Обернись

Лунев обладает своими странностями, которые, может быть, на первый взгляд неприметны и незначительны, но со временем начинают маячить перед глазами и периодически вызывать вопросы. Андрей не лезет с расспросами и не снует в душу проницательным взглядом или кривыми намеками, не будоражит сознание гнилыми уловками или смелыми предположениями. Он улыбается и по-человечески существует, отчего у Кузяева периодически заламывает внутренности болезненной ассоциацией и его непохожестью с тем, кто выгрызает легкие и разрушает любые зачатки здравого смысла. Лунев нормальный. Не душит, не истязает или калечит, а внушает доверие и порождает дружеский лейтмотив, обугливая понурое одиночество. Лунев — человек. Далер его нормальность поглощает с жадностью, пытаясь утолить вселенский голод, и с ужасом, оцепенением, омерзением вдруг понимает, что нормальность эта не только не заполняет его, а словно прорывает в грудной клетке зияющую дыру, которую нужно заполнить, необходимо насытить чем-то другим. Кем-то другим. Чем-то отвратным, мерзким, неправильным, и гадкая похоть застревает в горле слепым вожделением и непреодолимым желанием, отчего порой становится сложно устоять на ногах. Лунев нормальный. Заваривает по вечерам чай с ромашкой и смотрит своими грустными глазами, указывая жестом на полку, говорит, по-домашнему уютно забравшись в кресло-качалку: — Возьми там баранок с верхней полки. И у Кузяева на душе сразу становится теплее, живее и правильнее, пока снова, внезапно и оглушительно огромная лавина презираемой жажды не лопнет в голове миллиардами греховных желаний. Лунев периодически уходит охотиться в одиночку, ничего не говоря и лишь кивнув у выхода, бросив в Далера улыбкой. Возвращается, кажется, даже отдохнувшим, сытым, более живым, и Кузяев смотрит на него в такие моменты весьма удивленно, поражаясь способности идти напролом и не позволять треклятой грязи и крови пачкать его сапоги. Лунев же нормальный. Рюкзак за спиной словно сросся с ним, и никогда его содержимое Андрей не выставляет напоказ, будто в маленьком черном убежище скрывается великая тайна. Кузяев не спрашивает. Сам не лезет в чужую душу, просто живет в его доме и разделяет работу, обрушиваясь приливами ненависти на кровожадных уродов, пачкая руки по локоть в крови. Кузяева все устраивает. Далер заходится хрипловатым вскриком, когда сзади ударяют по голове, отбрасывают в промерзлую грязь, и Далер смачно мажет полузажившей щекой о неровную почву. Больно. Поднимается на ноги рефлекторно, хватая с земли отброшенное мачете, наступает и кашляет на проталину кровью, отирая подбородок рукавом испачканной куртки. Оборачивается резко на Лунева и с замиранием сердца наблюдает, как вампир жадно вцепляется пальцами в его горло, а потом брезгливо отстраняется и рычит, плавясь в агонии ненависти: — Я узнал тебя, падаль, — Андрей выворачивается слишком удачно, и последнее, что успевает сказать жертва перед отсечением головы, — иуда… Кузяев разворачивается, полосует по шее второго, с третьего раза заканчивая дело и отбрасывая за волосы обезображенное лицо, кажется, уже полностью заляпавшись в крови и желая вытошнить жизнь. Невольно дергается, когда сзади в шею вцепляется третий, и Лунева поблизости нет, потому что за домом слышатся звуки борьбы, и сейчас кровожадный убийца назойливо дышит в плечо, обнажая хищнические клыки, шепчет елейно: — Красотка, от тебя за версту разит смрадом оборотня, — больно бьет коленом в ложбинку меж ягодиц и разрывает куртку на шее, игнорируя сопротивление и выбивая орудие из руки, — а вот интересно, будет ли ему в кайф трахать вампира. Как думаешь, детка? Далер вскрикивает, ощущая укус, и мерзкая кровь хлещет в приоткрытый рот из чужой распоротой щиколотки, сознание теряется в тот момент, когда перед глазами маячит Лунев, и, кажется, Кузяев видит, лежа на земле, как у последнего на сегодня исчадия ада с плеч летит голова. Далер разлепляет глаза и пытается приподняться, но руки и ноги намертво притянуты наручниками к кровати, и молчаливый Лунев спиной сидит на табурете. В горле сухо, излишний свет разрушает сознание, и каждое назойливое тиканье часов врезается вспышкой ярости в обалделую голову. Дело плохо. Кузяев судорожно вздыхает, вскидываясь на постели, и Андрей поворачивается к нему, тут же трогая лоб, обжигаясь горячей кожей, и контраст с холодным потом на шее придает ситуации еще большую ненормальность. — Я обращаюсь? — голос срывается сразу, и Далер даже не пытается обуздать свои чувства, лишь ухмыляется пьяно и закатывает глаза, до боли сжимая руки в кулак и отчаянно дергаясь, разрывая кожу на тонких запястьях. — Черт возьми, я обращаюсь. Лунев встает и подходит ближе, присаживается у изголовья и одной рукой нажимает на плечо, удерживая, не позволяет отчаянно дергаться. Накладывает на лоб ледяное мокрое полотенце. — К счастью, у меня есть антидот. Так что ты просто переживаешь его воздействие. Пара дней — и снова пойдем на работу, — Далер улыбается как-то ненормально весело, и затекшие ноги безвольно дергаются в попытке сменить неудобное положение, но новая волна необузданного желания обдает диким жаром, и Далера трясет в лихорадке. — Спокойнее. Просто постарайся это перебороть. Кузяев не может это перебороть, и каждая частичка тела будто норовит отделиться от хозяина и вырваться с корнем, отдалившись на такое расстояние, на котором можно упиться человеческой кровью. Крови Лунева ему при этом совершенно не хочется. Далер объясняет это тем, что Андрей нашел способ обезопасить себя. Часы тянутся как маленькие вечности, и головокружение сменяется мерцанием перед отекшими веками, губы пересыхают, и Андрею приходится каждые пять минут подставлять ко рту новый стакан воды. Конечности выворачивают нескончаемые судороги, и желудок сводит дичайшей болью, отчего Далер не сдерживается, заходится безумными криками и успокаивается, лишь когда особенно сильные приступы сходят на нет. Благодарно кивает, когда Андрей, кажется, в сотый раз меняет нагретое полотенце, и к оголенному торсу прислоняется периодически такая же холодная ткань. Ничего не ест, только пьет, и каждый глоток становится мучительной гадостью, потому что вода на вкус отдает прогнившей жижей, от которой несколько раз Кузяева тошнит в заранее приготовленный тазик. Ходит в туалет через трубку, потому что Лунев не отстегивает его ни при каких обстоятельствах: пораженный проклятием обращения в вампира и принявший антидот умирает сразу же, как только вожделенная кровь попадает на жадный язык. Кузяеву омерзительно. Далер заходится последней порцией кашля и обмякает на постели только на третий день, и Лунев освобождает его руки и ноги, отирает растекшийся пот и укутывает в теплый плед, неизменно дежуря поблизости. Разлепляет глаза Кузяев день на четвертый, все пережитое отдается спазмами боли в излеченном теле, и на мертвенно бледных губам вертится тихое и ослабленное: — Спасибо. Сам готовит Андрею чай с ромашкой, как только несколько крепнет, и силится удержаться на месте, остаться в чарующем доме, пожалуй, на целую вечность, но похоть царит отголосками бреда, и целая вечность без грязных желаний ранит своей ненужностью. Кузяев несмело смотрит Андрею в глаза, стоит у двери побитой собакой, и тот лишь кивает, ни слова не говоря, отчего на душе становится несколько легче. В машине стучит глупая песня о наивной любви, и Кузяев болезненно морщится, сильно сжимая руль в омертвевших руках. Внизу живота становится омерзительно жарко, и каждый километр прибавляет резкости ожидания. Кузяев себя презирает. Лес встречает февральским холодом, кромешной тьмой и липким, мерзким желанием, от которого у Далера слипаются внутренности. Он должен быть здесь. Всегда бывает именно здесь, словно ждет его, каждый раз победоносно ухмыляясь и подходя вплотную, потому что снова и снова Далер приползает к нему побитой собакой, обугленный крайним желанием. И он, правда, здесь. Сначала Кузяев слышит шаги за спиной и даже не оборачивается, не сжимает в руке привычный серебряный нож и не тянется к пистолету, и совсем обмякает, когда сильные руки собственнически и жестко обвивают за талию со спины. — Принцесса сама пришла? И даже не будем играть? — влажный язык мажет оголенную шею, и ладонь тут же обхватывает колом стоящий член через ткань джинсов, пока вторая рука пробирается под теплую куртку. — Вот это да. Хорошо ты соскучился. Лео срывает с него куртку и кидает ее на землю, опрокидывая Кузяева на нее животом, приподнимает за бедра и заставляет упереться локтями в склизкую почву. Грязно и пошло. — Сладкий, ну, почему ты всегда молчишь? — руки грубо разводят ягодицы, и сухой палец кружит у сжатого входа. — А вот мне нравится с тобой разговаривать. Леандро касается возбужденного члена и размазывает по головке природную смазку, тут же прижимается грудью к спине и комментирует, обдавая дыханием ухо: — Нравится, как ты течешь от моего голоса, — смачивает пальцы слюной и с трудом вводит указательный, проталкиваясь сразу на всю длину и выдавливая из Кузяева тихий стон, — малыш, расслабься. Так скучал по мне, так хотел, а сейчас не даешь мне себя подготовить. Сладкий, тебе же не больно. Кузяев сжимает в кулаках землю, когда второй палец с трудом проталкивается внутрь, и проклятые слезы душат каждый вскрик болезненным всхлипом. Ощущение растянутости заводит, и от этого накрывает обида, будто кто-то еще виноват в том, что Кузяев прогнивший насквозь психопат с фетишем на кровожадного монстра. — Моя конфетка плачет? — Паредес вгрызается в шею и тут же болезненно режет зубами недавний укус, пронизывая все тело судорогой отчаянной боли, проталкивая внутрь третий палец и кладя вторую руку на член, проходится по всей длине размеренными движениями. — Моего мальчика обидел злой вампир? Какая мерзкая метка. Паредес вживляет в кожу собственные следы от укусов, перекрывая еле заживший рубец, и Кузяев мечется под ним, ощущая болезненные толчки трех пальцев сзади и терзания шеи, заходясь одновременно нарастающим кайфом от манипуляций на каменном члене. Омерзительно. — Мальчик, как насчет сладенького? Так соскучился, — Лео выскальзывает из тела, приспустив штаны, тут же толкается снова на всю длину, выбивая вскрик, жарко дышит в омертвевшую шею, — скажи, что тебе это нравится, котенок. Такой сладкий малыш. Моя маленькая принцесса. Далер скребет пальцами по влажной земле, врезаясь в ветки и камни, умывается слезами и вбивается в ласкающую руку на члене, бурно кончая в его ладонь, трется о куртку спавшим возбуждением, все еще дрожа от оргазма, пока Леандро пронизывает тело сильными и глубокими толчками. Омерзительно хорошо. Сердце заходится бешеным ритмом, и Паредес изливается в Далера, не спешит выходить и наваливается сверху, посыпая укусами спину. Кузяев вжимается щекой в прокисшую грязь и всхлипывает, неуклюже поводя бедрами. — Слезь с меня, — бормочет невразумительно, пока Лео перебирает его волосы, — выйди из меня. Лео покидает его тело, хлопает по оголенной коже ладонью и натягивает на Далера штаны, переворачивая на спину. Нависает сверху и всматривается в лицо, обласканное ярким светом полной луны. — Когда ты придешь по-настоящему? — спрашивает вдруг откровенно и даже несколько робко, чуть встряхивая Далера за плечи, смахивая со щек полузасохшие слезы. — По-человечески? Кузяев скидывает его с себя и не без труда поднимается, натягивая на околевшее тело зимнюю курку. Бредет, пошатываясь, в сторону трассы и вдруг останавливается, кидая через плечо: — Когда ты станешь человеком. Никогда, Лео. Никогда. Дом встречает его пустотой и мраком, и Андрей появляется поздно, когда Кузяев успевает помыться и замочить испорченную напрочь одежду. Лунев не задает лишних вопросов, и Далер сам ничего не говорит, предпочитая просто лечь в кровать и отвернуться к стене, укутавшись с головой в одеяло.