Эпилог

Вместо того, чтобы рассказать ей о своем удивительном открытии, первым его порывом было книгу закрыть. Увы, еще до того, как он успел ему поддаться, Гермиона заметила его секундную заминку – правда, трактовала она ее иначе. – Чаша Пенелопы Пуффендуй, – вслух прочитала она; ее ладонь легла на выцветшие страницы. – К сожалению, здесь нет никакой информации, которая могла бы нам помочь. Последней известной владелицей Чаши была Хепзиба Смит – она давно умерла, и после ее смерти Чаша пропала… нетрудно догадаться, в чьих она оказалась руках, – Гермиона уныло покачала головой, – но где она теперь – это остается загадкой… У Драко пересохло во рту. Сердце учащенно билось в груди, но вовсе не от предвкушения или радости. Губы его сами собой приоткрылись, но он не издал ни звука. Он знал – знал в точности – где находится Крестраж. Он молчал. – На тебе лица нет, – обеспокоенно воскликнула Гермиона. – Только не говори, что тебя мои слова так расстроили, мы же оба знали об этом… Но проблема была в другом. Драко был в ступоре – он не понимал, почему он не может вымолвить ни слова. Он вспоминал тот день, когда они нашли медальон, – в каком восторге, в каком возбуждении он был тогда! Как ему не терпелось скорее заполучить его, на шаг приблизиться к заветной цели!.. Но теперь – где все это было теперь?.. Инстинктивный восторг, который он испытал в первую секунду, рассеялся моментально – от него не осталось ни следа, ни послевкусия. Почему?.. – Все нормально, – кое-как прошептал он – губы словно бы склеила патока. Она нахмурилась: – Точно? Ты побледнел так, словно… – Я в порядке, – отрезал он. Шли секунды. Она смотрела на него, словно оценивая, словно взглядом, без помощи волшебной палочки, пытаясь проникнуть в его голову, и он вынужден был отвести взгляд. Что ты делаешь, Драко?.. Ты сошел с ума! Ты не должен молчать о таком, ты должен рассказать ей обо всем и немедленно! Вы не можете терять время – вы и так потеряли уже слишком много, вы… Но он не мог. Подобно голосу, орущему у него в голове до глухоты, до одури, он был изумлен, поражен собственной нерешительностью. Но как бы ни вопил его разум, как бы ни надрывалось сознание, он был не в состоянии преодолеть этот барьер, сломать эту печать, скрепившую ему рот. Почему? Что вдруг произошло?.. Он отчаянно пытался найти ответ и не находил его. Его не было – только странная боль под ребрами. Изо всех сил пытаясь совладать с собой и сделать вид, что ничего не случилось, он опустился обратно на подушки и закрыл глаза рукой. Выждав несколько секунд, Гермиона опустилась на диван рядом с ним. – Во имя Салазара, Грейнджер… – он цокнул языком. Хоть он и не видел ее лица, хоть она молчала, он готов был поклясться, что знает, что творится у нее в голове. – Я же вижу, – выпалила она. – Что ты видишь? – Что ты… – Грейнджер, – взмолился он. – Не делай из мухи слона. У меня теперь и голова заболеть не может без твоего ведома? Она прикусила губу. – Ладно, – выпалила она. – Да, ты прав, я просто… Но Драко больше ее не слышал – он начинал злиться на себя. Мало того, что он ничего ей не сказал по неведомым ему причинам, так еще и не сумел вести себя нормально, осел… Нужно было срочно что-то предпринять, перевести ее – а заодно и свои – мысли в другое русло, поэтому он спросил: – Как так вышло, что ты оказалась на Гриффиндоре? Это сработало – Гермиона была удивлена. Он и сам был удивлен тому, почему из всех возможных вопросов задал ей именно этот. – В каком смысле? Думай. Ну же, думай, давай. Раз начал этот разговор, не смей теперь отворачиваться – иначе она точно тебя раскусит. – Ой, да брось, – протянул он, теряясь в собственных разрозненных мыслях. – Ты ведь и сама знаешь, что совсем не плохо смотрелась бы в Когтевране. Кажется, его слова ее позабавили: – И это говоришь мне ты – человек, который неоднократно называл меня чертовой гриффиндоркой и судил о моих противоречащих здравому смыслу типично гриффиндорских качествах!.. Он не сумел сдержать ухмылку. Она вздохнула: – Если оставить это за скобками, ты, конечно, прав. Распределяющая шляпа, – при этих словах она явственно засмущалась, хоть и старалась всеми силами это скрыть, – всерьез раздумывала над тем, чтобы отправить меня в Когтерван. – Но..? Она вздохнула еще раз: – Но я решила, что хочу учиться в Гриффиндоре. – Почему? – Мне показалось, что Когтевран ничего не сумеет мне дать. Там я могла бы усовершенствовать свои навыки, но не научиться чему-то новому – а я хотела чего-то нового, чего-то… другого. Драко открыл глаза и посмотрел на нее. – Но это не объясняет, почему из трех оставшихся ты выбрала именно этот факультет. Это было уже делом принципа – добиться ее ответа. – Ну… – она слегка пожала плечами. – Перед тем, как приехать в Хогвартс, я кое-что прочитала… О, ну конечно, кто бы сомневался… – Думаю, Пуффендуй не подходил мне потому, что, отчасти, как и Когтевран, он не сумел бы меня ничему научить. Терпение, усердие, трудолюбие, честность – полагаю, эти качества развиты во мне в достаточной степени – по крайней мере, это явно не то, чего мне не хватает… я хотела чего-то большего, чего-то такого, что я… – Но ведь, – перебил он ее – его мысль ушла в другом направлении, – если подумать, Пуффендуй тоже мог тебе кое-что дать. Вспомни хотя бы то время, когда ты решила всерьез озаботиться правами домовиков – уверен, в Пуффендуе ты нашла бы много последователей, к тому же их гостиная как раз рядом с кухней… Он от души посмеялся, представив целую команду черно-желтых шарфиков и мантий, коллективно вяжущих шапки и носки и раскидывающих их по Хогвартсу, пишущих памфлеты и листовки в защиту прав эльфов, устраивающих митинги под дверями Большого зала и открытые собрания для всех желающих обратиться в их веру в «Трех метлах» по воскресеньям... Да уж, Грейнджер в Пуффендуе могла бы устроить целую революцию… – Очень забавно, – сухо прокомментировала Гермиона. – Ну хорошо, – отсмеявшись, продолжил он. – С этими двумя понятно. А что скажешь насчет Слизерина? Ее брови взметнулись вверх: – О том, чтобы учиться в Слизерине, и речи идти не могло. Только теперь он понял, что, очевидно, она имела в виду, и остатки смеха растаяли у него на губах. Он задумался, изо всех сил напрягая память, – впустую: ни одной грязнокровки, учившийся на Слизерине, он припомнить так и не смог. Чтобы соскочить с этой скользкой темы, он вернулся на пару шагов назад: – Но ведь, если рассуждать, как ты предлагаешь, Гриффиндор – тоже не самый удачный вариант. Чему такому мог научить тебя он? Она слабо улыбнулась: – Храбрость, – просто сказала Гермиона. – Сила. Это то, чего мне не хватало, то, что мне приходилось искать в себе. Я убеждена, что храбрецами не рождаются – ими становятся, и что это многолетний кропотливый труд. Храбрость – это ведь не про отсутствие страха, но про умение его преодолеть ради того, что важно и правильно. Пускай это звучит заезжено – от этого эти слова не становятся менее правдивыми… Ее слова задели его за живое: сама того не ведая, она вновь подтолкнула его к тому, о чем он уже успел забыть – мысль о том, что надо рассказать ей о Чаше, встрепенулась и с новой силой продолжила свербеть у него в мозгу. Может быть, поэтому он не мог заставить себя произнести эти слова – в нем не хватало храбрости. – Полагаю, – заговорила Гермиона спустя какое-то время, – мне нет смысла спрашивать тебя о том, как ты оказался в Слизерине. – Полагаю, что так. Вопрос о том, на каком факультете будет учиться он, никогда не стоял: это было предопределено еще до его рождения, и ни он, ни кто бы то ни было никогда не подвергали сомнению это убеждение – до этой секунды. Потому что прямо сейчас он впервые подумал о том, что, пожалуй, все могло бы сложиться иначе. Он никогда не размышлял о факультетах с позиции, которую обозначила Грейнджер, – сам не до конца понимая, зачем, он вдруг задумался об этом теперь. Пуффендуй однозначно был мимо – он не обладал ни единым качеством, которые принято ценить и проявлять студентам этого факультета, да и, по большому счету, никогда не стремился их развить. Он никогда не отличался особой усидчивостью и уж точно не являл собой образец терпения; он не был добрым. Нет, Пуффендуй с его легкостью, детской наивностью и простотой, в худших своих проявлениях граничащей с беспросветной глупостью, ему совершенно точно не подходил. Когтевран – это было уже ближе… было тут что-то соблазнительное: знания очаровывали его. В них таились величие и слава – то, чего он в свое время так страстно желал. Однако сухой академизм, который он различал в Когтевране, жажда знания ради знания, ради игры, которую он обнаруживал во многих его представителях, претили ему – здесь не было магии, не было тайны, не было утонченности и красоты. Получение знания в его представлении не могло быть самоцелью; знания – лишь инструмент, не более. Идея, цель – вот чего, на его взгляд, не хватало когтевранцам в большинстве своем. Гриффиндор… тут он вынужден был усмехнуться – подобно тому, как Грейнджер и помыслить не могла об учебе в Слизерине, он сам думать не мог о том, чтобы оказаться на этом факультете. Отбросив очевидное, он понимал, что и здесь многое ему не нравилось: их яркость, их буйность и гул раздражали его – гриффиндорцев было слишком много, и все, что они делали, можно было описать словом «чересчур». Гриффиндорцы куда больше, чем остальные, были склонны к несдержанности и крайностям, к тому, чтобы идти напролом, – и это была только верхушка айсберга. Но в то же время было что-то такое в мире этого факультета, что очаровывало его и что порой – хоть он и самому себе не был готов признаться в этом – вызывало в нем зависть. Что уж там – даже самая малость гриффиндорской смелости ему бы явно не помешала… – Распределяющая шляпа предлагала тебе выбор? – спросила Гермиона, и по ее голосу он понял, что ее клонит в сон; ее глаза были закрыты. Он и сам не заметил, как они развернулись друг другу лицом, идеально повторяя позы друг друга – руки под головой, подобранные колени. – Нет, – прошелестел он. Конечно, еще не успев коснуться его головы, она громогласно объявила о том, что отправляет его на Слизерин. – А если бы она тебе его все-таки предложила, – продолжила она, приоткрыв один глаз. – Какой факультет бы выбрал ты? – Ну конечно Слизерин, – отчего-то в нем не было желания дерзить. – Это единственный факультет, который мне подходит и где я был на своем месте. Видит Мерлин, это было так, – что бы он ни думал о своей жизни теперь, ни было ни дня, ни часа, в который он бы пожалел о том, что провел свои школьные годы именно на этом факультете. По воспитанию, по происхождению, по характеру и всем своим качествам он должен был быть там – его собственные недавние мысли только лишний раз уверили его в этом. – Знаешь, у вас такая неуютная общая гостиная, – она вновь сомкнула веки. – Подземелья, Черное озеро… Мне всегда казалось, что у вас ужасно холодно. Сырые простыни на кроватях, плесень по стенам, темнота даже в самый яркий солнечный день… брр! Гермиона поежилась, и он, позабавленный ее словами, откинул несколько непослушных прядок с ее лица. – Слизерин для тех, кто силен не только духом, но и телом, – отозвался он. – Впрочем, кое в чем ты не права. Да, у нас и впрямь не бывало дневного света, но зимой там всегда сухо, а летом прохладно даже в жару… – И все равно не понимаю, как кому-то в голову могло прийти поселить учеников – детей! – в подземелье. Он не сумел подавить смешок. Продолжая рассеянно гладить ее по волосам, он сказал: – У Слизерина своя философия. – И какая же? – Кем бы ты ни был, какой бы кристально чистой ни была твоя кровь, ты должен начать сначала, пробить себе путь на вершину с самого дна. Борись, если хочешь выбраться к свету, и никогда не забывай о том, что настоящая тьма – не вокруг тебя, а внутри… Она ничего не ответила, и Драко не знал, что именно она думает о его словах – впрочем, в эту минуту это мало его интересовало. Помолчав немного, он добавил: – Жизнь в Слизерине в первую очередь дисциплинирует и закаляет; она учит тому, что для всего, даже для самой маленькой победы, нужно работать. Чувствуешь, что слишком устал и не хочешь идти на уроки? Что ж, воля твоя, оставайся в постели, но помни, что, проявив эту слабость рискуешь подхватить простуду – как-никак, из-за близости к озеру у нас всегда довольно холодно… – Спартанские методы, – буркнула Гермиона. – Ну, а чем может похвастаться Гриффиндор? – высокомерно поинтересовался он. – М-м… С каждой секундой она оказывалась все дальше от него – сон все крепче сжимал ее в своих объятиях. – В нашей гостиной всегда было уютно и весело. Это было место, куда хотелось возвращаться после тяжелого дня – там всегда было местечко у камина и кто-то, кто тебя ждал… прийти туда – все равно что вернуться домой… думаю, одни из моих самых счастливых воспоминаний из Хогвартса как раз связаны с ней… – Как же, даже не с библиотекой? – съехидничал Драко, но она не ответила ему – ее окончательно поглотил сон. Убрав руку и положив ее под голову, чтобы не потревожить ее сон, он продолжал смотреть на нее. Драко изучал ее лицо, ее тело, то, как еле заметно, едва-едва приподнимаются ее плечи на вдохе, как под тонкой майкой слегка проступают ребра. Один случайный шорох, неосторожное движение – и она проснется, ужас застынет в ее распахнутых глазах и вновь побелеет лицо, к которому только-только начинал возвращаться привычный цвет. Она не была готова. Прошло еще слишком мало времени. Они только-только научились стоять на ногах вновь, только успели зализать свои раны, только стали пытаться думать о том, как им жить дальше... Он зажмурился. Почему сейчас?! Почему эта треклятая Чаша должна была свалиться на них именно теперь?! Неужели судьбе так не терпится вновь бросить их в огненный котел, доломать их окончательно?.. Драко ошибался, когда думал, что у них было мало времени. У них не было его вовсе. Что ж, получай, Драко. Ты ведь изнывал от отчаяния, так боялся, что в своих поисках вы зашли в тупик. Вот оно, наконец, то, чего ты так ждал, – еще один крошечный шаг к цели. Будущее напоминает тебе о том, что оно существует, и, может быть, даже существует для тебя, Драко. Ты должен радоваться – но тогда почему ты не рад?.. У него не было ответа. Он ни на минуту не забывал о том, ради чего он – они оба – продолжают бороться. Мысль о том, что когда-нибудь он сможет вновь увидеть свою семью, оказаться в объятьях матери и пожать руку отцу, переступить порог собственного дома, согревала и разливала свет по всему его существу. Но почему-то теперь ее одной было мало. Всего этого вдруг оказалось недостаточно. Перед его мысленным взором возникли две чаши весов: на одной было это призрачное, далекое, но такое милое сердцу будущее. На другой – его сегодняшняя жизнь с Грейнджер, эта ночь, близость их мыслей и тел. К его собственному удивлению и ужасу, обе эти чаши оказались в равновесии, и ни одна не позволяла другой склониться вбок. Когда все зашло настолько далеко? Когда Грейнджер стала важна ему – жизненно важна?.. Может быть, это он на самом деле не был готов?.. До боли прижав ладони к глазам, он сел на диване. Неужели ее мысли об их возможном совместном будущем заразили его, как вирусы проникли в его сознание и его мозг?.. Но даже если так – он принялся, не раскрывая глаз, раскачиваться взад и вперед – как ей это удалось? Как он позволил этому случиться, в какой момент дал самому себе слабину? И, что куда важнее, что теперь ему с этим делать?.. Ужас, словно копье, насквозь прошел через все его существо, когда он не обнаружил в себе ни малейшего желания бороться с ней, попытаться изменить ее место в своей жизни, повернуть время вспять. Он понял, что не хочет – не в силах – отказаться от нее. Он был не готов ее потерять. Напрасно он пытался воззвать к собственному здравомыслию, зря вспоминал слова отца, учившего его с младых ногтей тому, что зависимость от чего бы то ни было до добра не доводит, и что из всех зависимостей самая опасная – зависимость от другого человека. Как он допустил это?.. Ведь он был уверен в своих силах противостоять ей – неужто он был слеп? Ведь он выстоял с Пэнси. Все ее стрелы летели мимо него, разбивались о броню у него на груди. Он был убежден в своем полном равнодушии и был уверен в том, что хорошо усвоил преподанный ему урок. Раз ей, думал он, той, которая знала его с самого детства, которая так пылко и так мучительно его любила, не удалось склонить его, никому не удастся сделать это и впредь. Его душа неподвластна. Что изменилось теперь?.. Ответа по-прежнему не было. Все, что он знал, это то, что он больше не в силах сопротивляться ей, и даже разум его сдавался. Где остались все те слова, которые еще пару дней назад говорил он самому себе? Куда делось желание бороться, эта острая необходимость, единственный жизненно-важный инстинкт? Ведь еще вчера – или позавчера?.. – он понимал, что должен, и не сомневался в том, что справится, ведь истина… Истина. Где она была теперь? В чем она была? Если она была в том, что Грейнджер никогда не должно было быть в его жизни, то отчего так больно, так мучительно больно думать об этом? Отчего таким правильным кажется держать ее за руку? Почему его губы сами тянутся к ее лицу, и, когда он целует ее, ему кажется, что он по-настоящему живет? Он резко убрал руки от лица. Вот оно, кажется, что: рядом с ней он впервые обрел свободу. Рядом с ней в сторону впервые отступил долг. Драко понял, что жизнь может быть другой, что в ней он может быть… Да, он может быть счастлив. Он зарычал – он знал, что не может позволить себе счастье – и в то же время при мысли об этом все внутри него взвыло, поднялось на дыбы. Разве он не заслуживал его? Разве он был его недостоин?! Разум утверждал: да. Он же упорно напоминал ему о том, что счастье – иллюзия, наркотик, чарам которого он поддался. Но сердце, его сердце – оно изнывало от тоски, оно было голодно. Будь в его жизни чуть больше радости в прошлом, быть может, он не цеплялся бы так жадно за крохи, которые выпадали ему теперь. Если бы он не знал, что бывает по-другому, он мог бы продолжать свою жизнь такой, какой она была всегда. Ему бы даже не пришлось с этим смиряться – ведь «иначе» просто не существовало. Иначе – снова это слово, такое же полое, как любовь, такое же… Любовь. Была ли это любовь? Так ли чувствует себя человек, который любит? Разрывает ли его на части, выходят ли из него бесы? У него дрожали руки. Ледяными пальцами он зарывался в собственные волосы, не понимая. Если это была зависимость, то как тогда объяснить то, что рядом с ней он обретает себя, так явственно чувствует свою самость, знает, кто он такой? Если это зависимость, то почему рядом с ней у него зацветает душа и он чувствует, что он не так уж и плох, что он чего-то да стоит? Если это зависимость, то почему рядом с ней разум его ясен и чист, и он может видеть, слышать и думать?.. Если отбросить их тела, выпустить всю кровь, текущую по их жилам, были ли они настолько непреодолимо разными, была ли она хоть в чем-то ниже его? В одном он был прав и знал наверняка: она заслуживает… покоя, счастья, называйте, как хотите, но ни того, ни другого не мог дать ей он. Их прошлое определило их будущее. Ее доброта – а он знал, что она, в отличие от него, была доброй – позволила ей о многом забыть, на многое закрыть глаза. Но так не может продолжаться вечно. Рано или поздно – и скорее рано – он вновь причинит ей боль и не сможет смотреть ей в глаза после этого. Драко никогда не умел пользоваться людьми – он не мог позволить себе использовать ее. Да, он очень хорошо это понимал. Но возможности – физической и душевной – сопротивляться, сражаться, сам не зная уже, за кого из них, больше не было. Он был слишком полон – он был пуст. Он признавал собственное поражение. И в глубине души он, хоть и проклиная себя за это, кажется, впервые был рад тому, что проигрывает. Будь, что будет, говорил он себе. Чему быть, того не миновать. Быть у штурвала судьбы под силу только богам, а он богом не был – руки его и так уже были стерты в кровь до самых костей; с них начинала сыпаться белая пыль. Раз так – он должен был сказать ей. Он скажет, как только солнце проникнет в их комнату и коснется ее лица, скажет обязательно. Пускай это будет последней – и самой дорогой – жертвой долгу. Дальше – он снимал с себя все обязательства впредь. Не до конца понимая, правда, что это значит и что именно он делает, Драко заключал сделку с собственной совестью – или с собственным сердцем, как знать. Пускай собственная судьба смеется над ним, пускай корчит рожи в духе макбетовских ведьм. Он закрывал перед ней глаза, но распахивал перед ней свою душу. Будь что будет. …он изводил себя до рассвета. Он так ничего и не решил: его дух попеременно то вставал на дыбы, призывая к борьбе, то покорно склонял голову, обещая смирение. В конец измученный, изнуренный внутренними метаниями, он забылся недолгим беспокойным сном. Когда Драко проснулся, ярко светило солнце. Грейнджер в комнате не было, и это слегка его успокоило – в груди было сыро, и что-то натянуто ныло между легкими, как ушибленное колено. Он по-прежнему чувствовал себя чуть подгнившим, уставшим, и решимости в нем эти несколько часов сна отнюдь не прибавили. Все напоминало о том, что она была здесь: смятая простыня по его левую руку; легкий аромат ее волос от подушки; плед, которым, вероятно, она накрыла его перед тем, как уйти, и который теперь в беспорядке валялся у него в ногах; аккуратно раздвинутые занавески – достаточно широко, чтобы вся комната утопала в золотистом свете, и достаточно аккуратно, чтобы прыткие солнечные лучи не нарушили своими прикосновениями к его лицу его сон – этим искусством обладала только Грейнджер. Драко перекатился на спину и закинул руку за голову. Что она будет делать, когда он найдет ее? В каких из многочисленных, бесконечных комнат она обосновалась сегодня? Что он ей скажет, когда ее увидит? Раньше он не задумывался о таких вещах – они казались ему естественными, если только они не ссорились, но теперь он не знал, что ему делать. Прошедшая ночь изменила все. Мерлин, сколько раз он уже говорил себе эти слова… Единственное, в чем он не сомневался и что решил для себя окончательно: он должен сказать ей. Он был должен. Это была не его тайна, и он не имел права – не имел совести – хранить от нее такой секрет. Он тяжело вздохнул – вставать не хотелось. В ту секунду, когда ноги его окажутся на земле, и он сделает первый шаг, мир встанет с паузы. Ему снова придется жить, принимать решения, думать, поэтому он позволял себе эту маленькую – последнюю, быть может, – роскошь, смакуя на языке дотаивающие кристаллики спокойствия. Уже через несколько часов все будет совсем не так: они вновь начнут строить планы, думать, что им делать дальше. Игра начнется вновь. Салазар свидетель, не зря говорят, что блаженство – в неведении. Он отыскал ее в столовой. Вместе с Забини, о существовании которого он напрочь успел позабыть, она сидела за огромным длинным столом и намазывала маслом тосты, что-то увлеченно обсуждая с Блейзом. Драко замер в дверях, опершись о дверной косяк и не торопясь входить. Какое-то время он слушал их диалог, не улавливая смысл, просто наблюдая за ними. Он впитывал в себя ее облик: небрежный пучок; атласный халат, накинутый на плечи; легкие веснушки, прыгающие по щекам. Она заметила его. – А вот и ты, соня, – воскликнула она, слизывая с кончика безымянного пальца масло. – Уж полдень близится, а тебя все нет. Забини фыркнул: – У тебя такая же склонность к преувеличениям, как у моей матери, – лениво заметил он, откинувшись на спинку стула и потягивая чай. – По крайней мере, в вопросах времени. Сейчас всего-то на всего начало десятого, – объяснил он Драко, игриво вскинув бровь. Гермиона закатила глаза: – И что с того? Сегодня у нас много дел, так что… – Ага, как же, – вновь фыркнул Забини. – Знаю я ваши дела – снова весь день будете часами лежать на диване и шушукаться. Гном меня укуси! Я уже устал торчать в спальне, пока вы… Щеки Гермиона вспыхнули, и Драко бросил на Блейза предостерегающий взгляд. Усмехнувшись, тот встал из-за стола и, промокнув салфеткой губы, двинулся к выходу. – Хорошего дня, – бросил он, поравнявшись с Драко в дверях, и, отвесив ему быстрый кивок, вышел из комнаты вон. – Ты знаешь, чем он занимается? – спросил он у Грейнджер, занимая место Забини за столом и наливая себе чай. Она покачала головой: – Он много времени проводит в саду, это точно. Я часто замечаю его на пляже, но что он делает большую часть времени – не имею понятия… Драко мысленно чертыхнулся. – Плохо, – произнес он вслух, с досадой качая головой. Еще одно упущение, которым надо будет заняться. Они с Грейнджер совсем расслабились и дали Забини много свободы – чересчур много, пожалуй. Что с того, что они в его доме и теперь, по большому счету, должны с ним считаться? У Драко по-прежнему не было ни единой причины доверять ему, и при первом же удобном случае он собирался устроить Забини допрос с пристрастием. Однако все это будет потом – сейчас перед ним стояло дело куда более важное… – Ты неважно выглядишь, – осторожно заметила Гермиона, проведя рукой по его лицу. – Голова все еще болит? Пресвятой Салазар… Он накрыл ее ладонь своей и, опустив на стол их сцепленные руки, произнес: – Дело не в этом. Кажется, одному Богу известно, какого труда ему стоило произнести эти слова. – А в чем тогда? – подперев голову свободной рукой, Гермиона обеспокоенным взглядом изучала его лицо. Мерлин да помоги… Драко прикрыл глаза. – Гхм… вчера вечером… – голос его подвел, и он был вынужден прочистить горло перед тем, как продолжить, – вчера вечером, пока ты листала эту чертову книжку, я вдруг вспомнил кое-что. Секунда. Однавтораятретья. Она молчала. Он ждал – сам не зная, чего. – Помнишь… ту главу про Чашу Пенелопы Пуффендуй?.. Слова слетали с его языка и разбивались, как капли о камень. Грейнджер кивнула: – Разумеется, мы же ее обсуждали. Но что… – Там было изображение – рисунок чаши. Оно нарисовано с оригинала? – Да. В предисловии автор упоминает, что все миниатюры написаны либо с оригинала, либо со слов владельцев, детально помнящих предмет. Конкретно это изображение было взято из каталога – у Хепзибы Смит, владелицы чаши, был целый журнал, в котором подробно были описаны и зарисованы все те предметы, которые входили в ее коллекцию ценностей… но почему ты спрашиваешь? У Драко пересохло во рту – если раньше он хоть немного, хоть самую малость надеялся на то, что он ошибся, теперь сомнений быть не могло. Он вновь откашлялся. – Потому что в таком… в таком случае, я знаю, где она находится, – произнес он и почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Брови Гермионы взметнулись вверх: – Невозможно! – ахнула она, крепко, до боли сжимая его ладонь. – Не может быть!.. это… ты абсолютно в этом уверен? Казалось, все внутри нее вспыхнуло, и она вот-вот готова была сорваться со стула и начать мерить шагами комнату. Он сглотнул: – Уверен, потому что я видел ее своими глазами. – Но где? Где ты ее видел? Драко! – В Гринготтсе. Чаша хранится в сейфе моей тетки. – Андромеды Тонкс? – с детской надеждой воскликнула Грейнджер. Он прекрасно понимал, почему ей хотелось верить в это. Произнося следующие слова, он зажмурился. Он даже думать не хотел о том, что произойдет после того, как он их скажет. – Нет, – он качнул головой. – Чаша находится в сейфе Беллатрисы Лестрейндж.