Азбука

Свистело и било. Вокруг простирались камни и глыбы, колючий пронзающий лед и темное, глухое море. Безымянная стояла на его берегу и блюла древний пост. Он сразу замшел и огрубел, едва родившись. А может, в первый миг жизни своей он был юн. Безымянная не думала о том. Ей велено было ждать лодку - черный нос, серый парус и голубой узор на нем, - пока хозяйка чудотворила в доме. Волны били о скалы, рыба прыгала в воде и в горячем котелке как живая, и хозяйкин большой, круглый, кожный котел бурлил и кипел тоже, волнуясь. Это пел тайный звук движения и хозяйка не могла, не смела допустить, чтобы мир услыхал его раньше времени, потому вздыхала ужасно и стонала сама. Как далеко разносился крик ее, как старателен был он! Как бережлив... Безымянная не слушала. Бездумная, безухая, она смотрела на дикое море. В груди у него бушевала волна, грудилась и кучилась пена, и в груди у нее высоко и страшно вторило всему забытое волнение. Струилась щедро кровь морская, вторя прозрачной воздушной крови, в которую Безымянная окунулась когда-то, когда ее бросил брат-ветер. Она разбилась о земную твердь тогда, лишилась духа. Пальцы на ногах ее сжались, впившись в мотки обуви и царапая камень. Вода всосала жадно в себя ее грубые маленькие ноги. Потом пустила, откатилась, жалеючи. Она - безбрежна, серебриста, лохмата - терлась боками о скалы, и пена тряпьем висла на земном оскале, распоротая камнем, как враг. Земля не хотела мириться с ней, живущей подле, а вода все равно довлела над ней, поила рыб и кормила птиц, стесывала клыки в нестрашные зубы. Как звезда превосходит планету, так она теснила землю, и земля ревела, беспомощная, злая, и колола ноги. Она едва повенчалась с человеком, а вода уже знала небо, и была великой сестрой, великой властью, солнечным гробом и лунной колыбелью. Она сама была котлом и варила в себе ледяные стужи и соль земли. Под грудью Безымянной тоже холодел котел, но она не чуяла его и он не был нужен никому - голый, пустой, притворный. Ветер разбил бы его вмиг, как диковинный фрукт, а огромная вода вымыла бы соки прочь - горькие и соленые. А в хозяйке текли молоко и жизнь. Она была только сладкая, только теплокровная, и честное тело ее трещало, готовое лопнуть от зрелости. Ей было больно, а Безымянной только холодно. Камни царапали ее холодные ноги. Она стояла так, юнее всех юных, и серый берег был ей ближе, яснее людской хижины. Зайчонкой стояла она на крутом берегу, и черная толстая коса ее худела от ветра - он ненавидел привязи и крал из волос тугие подвязки. Все чернее взмывала грива ее, все острее заячьи глаза впивались в иглы пены, ловя серые клочья в круглые ямы век. А вода все темнела, и темнела, и скоро в ее зеленое тело вплелись синие чернильные тени. Их колкие плавные лапы колебались, шевеля крюками пальцев, вылавливая ими глупую рыбу. Но они были хилые ручонки, они не могли долго плыть сами - и они прокладывали синий путь и тащили, тащили кровавыми локтями тяжелую лодку. Деревянная тянулась за ними медленно, захлебываясь щелями в волнах. Горестный скрип летел над морем, а руки все тянулись бурлаками, утаскивая кривую старуху. А ей хотелось утонуть. Но земля задрожала от злости, и море всколыхнулось, и лодка тогда вдруг восстала, подняв высоко раненую грудь, и обуздала липкие руки, и задавила их, прорвав острым телом пенную волну. Она взрычала скрипяще и подняла на вилы дикие валы, кормой разорвала узел длинных рук - и те поплыли прочь, беспомощные, испуганные. Седая пена клоками свисала с корабельных клыков, с осколка длинного носа, а парус вился и был выгнут, как гордый горб. Вольную деву вел муж. Безымянная не знала его, но видела, как бьется на ветру его черная борода и горит красная рана на лбу. Это тоже древнее, полезное существо. Муж должен нырять в море и нести рыбу, затем уплывать за ней снова и снова возвращаться. Он не смеет тонуть - без рыбы котел погибнет, опустевший, запылится, разломается. В нем больше ничего нельзя будет сварить. Не будет больше молока. Рыба дает молоко? Безымянная снова обратилась ко дну. Раненые руки давно утонули, и только их почерневшие чешуйчатые тени качались в ледяной воде. Жалкие, они слабо плыли в скором потоке. Всем взором Безымянная прильнула к ним, выгибая водно круглое, негибкое тело. Она смотрела пристально, роняя собранную пену, и так глядела, так изнуряла шею, что наконец тени стали обретать глаза и губы, глаза и гребни, в их чернеющем облике проступила твердость. Тени были собранием малых теней, и эти тьмы и пустоты носились бешеным нерестом, ловили пузыри и пищу, выпускали икру. На их скалах росли виноградные рощи, шумели рыжие кущи, но молока не было в них, оно не пряталось нигде. Вдруг все вокруг разом поскучнело. Это море стихло, и ветер стих, и муж повел старуху прочь, ненужный, отогнанный. Ветер рассеялся будто, истаял. Наступал конец. Новый крик взвился - зов живота, зов пищи, зов жизни. Он перебил все, что владело миром раньше, и гремел нескончаемо, пока не стал частью общего шума, грома моря и камня, ветра и прибоя - и Безымянная впервые услышала его. И рыбы тоже зашумели торжественно, бия хвостами по волнам и течениям. Безымянная была безмолвна среди них, скалиста, изумлена. Она видела что-то, что не могла объяснить, она внимала непостижимому - неважному, но огромному. Она слушала жизнь. И ей не нужно было мыслить, выстраивать и выламывать кораллы, чтобы чувствовать. Но конец, конец! Конец преследовал ее. Крик знаменовал что-то. Что-то принесли сыну змеицы и птицы. Отнимут? Враз похолодев, она ринулась со скал в море. Мир сомкнулся вокруг нее, стал черной рыбой - ее брюхом. Безымянную проглотили. В глыбе морской она пылала от холода, соли и воды, восходила на край чувства, была полна страдания и полна как никогда раньше. Меж пальцев ее бежали рыбы, струились воды, шевеля ее умирающее тело. Она чуяла мир и чуяла бурю. Она была недостижима, она…! Вдруг Безымянная снова оказалась в утробе. Досада пронзила ее до слез, но горе! у нее не было больше слез. Родная темнота отняла у нее лицо.