежно катилось вниз с горы, к самому берегу, потому что Томас, конечно же, всё ещё занят. И конечно же он никогда не сделал бы выбор в пользу Минхо. Сам Минхо это понимает. И всеми силами старается увести себя за руку, как маленького ребёнка, от того, где штыри из стен и разрубленная кожа. Когда-нибудь нужно рассказать, нужно взять и всё объяснить. Но сама мысль о потенциальной потере Томаса как кого-то большего, чем просто друга, разбивает сердце на части. И с этим ничего нельзя сделать, это никаким образом не остановить. В любом случае, Минхо сам подписал себе этот приговор, когда принял решение превратить свою дурацкую затею в жизнь. В каком-то смысле он всегда отдавал себе отчёт в том, что ничто у них не вечно, и что в один день он его потеряет. Только сколько не готовься прыгать с обрыва, уже у самого края, практически в прыжке, в душе всё равно что-то оборвётся. В груди всё будет ныть, и страх окутает неспокойные колени. Наверное, эта часть и является причиной беспокойства на лице Минхо, каким бы довольным он ни казался остальным. С приобретением желанного всегда теряется что-то значимое, это неизбежное равновесие преследует тысячи жизней. Только Минхо слишком самонадеянный и упрямый, чтобы вот так просто это принять и не попытаться сопротивляться. Взгляд его потухших глаз идёт вразрез со свирепостью его души. Минхо хлопает дверцей снова и снова, отгородив себя от глянувшего в его сторону Томаса. Как бы ему хотелось, чтобы между дверцей и шкафчиком оказалась его голова. Солнце медленно скрывается за горизонтом, в раздевалке не остаётся практически никого. Команда Уоторби семенит на поле один за другим, и закрывает эту цепочку Галли, не менее обеспокоенный и сбитый с толку, чем Томас, что уже перестал возиться со своей сумкой и осторожно вышел за дверь, когда получил от Минхо положительный ответ на вопрос о том, оставить ли его одного. Галли ожидает ещё какое-то время, надеясь всё-таки встретить взгляд Минхо как ответ на собственный, но ничего такого не происходит. Минхо словно отключился от настоящего, не обращает внимание, и Галли он увидеть так и не смог. Галли мог бы подойти сам, спросить о чём-нибудь, но он… не может. Они держат это в тайне, и, соответственно, по старым правилам: всё ещё не разговаривают. Поэтому Галли приходится заставить свои ноги двигаться, нести себя вперёд, оставляя позади себя Минхо, поросшего оцепенением. Это не катастрофа. Галли верит, что Минхо по силам справиться с этим, чтобы это ни было. Ему остаётся лишь дождаться окончания тренировки, где он достанет его своими расспросами в их проклятой комнате, что окрасилась в пастельные оттенки, когда они заговорили вновь.***
В комнату постепенно заселяется темнота. Ньюту приходится включить искусственное освещение, но его хватает лишь на вялое дотягивание до напольной лампы. Весь день он лежит огромной разваренной кашей, проходясь глазами от начала комнаты и обратно просто потому, что больше занять себя нечем. Он пытался подумать о чём-то не таком болезненном, то есть о дне недели, о том, в каком отрезке времени он сейчас находится (сколько прошло? недели? месяц?), но даже эти тугие попытки отдались пульсацией в спящей голове, и Ньют безропотно сдался. Он мог бы гордиться собой за то, что заставил себя сходить до кухни и обратно, ведь это огромный шаг к возвращению к прежней жизни. Только в программу Ньюта не вшито чувство удовлетворения своей личностью, он никогда с этим не сталкивался, а потому просто приземлился обратно на кровать, как валяная игрушка, без эмоций и мыслей. Похлопал глазами, снова огляделся: всё те же хаотично разложенные вещи Томаса (его футболки наспех сложены вдвое и перекинуты через спинку стула, и все эти толстовки, которые Ньют так любит, тоже смотрят на него с примесью призыва о помощи и одновременно с безразличием). Его тетради, и части макета, и миллионы блокнотов, потому что Томас любит общаться с бумагой сильнее, чем выталкивать слова изо рта. Его запах неспешно перемещается до кровати Ньюта и обратно, только самого Томаса нет ни днём, ни сейчас, когда вечереет. Ньют, конечно, не удивится, если тот предпочтёт уйти. Он бы сам не выдержал себя такого. Ему приходится доволочь себя до ванной, заглянуть в зеркало. Грязные волосы, местами ненавистные колтуны, мёртвый цвет лица и впавшие щёки, на челюсти и скулах трёхдневная щетина (а ему что, кто-то помогал бриться?). Весь его вид кричит о беспомощности; болезненность во взгляде и белёсого, неестественного цвета губы. Ньют всё это ненавидит. Но ничего не может сделать. Он ни за что в жизни не переиграет свой мозг. Как можно такого любить? Он калеченый и паршивый, без тяги к жизни, а местами, точнее месяцами, и не живой вовсе, лишь болтается его тело время от времени от уборной и обратно. Груз и бесполезный мешок проблем — так всегда обзывала его мать в свои самые худшие дни. Ньют перестал верить её хорошей стороне, и с течением времени приучил себя слушать самое демоническое, извергаемое из её психозного рта. Минут сорок пять занимает принять душ, распутать уродливые пряди светлых волос и вымыть их. Затем бритьё, чистка зубов, нескончаемое плескание водой себе в лицо. Это отнимает у Ньюта так много сил, что, оказавшись около своей постели, он валится на неё мёртвым грузом. Он мог подождать Томаса, чтобы попросить о помощи. Томас обязательно помог бы. Но он не уверен, что тот придёт. Даже если и объявится, заговорит ли с ним? Конечно же да. Он не сможет молча игнорировать, даже если принял решение оставить его. Потому что Томас слишком хороший. А ещё Ньют не уверен в том, что начал хотя бы привыкать к тому, что он может быть слабым рядом с ним. Не даёт себе права взять и размякнуть в объятиях другого, даже самого комфортного-любимого. Вдруг посчитают бессильным? Хотя, с другой стороны, как это ещё выглядит? Он неделями лежит без чувств и слов, утыкается холодным носом в наволочку, тонет в слезах, повернувшись к соседям и миру спиной. Он часами заставляет себя встать и сходить в туалет. Он разучился жевать, не может думать. Всё его тело сейчас сплошная мученическая ноша. Ньют не любит верить в сказки, он привык смотреть на всё через чёртовы тёмные краски мира. Он знает, что давно испорчен. Он мог бы не привязываться к Томасу так сильно, потому что всегда существует вероятность того, что он его потеряет. Но ему, если уж совсем по-секрету, очень сильно не хочется прощаться с ним. Мыслить о том, что Томаса больше не будет рядом. Ведь в самом деле — кто его ещё такого вытерпит? Ньют остаётся свёрнутым в букву «О», когда, преодолевая самого себя, взбирается на подоконник и упирается лбом в острые колени. Все оставшиеся силы уходят на накидывание на свои плечи тонкого пледа, потому что ему всё ещё холодно. Наверное, никаких ресурсов у организма не осталось, чтобы держать тепло в этом худом теле. Ньюту хочется поглядеть в окно, поизучать что-то обыденное, но свежее для его глаз, ведь он не видел улицы очень долго. Только нет у него никакого желания поворачивать голову вправо, поэтому он продолжает смотреть себе в ноги, не вполне осознавая, что вообще перед собой видит. Он не вслушивается в тишину, потому что она успела стать его сестрой, пока он здесь лежал и разлагался. Хочется перекрыть всё музыкой. Ньют не в силах потянуться за телефоном. Он даже не знает, где тот лежит. Он безнадёжно запер себя на этом подоконнике, понимая, что больше за день не сможет сделать ни единого движения. Усталость накатывает очередным приливом. Вряд ли он сможет и дальше терпеть свою бесполезность. — Ньют? Знакомый голос будоражит мозговые волны. Голова от колен отлипает сама. Ньют не может улыбнуться по-детски взволнованному, удивлённому Томасу. Он безмолвно моргает на него в ответ. Руки висят вдоль скорченного тела, мокрые волосы спадают на чернеющие глаза. Томас, замявшись у самого входа, наконец приходит в себя. Он разувается, бросает спортивную сумку куда-то поближе к своей кровати. Лёгкие раздувает от желания броситься в сторону подоконника, зажать Ньюта в своих сумасшедших объятиях, задушить, и так и лечь с ним спать, но Томас все свои порывы сдерживает. Потому что не может не замечать, не думать о том, как болезненно-печально выглядит сидящий у окна Ньют. — Эй, привет, — мягко усмехается Томас, делая шаги в сторону Ньюта. Без опаски и осторожности, просто очень тихо, — Ты давно здесь ходишь? — Кажется, днём проснулся, — Ньют решительно подаёт голос. Огрубевший и хриплый, он иссушает пространство. Ньют не привык говорить. Томас молчит какое-то время. Просто становится рядом, кладёт ладони Ньюту на плечи, осторожно сжимает в приветственном жесте. Очень сильная охота поцеловать. Томас пока не может. — Я рад тебя видеть и слышать, — голос Томаса искажён, он сам себя не узнал бы, если бы попытался послушать со стороны. Говорит очень мягко, щемительно-влюблённо. В другое время Ньют бы поморщился от всей его сентиментальности, — Я сильно скучал… Томас принимает решение обнять Ньюта, не крепко, чтобы не нанести вреда. А Ньют моргает и моргает, молча принимая объятия Томаса, которые такие же тёплые, говорящие о желании и тоске. Значит, он ещё здесь. Не собирается оставлять. Никуда не уходит. Ньюту хочется заплакать. — Тебе что-нибудь нужно? — спохватившись, Томас отстраняется от Ньюта. Смотрит в его лицо внимательно, убирая с него всё волнение. Иначе Ньют подумает, что его жалеют, — Воды? — продолжает задаваться вопросами, будто в пустоту, потому что Ньют таким же безэмоциональным взглядом смотрит куда-то в пространство левее самого Томаса. Неуверенность прорезается сквозь глаза, и Томас с поражённым недоумением оценивает факт того, что Ньют выглядит хоть и измятым, но ухоженным, — Ты, я так понимаю, уже успел всё сделать сам? — не то с усмешкой, не то с удивлением интересуется Томас, и без ответов зная правду. Ньют сконфуженно кивает, словно ему вдруг стало стыдно за свою самостоятельность. Томас не берётся лезть к нему с этим. Он давит из себя улыбку, позади неё пряча радостные смешки просто от того, что он видит Ньюта реагирующим, сидящим и хлопающим своими глазами-омутами. — Тебе здесь удобно? — с сомнением спрашивает Томас, окинув взглядом и позу Ньюта, и сам подоконник. — Да, вполне, — соглашается Ньют, неуверенный в своей искренности. Его тело не привыкло к любого рода позам и движениям, поэтому и сам он плевать хотел на комфорт и удобство, — Я… я почти ничего не помню, — вяло признаётся Ньют, почесав затылок. Не хотел в этом сознаваться, но враньё бессмысленно. Он искоса глядит на Томаса, пытаясь таким образом оценить его реакцию на свои слова. Может, по его лицу станет ясно, сделал ли он что-то совсем ужасное? К сожалению Ньюта, никаких косвенных ответов вместе с выражением лица Томаса не приходит. Тот лишь поджимает губы в сочувствии, затем задумывается. Ньюту нетерпеливо. Он обязан знать, чем успел навредить. Свесив ногу с подоконника, он принимается ею трясти. Томас в жизнь не расскажет сам. Ньют прекращает какое-либо движение. Он больше не может ждать. — Что я натворил? — решительным тоном спрашивает Ньют. Томас не отвечает. Всё кусает и кусает свои губы, задумчиво провожая взглядом пылинки, подсвеченные светом лампы. Он, вероятно, не знает, как обозначить всё в мягкой форме. Ньюту это не нужно. Только правда. Чтобы быть уверенным в том, за что конкретно он себя накажет. — Почему ты считаешь, что что-то сделал? — задаёт глупый вопрос Томас, нахмурив брови и устремив на Ньюта нечитаемый взгляд. Профессор, бросивший философский вопрос без знания ответа. Вот с кем он сейчас сравним. — Потому что я не идиот, — отрезает Ньют. Сердитый, он встречает упрямый взгляд Томаса, — Скажи мне, что случилось. Молчание и последующая тишина. Это всё очень удачно проскальзывает между ними, ютится и оседает. Томас понимает, что ему придётся быть честным. Но он знает, что не сможет упомянуть о некоторых вещах. О том, что Ньют поцеловал Галли, например. Или о том, что он ударил Томаса по лицу. Знает, что он себе этого не простит. — Хорошо, — Томас делает очередной тяжёлый вздох, подобно столетнему старику, и усаживается на кровать, напротив Ньюта, — Ты вообще ничего не помнишь? Прям совсем? Ньюту хочется огрызнуться и вякнуть «нет!», но он сдерживает свои язвительные порывы, стараясь переключиться на воспоминания. Он задумывается, проносится по своей памяти на медленной скорости, принимаясь изучать её углы внимательно, с надеждой оттуда что-нибудь вычерпнуть. В голову ничего толком не лезет. Какие-то картинки-обрывки, никак между собой не связанные, не имеющие никакого смысла. Безымянный мост, чьи-то разгневанные крики позади, пока рассекает пальцами воздух. Контрастные огни в помещении с высокими потолками, играючи прыгающие молнии в глазах. Красочная вспышка боли после удара в переносицу. Заляпанные кровью брюки, она же стекает по обнажённым зубам. Он вроде как скалится. Ему весело и приятно. Бег на красный, побеги из собственного разума, чьи-то пальцы, яростно сжимающие его глотку. Знакомые руки, волокущие подальше от места происшествия. Обожжённая слизистая носа, взрыв в голове после ударной дозы кокаина. Хлюпанье носом, агрессивная меланхолия, пальцы сжаты в кулак, желание сброситься с моста, лай собаки. Самоубийство. Головой о голую стену. Игла пронзает тонкую кожу, наполняет вены. Мама. Перемотка. Всё возвращается обратно, на старой плёнке отматывается вперёд-назад. Помехи, засвет, шум на фотографиях. Звуки обрубаются. Пищит вокруг эхо. Ресницы цепляются друг за друга, нижнее и верхнее веко. Картинка на паузе. Дальше — тише. Внимание застревает на комнате. Рядом на постели мирно восседает Галли. В уши въедается тишина, как только Галли начинает говорить. — Ничего не могу вспомнить, — отчеканивает Ньют, буквально выплюнутый из собственных вспышек воспоминаний. Больно. Тошно. Он не хочет вспоминать свои мысли, не будет возвращаться к этим ощущениям, — Расскажи. Прошу. Томас, что всё это время молчал слишком долго, терпеливо пялится на бесцветные простыни, желая заполнить молчание чьим-нибудь криком. То, с каким лицом Ньют застыл, пока пытался вспомнить. Как исказилась линия его рта в момент, когда ресницы задрожали. Томас знает, что он что-то помнит. Просто не хочет вспоминать. Он зовёт Ньюта за собой, развалиться на кровати, словно королям. Никто не будет им мешать. Ньют слабо отзывается, не решается попросить помощи, но двигаться всё ещё не в силах. Томасу не нужны слова, он понимает всё сам. В комнате раздаются шаги. Он подхватывает лёгкого Ньюта, обвивает руками его бёдра, прижимает к себе. Переносит на кровать, аккуратно укладывает, ложится рядом. Нехотя ведает о произошедшем на вечеринке, признаётся, что не знает, где тот бродил столько времени, а потому сам понятия не имеет, что с ним случилось. Рассказывает о его вылазке на крышу, о растерянном Галли, который привёл его к нему. Ньют сжимается и разжимается, анализирует и не может взять в толк. В груди принимается стучать обескровленное сердце. Странная смесь смущения и благодарности тянется вслед за мыслями о Галли. Он мог бы не помогать. Мог уйти, ничего с этим не делать. Но он вернул его сюда, к Томасу. Он сидел с ним, что-то говорил. Жаль. Очень жаль, что Ньют не помнит ничего. — Прости меня, — как-то смирённо извиняется Ньют, когда Томас заканчивает своё повествование. — За что? — Томас удивлён искренне, даже на локтях приподнялся, чтобы взглянуть на Ньюта. — За всё это… полный хаос, — Ньют усмехается. Это выглядит очень больно, — Я такой бардак, — оставшись довольным тем, что нашёл подходящее слово, Ньют не остаётся удовлетворённым в своей душе. Ему гордиться нечем. Он беспорядок. — Ничего ты не бардак, — возмущённый, Томас отрицает всё, — Не извиняйся за то, за что не можешь отвечать, — Томас вовсе не хочет грубить, просто это является правдой. — Мне придётся, — возражает Ньют, собрав усмешку и дерзость воедино, — В этом всё дерьмо. Даже если я не помню ни черта, я должен отвечать за последствия. Я не могу быть освобождён от этого, — он смотрит в потолок через чур сердито, злясь то ли на Томаса, то ли на самого себя, то ли на правила, подкинутые в его жизнь насильно, своевольно. Просто возмутительно, — Всё то, что я вытворяю. Я не могу на это повлиять, но я несу за это ответственность, и разгребать это придётся тоже мне. Больше никто не может, — последние слова звучат подобно приговору. Ньют оттаивает от своей злости. В чертах его лица не остаётся ничего. Томас не может дать ответа на столь суровые истины. Это не он живёт с заболеванием, не ему судить, как надо, а как нет. Но что-то в грудной клетке пытается рваться наружу, своими крыльями царапает стенки. Оно не хочет мириться, ноет от вопиющей несправедливости, но замирает. И уходит в тень, потому что по-другому никак. Томас с усилием прикрывает озлобленные веки. Быть рядом, оказывать помощь, когда в ней нуждаются, с чувством обнимать, носить на руках до кровати и обратно, туда, куда Ньют захочет. Больше Томас не в силах ничего сделать, не может изменить ни того, как Ньют себя чувствует, ни того, что он… бессилен. Опустошающая правда. Ещё одна, которая загоняет гвозди под ногти. Томас это вполне вытерпит. Он тянется к Ньюту, притягивает его к себе, сжимая медленно, с осторожностью и силой. Ему хочется снять всю боль с красивых плеч, убрать все слёзы с сухих глаз, вывернуться вместе с ним в другой мир, где нет никаких болезней, где Ньют здоров и может улыбаться. А пока они застряли в мире этом, где кругом мины, шрамы и кричащие ужасы, ему остаётся держать его в своих руках, не давать упасть. Потому что Томас понимает, что если ослабит хватку, то Ньют выпадет из гнезда, даже не попытается зацепиться и продлить себе жизнь. Слишком велика его нелюбовь к себе, слишком больно ему даётся каждое движение. Томас целует Ньюта в нос, затем в лоб, и лишь слегка касается его губ, после чего утыкается ему в макушку, такую же светлую, как сам Ньют где-то внутри, спрятанный на время, пока решил всю черноту вести впереди себя. Томас с отчаянием больного героя, верящего в счастливое и беспечное, хватается за свет внутри потопленного тёмными болотами Ньюта, упрямо отказываясь ослаблять хватку и давать этому светлому сбежать от него. Уж слишком хорошо он успел узнать настоящее, сочившееся из Ньюта только когда они наедине, когда Ньют ничем не напуган и не ограничен. Томас уверен, что из всего этого что-то выйдет. Он знает, что не сможет отпустить его, даже если однажды потребуется, даже если им будет грозить расстояние или агрессия Ньюта. Он не оступится и не свернёт. Останется до последнего, будет сидеть все оставшиеся ночи, если Ньюту будет нужен кто-то, чтобы он просто смог уснуть. Томас прижимается губами ко лбу Ньюта, вслушиваясь в его спокойное дыхание, такое, словно не он просыпался сегодня и говорил с ним, словно всё точно так же, как вчера, и пару дней назад, и недели. Только сейчас Ньют даёт обратную связь телом, обнимает в ответ, крепко сжимая края футболки Томаса у самой его поясницы. Томасу кажется, что и Ньют вряд ли его отпустит, даже если захочет. Может, конечно, уйти, когда, сопоставив пользу и вред от самого себя, поймёт, что вреда приносит больше. Тогда он безоговорочно скроется за самыми глубокими чащами, самыми длинными тенями и диким рёвом стаи безликих волков, не оставляя после себя никаких голосов и шороха. А пока Ньют может сохранять за собой теплоту своих поцелуев, звук своего дыхания и холод своих рук, Томас будет биться и дышать в унисон вместе с ним.