Азбука

Вдруг мир оказался неотличим от прежнего, и привычное превращение куда-то пропало, пропало! Что-то случилось, что-то заскребло в груди - не от обиды, но от призрака обиды, от его далекого предка. Что-то случилось. Над головой сияли неземные огни, складывались звездные дороги, но меж ними клубилась тьма - и было тоскливо. Безымянный щурился со страхом, пока сознание медленно приходило к нему. Он был в обличьи путешественника, он лежал, и борода его, длинная, как звериный хвост, покоилась на могучей груди. В руках его путалась сухая трава, мир вокруг пах широко, и во рту катался сладкий вкус, но темно, темно - почему же было так темно! Неужели такой чернотой зияли его глаза? Безымянный готов был заплакать, но не мог - хозяин его не печалился. Хозяин его был рад. Он лежал рядом с безымянным молчаливо, каменно и лежал бы так еще долго, но вдруг речь встрепенулась в нем и забила так чисто и быстро, что блеклые звезды засияли, засуетились, едва поспевая за ней. Близнец поднял ввысь глубокий голос и стал указывать на небо так, будто был небу другом, будто знал с рождения каждую звезду и качал рукой кометы. По его своду носились стремительные многоглазые звери, летели стрелы и топоры кривоногих богов с прекрасными руками. Близнец звал их дикими, лохматыми именами, он рычал и бурлил, кряхтел и гоготал - и это была история. Безымянный не мог слушать. Он мучился - он все знал, мог рассказать историю теми же речами, рыча и бурля точно как близнец. Обычно он слушал бы его слова с лаской и радостью, не понимая и понимая их разом, а теперь… Тоска охватила его, как холодные воды. Отчего все так странно? Серебряные нити тянули его к небу и дергали звезды, серебряные нити прокладывали путь к его голове и тянули мысли, но сердце его ныло, так ныло! Откуда неслась эта гибель, почему он страдал в родной тени? Она должна была защитить его от тяжести и печали, она обещала это ему. Его глава повисла, не в силах огорчиться. А слезы крепли в ней, копились чудовищной каплей, и тогда безымянный схватил свою голову крючковатыми пальцами, будто силясь вытряхнуть их, и застыл так, не видя рук, но чувствуя их. Такие крепкие, сухие ладони тянули его жесткие волосы, так больно согнулась широкая спина - никогда в темноте он не чувствовал ни тела, ни боли. Только свет был вправе ранить его, бить его в слабую грудь. Ясно? Только он! Безымянный изо всех сил дернул себя за волосы, разъяренный, и искры брызнули из его глаз. Мир вокруг вспыхнул ярко и тут же потух. Голова больно затрещала в ноющей слепоте. Что же это, что за обман? А близнец все говорил и говорил: - Там бегает сын змеицы и птицы. Он улетел, чтобы съесть луну, но запутался в звездах. А там, где... - Знаю-знаю… - пробормотал безымянный чуть слышно. Он ничего не понимал. Голова его заныла сильнее. - Знаешь что там? Видишь? - обратился близнец. И мысли услужливо вбежали, подавая слова - это Лебедь, это вечерняя птица зари, несущая в клюве своем серебряную песню. Его крылья сулят сыну змеицы и птицы утешение и гибель. Он не хотел их... А близнец хотел говорить о них. По родным землям он носился ветром, с ветром бился в окна чужих домов, и везде был прогнан, отослан прочь. Верным другом ему был только дорожный свет. Когда-то давно его знали, да позабыли, и близнец бродил по нему один, печальный, ища тайно чудовищ и богов. Но боги сбегали от него на небо и под воду, ломали свои жилища и уносили их с собой, не подпуская. Они были горды и молчаливы и никогда бы не приняли дары у бродяги. А то были богатые дары, прекраснейшие вещи, первые из тех, что успевали родиться в искусных и диких руках человека. Столько узоров, украшений, утвари! Все бестолку. Лишь дикие изгибы кувшинов, лишь молчаливые глубины сосудов были близнецу друзьями. Конечно он радовался теперь, как дитя, отыскав вдруг говорящего товарища. Он говорил без конца, и слова его были ясны до боли, и ранили своим блеском крохотный умишко. Безымянному хотелось тиши, а речь над ним пелась громкая, странная, и ее звонкий смысл ускользал от него. И певучие звезды неживо пылали над головой, и от их бледного взора ему становилось страшно. Безымянный скривился, едва двинув губами. Счастье близнеца было великим, а воля безымянного совсем крошечной - большого труда ему стоило хоть немного разломать широкую улыбку. А близнец ничего не замечал. Он все говорил, говорил... - Аа… - вдруг сумел полувздохнуть безымянный. Тут же он сморщился. Как больно щелкнула его голова! - Знаешь? - тут же обернулся близнец. И как он различил в буре слов своих этот крошечный вдох? Безымянный сжал сено в мучении. Жаровней раскинулась его грудь и задышала часто. О бессердечная! Голос, опаленный ей, не слушался и трепетал, лишался воздуха. Несчастный молк, безнадежный, и только призрачный хрип ворчал в нем от живота до горла, ворочая неведомые шестерни. Близнец не знал своей вины, но чуял, что происходит нечто и тоже молчал, чутко слушая скрежет живого механизма. - Не знаешь! Не видишь! Не видишь! Не знаешь! - отчаянно вдруг прогремел безымянный. И резко в глазах его прояснилась черная муть. Свет ударил его и Безымянный повалился в сено, разбрасывая руки, как копытца. Боль исчезла, словно ее смахнули с головы, и он все не мог поверить, что наступил конец. Как зверь, как птица зарыл он голову в траву, но лишь глаза его покинули слепую тьму и привыкли снова к тьме мира, он вырвался наружу, исколотый и пахучий, лохматый и вдохновенный. Не знать! Это было спасение, это была радость. Он обратился к природе и затих. Над ней вовсе не тянулся звездный путь. Вокруг плыло небо - голубое, голубое, - а вдалеке виднелась пустыня, и лежали нежные розовые камни в спокойных песках. Теплый ветер дул и гладил их твердые бока, а безымянного овевал сухим легким зноем. Свет белый был добр и нежен. Под теплым лучом голова Безымянного поникла, отдыхая. Солнце легко щекотало его широкую макушку. Слово путешественника не было изгнано из головы, оно, приструненное, теперь помогало лепить слова, вплетало в возгласы и вздохи тонкие нити мыслей. Мысли бежали паутиной, тонкие и ломкие, сверкали и становились подмогой, подобно смиренному тигру, побежденному льву. Они тянулись бегуче и нежно: добывай человек из неба цвет, как добывал его из растения, умей он растирать воздушную пелену, знай он, как погружать руку в колыбель земли, то сумел бы разом, одним цветом, указать все переливы небесные на полотнах и тканях. Это было бы самое дорогое, - учило оно, - дорожайший шелк, бесценнейшая краска, настоящее сокровище, затмевающее тяжелые земные дары. Золото валялось бы в ногах человечьих, позабытое, будь в человечьих руках небесное нечто. А Безымянный восторженно думал ах ах ах! И все сплеталось. Безымянный понимал это лишь духом, только обхаживая осторожно глубокое чувство, которого никогда не испытывал раньше. Явно и ясно было лишь то, что это - сокровище, драгоценные горы, на которые не хватит мешков, которые нельзя унести. Можно лишь вызревать в них и зреть.