Азбука

В темноте он утонул и нашел ничего. О, то было томление человеку. Как можно жить, не видя света, не слыша сердца своего? Как можно быть в пустом и первом, когда ты рожден тысячным, когда твоя земля не тонка, а сложена из ста слоев, груд щитов? Так страшно быть опять внизу! Так тяжко видеть плотную высокую тьму, а в ней - начало всего. Как выйти из времени, как проснуться пустым после длинного живого сна - так это было. Тьма клубилась на краю взора и тянулась, не тяготясь собою. В пустом животе ее катился горбатый блеск костяного удара, плеск далекого света - и вечно был одинок, и стрелял редко. Он гремел во тьме всегда, когда гремели ратные кости и звенели ветра, грабящие живых. Он трубил трещину в тишине, воинственный вестник мира. Безликую тьму не ранил его крик, а сам он погибал стотысячно, срывая свое железное горло, справедливое жало. И широкие синие звуки разлетались всюду, обнажая загривок и нежную спину, и будили в ней печальный щелчок. Так ломалось его тонкое тело. Живая голова погибла бы от такого горя. Но безымянному улыбалась удача. У него не было ни головы, ни глаз, ни груди, ни сердца, и даже неверные руки его пропали куда-то, сливаясь с широкою тьмой. Бестельный и тусклый, он творился, лился, плыл - первичный, вновь утробный - и отдыхал. Не в голове, но в крошечном разуме его резвились безумные воспоминания о дне и ночи, о траве и саде. Цветной вихрь владел его мыслями, растирал в голове яркие пятна и не давал очнуться. Только иногда в нем ясно вставало огромное небо. Узкое и слепящее, оно давало передышку, а потом синий звук снова катился по бездонному брюху. И груда росла в груди, и множилось, преображаясь, теряя неясное и неявное - лицо старика, дорогу, насекомый крик. Но это было только подножье, неразумное чудовище, а где-то выше теплилось глубокое око чувства, неразличимое в тусклых огнях. Оно шептало полуправдами, обещало никогда не жечь, не кусать, не обижать бедного безымянного, обещало лелеять. И правда - лишь покой ласкал его, лишь кружила крылато и глухо радость вечной защиты. Она грела собой его потерянное тело, клубилась в пространстве, вставая вместо плоти и кости. Так безымянный плыл долго и забыл почти, что умеет думать, хотя мысли его тянулись бесконечно. Донашиваемый, теплимый покоем, он был уже рожденным, живым, несущим в себе ожидание и страдание. Оно не выродилось еще в движение, ясность и сознание, но оно было, и безымянный не смог бы сбежать от него никуда, никогда. Оно настигло. Тьма затрещала, вдруг пораженная, раненая, и безымянный выпал в мир снова - мгновенно. Лицом его завладел человек, и стоило только безымянному очнуться, как резво и скоро заиграло в нем сладостное слово. Оно лилось, как заведенное, ровно в уши, и застревало меж ними, указательное. Его хотелось слушать, и безымянный, будто нарочно брошенный и растерянный, не желал перечить ему, чувствуя знакомую спасительную радость. Робко он прожил так день, а потом еще, и еще, а потом умер. В темноте он провел бездневье, затем ожил в другом повелителе и прожил с ним еще двадцать, тридцать, сорок сотен дней, не различая мира и родной темноты. Шагали столетия, летели жизни, а он все жил, и мелькание мира и тьмы стало совсем привычно ему. Как человек знает, что ночь сменяется днем, так и ему стала ясна смена тихого покоя злым светом. И как могло быть не так, как мог он решить иначе? Он едва родился, весь из ничего, из недр пустоты. Чудо, что он вовсе мог думать. Голова его и глупое сердце еще тянулись брать мысль у человека, но не могли удержать ее. Человек боялся тьмы, защищал свой дом огнем, и его простые жгучие мысли требовали ловкости, сноровки. Бедный безымянный был неуклюж. Ослушание губило его. Всегда человек защищал его своей крепкой шкурой, но когда безымянный сам пытался ворочить головою, то терял дорогу, а если терял дорогу, то врезался в огромных людей, рушил их дворцовые лачуги и топтался по неведомой страшной дороге. Он становился дик среди них, как животное, но и среди гордых зверей ему не нашлось бы приюта. Они бы бросили его, как мертвого. А ему было страшно без оболочки, ужасно одному, самому. Безымянный ничего не желал, кроме того сердцевинного, что хочет младенец - теплеть и спать. И небо его горело блекло, почти безумно, и в него он был влюблен, как птица в птицу, как во все и в ничего. Небо светилось пусто и ясно, и оно становилось родным оттого. Он оживал не сразу.