Азбука

Малым ребенком искала она золотой гребень в огромном саду. Вокруг цвели розы, ползли по древам незаметные жуки, и текли у каменных подножий хладные водные струи - зеленые, роскошные, потемневшие от близкого дна. Она терялась среди них, а над нею, в широкой синеве, рос гордый толстокожий царь всех плодов. Его рыжий бок разливался золотом на высоком солнце. Такой же гордец - раскрытый, голый - лежал на подносе в покоях царевны. Когда царь еще не родился, на медном блюде лежали грудой белые, длинные цветы - его родня. Царевна была тогда еще очень мала и пела только бессвязные звуки. Но день сменился ночью, цветок увял, плод налился юною силой, а царевна выросла. Ей минул пятый год, и она была яростна и юна, как маленький тигр. Гневные глаза ее смотрели отчаянно, когда Безымянная предстала перед ней. Ужасное горе случилось с царевной, страшная потеря. Она страдала о пропаже - о ее радости, о любимом гребне. Царевна пошла в сад вместе с ним, а вернулась одна, совсем одна, и кто знает, что теперь сталось с ним! Может его утащили звери и птицы или жадные духи украли, забрали себе - он ведь был очень красив. Царевна всхлипывала, вспоминая о нем. Она проплакала весь день и всю ночь, тоскуя по золотому другу, а в сумерках нашла вдруг среди тяжелых тканей маленькую гладкую косточку. Не желая лишаться случайного подарка, царевна сжала ее в кулаке и в темноте глядела на ее бок долго и пытливо, будто что-то различая в нем. Косточка легко каталась по ее ладони, совсем круглая, и на рассвете царевне показалось, что она светится, как волшебная. Маленький костяной шарик лежал в руке, а маленькая девочка думала, что делать с ним. Ее суровый, задумчивый лик был серьезен, и брови сходились, как горы над рекою. Волны ее текли и лились в водовороты глаз, но ясное, тонкое течение не переставало пробиваться сквозь толщу вспененных вод и все вело куда-то в прозрачную синь. “Там джинн сидит”, - подумала вдруг она. Бурное течение вырвалось из объятий спящих волн, и звонко ударилась оземь крошечная кость, будто пробив собой глубокий ковер. В следующий миг, когда девочка подняла глаза, перед ней уже стоял кто-то. Словно обданная холодной горной струей, царевна вскрикнула и спряталась за широкой кроватью, спрятав за руками лицо. Придет, сейчас придет… Она поплакала еще немного. Шутка ли, вызвать джинна! А фигура несомненно была джинном, в этом она не сомневалась. Недаром так воинственно светилась в руках таинственная находка. Царевна знала, джинн может быть страшным, хитрым, недобрым. Он может увести с собой и отца, и всех слуг, и каждого советника! И ее саму может забрать, унести, спрятать в своих огненных чертогах. Зачем она позвала его? Но все слезы вытекли, а джинн так и не прогремел под потолком, не разрушил стены ее покоев. Недоуменная, царевна с опаской выглянула наружу. Джинн стоял на том же самом месте, где девочка оставила его, но лицо его совсем не было кривым и клыкастым, и пламя не вырывалось из его ноздрей. Простое и пугливое было это лицо, и смотрело оно растерянно. Царевна сощурилась, вглядываясь в его черты. Вдруг с оглушительным рыком она выскочила из-за полога, ощерив ужасный лик. Джинн только широко распахнул глаза, не зная, куда деваться, а царевна уже прыгнула к нему резво, взмахивая руками, как полосатыми хвостами. Как пугливую птицу, как глупую обезьяну схватила она свою добычу. Она воззрилась яростно в ее испуганную морду и... Тигренок застыл. Как капля на каплю были похожи они с джинном, как песчинки. Нет, это был не джинн - она все поняла. Это был его подарок - щедрый, чудесный. Он дал ей целое желание. Обрадованная царевна обернулась тут же повелительницей, раздувая от счастья и гордости щеки. Растерянная своей удачей, она сначала велела Безымянной хвалить себя, но Безымянная не знала слов похвалы. В ее голове рыбками суетились сладостные речи, и все они принадлежали царственной девочке, ее памяти. Но Безымянная не стала пускать их на язык. Что-то озорное захватило ее, и ей вовсе не хотелось слушаться умных мыслей. Ей хотелось играть и тогда, сжав крепко губы, она смолчала. Повелительница ужасно разгневалась, топнула ножкой и решила было натравить на ослушницу псов! но тут же передумала и разжала свои маленькие кулаки. Ей стало жалко живого желания, так похожего на нее. А потом ей стало ужасно жалко себя, когда она подумала, что снова останется одна. Царевна подперла руками щеки и плаксиво скривилась. Нет уж! Она была мудрая дочь своего отца - так пели ей слуги и так пели чародеи, - а мудрец не стал бы губить своего подарка, только его получив. Она вспомнила, как давно, когда луна еще змеей белела в небе, советник отца тоже вился змеино и молил вдребезги разбить нарядную белую чашу с бумажными цветами, подарок далеких посланцев. Золотые, розовые, красные кусты - разбить, вырвать! Чужие, они принесут нам несчастье. - Нет, я не глупый мусташар-советник, я не глупая! - так рассудила повелительница и помиловала свое нерадивое отражение. Вместо ужасного наказания она крепко взяла Безымянную за руку и повела одевать ее в пышный цвет узоров и прекрасных тканей. Она любила эту игру, это превращение. Повелительница дала Безымянной туфли, расшитые золотой нитью и повязала на голову ткань с желтым узором, как чалму отца - ей хотелось, чтобы она вышла такой же высокой, как у него. Она убрала желание крупными сверкающими камнями и цветными перьями, отдала свои лучшие браслеты и ожерелья и даже подарила горсть звезд из костяной маленькой шкатулки - старые, давно надоевшие ей драгоценности. Зеленые, синие, желтые крупицы покоились теперь в руках Безымянной и тихо мерцали. Они встали потом вместе, однолицые, против огромного медного зеркала, туманного, как слеза, и вставали еще не раз, меняя наряды и облики, и повелительница каждый горела от радости и немного от обиды. Забрав все чудесные старые наряды, желание казалось гораздо милее, чем сама царевна. Но стоило царевне вспомнить, что лицо желания - ее собственное, то сразу спокойствие расплывалось в ее груди. И громко смеялась она, и хлопала звонко в маленькие ладоши, радуясь общей красе. А Безымянная шагала к отражению горячей и распахнутой. О, как ей было весело! Как волновалась она! Необыкновенные чувства захватили ее. Ее грудь трепетала, ноги плясали, а голова казалось огромной, заполненной чем-то золотым и щекотным, радостным. Что-то пустило ее с мысленных нитей по мерцающей дорожке, и на ней она сразу стала человеком. И будто в подарок ей на голову упало сокровище - лицо. Ее лицо! Безымянная уже успела найти свои темные пальцы и черный локон на лбу и всякий раз желала горячо увидеть себя целиком. Вновь и вновь приходя к отражению она находила что-то новое, но не могла вобрать разом все - слишком мала была ее голова - и она брала упоенно кусок за куском, хватая руками то синий глаз, то изгиб руки. Но когда все собралось воедино, она смутилась. Безымянная оказалась красивой, чудесной - и совсем такой же, как девочка подле нее. Губа ее была вздернута, а глаза сверкали, необыкновенно синие. Черные кудри выбились из-под тканей и рассыпались по смуглому лбу. Это было так чудно, но так крошечно в сравнении с тем, чего она ждала. Куда подевалась его русая борода, где же скрылась ее черная коса? Радость выскочила из Безымянной, не умещаясь вместе с обидой, и так печальна, так горяча стала ее бедная грудь. Голова ее тоже вспыхнула. Мысли и счастье, волнение и разум - все вдруг завыло, завертелось, и Безымянная сгорбилась, не зная, куда деть сердце и как обуздать лицо. Жар опалял ее и душил, и не пускал, пока она не залилась горючими слезами. - Почему ты плачешь! - схватилась за голову повелительница. Но Безымянная заплакала еще громче, и царевна застыла несчастно, не зная куда деть себя. Напуганная, жалостливая, она покраснела тоже, и слезы прилили к глазам, и черные резкие брови нахмурились, и личико скривилось. Безымянная увидала его мельком и почувствовала вдруг, как запрыгали ее губы. Это грустное, смешное лицо случайно ободрило ее. Слезы ослабли на мгновение, и она вздохнула, и стоило ей только вздохнуть, как распахнулся освобожденный рот и поплыло слово, заложенное слово - все, что осталось в горящей и болящей груди ее. Полугорем, полусмехом Безымянная взмолилась: - О мудрейшая, добрейшая, милейшая, щедрейшая, дочь щедрейшего и добрейшего отца, я припадаю к ногам твоим и молю об одном... - она упала на прекрасный ковер, утопив в нем колени и рассыпав звезды из рук. - Подари мне имя. Так ты сделаешь меня счастливее всех на свете. Повелительница отшатнулась. Желание говорило так высоко, так взросло, что царевнина яркая спальня сразу похолодела и увяла. Царевна всхлипнула. Ужасная игра! Так напасть, исподтишка. И ведь все это злое прыгало с ее губ, пелось ее голосом - так врало! Нет-нет, ни за что! Ей не нужно такое желание. И грусть, и далекая обида обвили ее грудь и выдавили осколок на подставленные руки: - Ты будешь Зеркальцем. И стало так.