Амбивалентность

Ткачев не умел терпеливо выжидать, оставаться невозмутимым, держать себя в руках, когда внутри кипели эмоции. Это не раз вредило ему, когда в оперативной работе перегибал палку с задержанными, и только вмешательство Зиминой смягчало последствия. Это отозвалось ему, когда, жаждущий мести, перерезал тормоза в машине начальницы и стал виновником гибели совершенного другого человека. Это едва не аукнулось им всем, когда он в приступе бессильной ярости хотел сдать Зимину Грачеву, не задумываясь о том, как подставляет этим всех остальных… Это стало причиной того, что в тот первый раз у него настолько сорвало крышу, что посмел перейти черту, не понимая, что именно он творит… Вот и теперь, не способный никак повлиять на ситуацию, просто сидеть и чего-то ждать Паша не мог. Не мог просто физически — все валилось из рук. Он должен, должен что-то сделать, что-то придумать… Немного успокаивало только одно: Зимина по-прежнему оставалась в госпитале, а это значило, что самое страшное ей не грозит. Каким бы больным на всю голову ни был полковник Пожарский, он не станет убивать Зимину там, где полно народа, где на каждом шагу шныряют его коллеги… Они с Савицким, найдя наиболее пригодный для обитания заброшенный дом в окрестностях госпиталя, запаслись едой и по очереди дежурили неподалеку, выслеживая Пожарского. Остальные, оставшись в отделе, в меру сил и возможностей пытались разобраться в том, что происходит: Климов нашел в контактах Зиминой нескольких человек, имеющих кое-какие связи, и теперь Щукин, Минаева и Измайлова по крупицам собирали информацию, пытаясь восстановить картину происходящего в районе последние месяцы. Картина вырисовывалась дикая, даже чудовищная, но теперь, по крайней мере, становились понятны причины всей этой жести, которая поначалу выглядела как выходки отморозков… А Ткачев, чувствуя, что почти на грани, терпеливо ждал. Нужен был подходящий момент, какое-то событие, которое помогло бы им вытащить Зимину. Порой, зло сжимая кулаки, Ткачев провожал взглядом выезжавшую со стоянки машину Пожарского и думал, что готов банально взять этого урода за жабры, приставить к башке ствол и потребовать, чтобы он приказал отпустить Ирину Сергеевну… Но он понимал: это им ничего не даст. Все может стать только хуже, непоправимее… А потом, в очередной раз наблюдая, как от госпиталя отъезжает джип полковника, Паша в первый момент решил, что от хронического недосыпа поехала крыша: в салоне мелькнуло мертвенно-бледное лицо и огненно-рыжие волосы.

***

Стоя под горячим душем, Ирина с кривой усмешкой думала о том, что во всем нужно искать свои плюсы. Даже недолгая связь с Андреем, не оставившая ничего, кроме неприятного послевкусия отчетливой фальши, оказалась полезной: когда в поисках обезболивающего рылась в кабинете врача и наткнулась на ампулу с каким-то длинным мудреным названием, в памяти всплыло, что когда-то об этом препарате рассказывал Михайлин. А еще, не единожды бывая у него на работе, Ирина практически выучила плакат «Строение человека» — и, приправленные профессиональными байками Андрея, знания оказались как нельзя кстати. Вот уж верно говорят: никогда не знаешь, что может пригодиться в жизни…       — Ирин Сергевна, я тут… — Ткачев обернулся на стук двери и глупо замер, таращась на начальницу во все глаза. Ситуация, конечно, меньше всего располагала к игривым мыслям, но вид полковника с распущенными волосами, разрумянившимися щеками и в одном полотенце произвел на Ткачева в прямом смысле потрясающий эффект. — … Ужин сообразил, — договорил наконец Паша, не замечая, как чай льется мимо кружки на цветастую потертую клеенку.       — Смотри не обожгись, — поведя бровью, насмешливо посоветовала Ирина Сергеевна.       — А?..       — Я говорю, обваришься, — усмехнулась полковник, кивая на чайник в руке опера. Ткачев, чертыхнувшись, наконец поставил злосчастный чайник и, схватив полотенце, принялся неуклюже вытирать образовавшуюся лужицу, чувствуя на себе ироничный взгляд Зиминой. Тряпка норовила выскользнуть из рук, пустая чашка упала на бок и покатилась к самому краю, а неловко задетая сахарница опрокинулась, оставляя снежную горку белых кристаллов.       — Черт, — выругался Паша, в последний момент удержав едва не разбившуюся чашку.       — Да оставь ты, — опалило жарким выдохом. Ткачев стремительно обернулся, растерянно глядя на Ирину Сергеевну, стоявшую уже вплотную — но произнести ничего не успел. Полковник резко подалась вперед — только пламенем взметнулись растрепанные рыжие локоны. И прежде, чем Паша успел понять, что значат эти хрипло-бархатистые нотки в ее голосе, требовательно накрыла его губы своими. Звука разлетевшегося вдребезги фарфора сквозь бешеный грохот собственного сердца Ткачев уже не услышал.

***

Такая… невероятная… Сумасшедшая, безбашенная, неистовая… Хрипло и тяжело дышащая, нежно льнувшая к нему и смотревшая требовательно и с горячечно-дьявольским вызовом… Податливая, ласковая, самозабвенно-отчаянная… Нетерпеливая, порывистая, почти-разъяренная — дикая хищница, обещающая, что ее хотя бы чуть-чуть, хоть ненадолго можно было бы приручить… Поцелуи ожогами. Раскаленно-прерывистое дыхание на пределе. Стальная хватка горячих рук. Переплетение пальцев до боли. Кожа к коже. Губы к губам. Два дыхания, слитые воедино. Жар смятой постели — как адское пекло. Каждое прикосновение, самое легкое — всполохами. Миллионами всполохов. И ярче, чем межгалактический взрыв — еще одна вспышка. Настолько яркая, что стало темно. И оглушительно, страшно, сладостно-восхитительно. Он сошел с ума. Они сошли с ума… Это не имело значения. Это могло называться и выглядеть как угодно — это было неважно. Потому что только это было их общей запредельно-яростной истиной.