Эпилог

Цепи звенели и лязгали на ветру. Было холодно, и соленые капли, попадая в глаза и на поврежденную кожу, жгли нещадно и зло, а острый камень впивался в спину. По скале, к которой он был прикован, били волны. Волны, волны… и вода черная. Он захлебывался этой водой – так ее было много. Она хлестала его по лицу и по телу, забивала пеной и песком легкие, и мрачно и солоно было кругом. Ему казалось, что он тонет. Но каждый раз, когда он думал, что в груди его, кроме воды, нет больше ни для чего места, сырой вздох разрывал его уста, заставляя продолжать жить. Ему казалось, что его пытка не может стать мучительнее – ровно до тех пор, пока на небе не взошло солнце, лучи которого стали жечь ему глаза даже сквозь зажмуренные веки. Он хотел закрыться, защитить себя, но не мог – руки его были раскинуты в стороны, и тяжелые цепи обвивали их, приковывая к неровной скале. Он вырос из нее, он был ее детищем. Он тоже был камнем и страдал только потому, что вода и жар точили его, обращая пылью. Он страдал, но знал, что через разрушение – единственный путь к свободе. Он знал, что когда все закончится, когда последний порыв ветра ударит его по щекам, и он растает окончательно, он смешается с этими водами и этим ветром, став бесконечностью, став силой, и благодаря мощи, стершей его, он сам станет частью этой мощи. Он не погибнет, он не умрет. Он обретет бессмертие. – У тебя сердце так бьется. Просто бежит!.. – Хм. – Ты чувствуешь? – Нет. Ладонь Грейнджер, до этого покоившаяся, конвульсивно сжала футболку у него на груди. Подперев голову другой рукой, она приподнялась на матрасе и взглянула на него снизу вверх. – О чем ты думаешь? Ее темные глаза серебристо поблескивали в полумраке. Он слегка пожал плечами. – Ни о чем. Просто… – Просто что? – Пытаюсь кое-что вспомнить. – Что именно? – Не имеет значения. – Не хочешь поделиться? – Нет. Он разговаривал с ней, словно находясь в полубреду, словно слыша ее голос через толстую, неосязаемую пелену воздуха, плотную, как подушка. Он был слишком далеко от нее, блуждая в своих мыслях, стараясь понять. Слова Пэнси почему-то не оставляли его. Сначала он был раздражен – очередной глупый, бессмысленный факт, который им с Грейнджер никак не приложить к делу, который никак им не поможет. Успокоиться, однако, он так и не смог. Эта фамилия – что-то в ней было не так. Зачем Темному Лорду понадобилось искать этого человека, причем лично? На памяти Драко таких случаев было немного – вернее, с уверенностью назвать он мог только один. Нет, Темный Лорд обычно правил балом из-за кулис, передвигая марионеток по своему усмотрению и заставляя их выполнять любые его поручения. Сам он зачастую был далеко – если, конечно, не занимался показательными акциями для укрепления своего влияния и страха, вроде того эпизода, что был с Чарити Бербидж, скажем. Но Грегорович, Грегорович… кто же это? Пэнси сказала, что он, этот неведомый волшебник, находится за границей. Откуда он?.. Драко не был экспертом, но все имеющиеся у него знания в сфере фамилий подсказывали ему, что, скорее всего, этот некто – из Восточной, ну, или, в крайнем случае, из Южной Европы. Из России, возможно. Это умозаключение приводило Драко в тупик. Он знал, что у Темного Лорда есть зарубежные союзники, но все они были на западе. Хотя… Он ведь бывал в Албании, верно? Может быть, загадочный Грегорович – албанец? Может быть, это некто, с кем он был знаком раньше, какой-то волшебник, обучивший его чему-то, каким-то искусствам. Может быть, это тот, кто усилит его могущество, дав ему новые знания. Может быть… Драко нахмурился, и глаза его загорелись, подобно глазам Грейнджер – только вместо беспокойства в них полыхнула злость. Этих «может быть» может оказаться сколько угодно!.. Как бы там ни было, сомневаться в одной вещи не приходилось точно: Волан-де-Морт ищет этого Грегоровича, будучи в полной уверенности, что этот человек даст ему то, что ему необходимо. И чем бы ни оказалось это что-то, это было им с Грейнджер – как, в общем-то, и всей остальной магической Британии – совсем не на руку. Чем бы ни было это что-то, с его помощью Волан-де-Морт рассчитывал победить. Драко, конечно, мог бы поделиться своими соображениями с Грейнджер, чтобы хотя бы знать, куда ему копать, в какой книжке можно отыскать заветную фамилию, – потому что сейчас он снова чувствовал себя слепым, словно крот, – однако предпочел держать язык за зубами. Нет, он научился на опыте своих прежних ошибок – какими бы важными ни были его открытия, стоит тщательно взвешивать все то, что он должен или хочет ей сказать. Да и потом – даже если она каким-то чудом и знает, кто это, как бы он мог объяснить ей свой интерес? В чем он был уверен наверняка, так это в том, что знать о Пэнси ей совершенно точно не следует: его связь с Паркинсон была тайной такой же важной и опасной, как и его отношения с Грейнджер… Драко плотнее сжал губы и усилием воли прервал этот поток размышлений. Нет, втягивать в это Грейнджер – пока – нельзя. Без вариантов. Ну а что – что, если пойти с другого конца? Что, если этот Грегорович – кем бы он ни был – не живой человек?.. Что, если он уже мертв?.. Хотя нет, не сходится – Темный Лорд не ищет мертвых, их он боится – ему нужны живые. И все же… С привкусом кислой обиды на самого себя Драко осознавал, что из-за всех этих подслеповатых мыслей он совсем забыл о том, на что нацелился несколькими днями ранее – на поиск Даров Смерти и разгадку тайны снитча. Грейнджер, естественно, ничего не говорила ему по этому поводу и, разумеется, не собиралась принимать участия во всем этом сама, однако по немому вопросу в ее взгляде он понимал, что она обеспокоена и все замечает. Ощущая на себе ее взгляд, он всегда отводил в глаза, признавая поражение, не желая, чтобы она расспрашивала его, и схема эта работала – до этого момента. Откинув одеяло, Грейнджер села по-турецки и посмотрела на него в упор. – Что происходит? – мягким шепотом потребовала она. Мысленно Драко поблагодарил ее за то, что она хотя бы не включила лампу на прикроватной тумбочке и не направила плафон ему в лицо – что-то ему подсказывало, что она могла бы так сделать, попав под впечатление от кое-каких магловских детективов, которые он нашел у нее на полках и полистал в свободную минутку. Он промолчал. – Драко! – воскликнула она почти умоляюще. – Я же вижу, что тебя что-то тревожит! В последние три дня ты сам не свой... Нет ответа. Он кусает губы и не знает, что он может ей сказать. – Это… из-за медальона, да? – через время спрашивает она убитым тоном и инстинктивно обхватывает себя руками. Ну вот… то, чего следовало ожидать, и то, чего он так боялся, все-таки произошло. Она стала винить себя, стала придумывать – вернее, додумывать. Он перевернулся на бок, чтобы в полумраке комнаты видеть ее лицо, и вынужден был открыть рот. – Нет. Дело не в Крестраже, – нехотя сказал он. – А в чем тогда? Только, – тут же добавила Гермиона, – не говори, что дело в Дарах! Я же вижу – ты набрал кучу книг, но к ним и не прикасаешься! Тебя волнует что-то другое, что-то еще… Драко протянул руку и костяшками пальцев провел по ее скуле. Грейнджер тихонько втянула воздух через полуоткрытые губы. – Эй, – прошептал он. – Все хорошо. Правда. – Я не верю тебе. Ни секунды тебе не верю. Он улыбнулся, прекрасно зная, что она не видит этого. – Разве за все это время я не убедил тебя в том, что ты можешь доверять мне целиком и полностью? – промурлыкал он. – Ой, только не говори глупостей, – Гермиона легонько оттолкнула от себя его руку. – Ты же прекрасно знаешь, что я не об этом… По ее голосу он понял, что узел ее напряжения немного ослаб, хотя и чувствовал, что вот так просто, одним легким заигрыванием с ней он не отделается. – То ты обвиняешь меня в том, что я молчу и не хочу с тобой разговаривать, то потом сам поступаешь точно так же… – недовольно пробурчала она. – Беру с тебя пример, – тихонько рассмеялся он. – Это маленькая месть или что? – ядовито спросила она. Драко поморщился: слово «месть» ему не понравилось. – До этого момента я об этом как-то не думал… – признался Драко. – Но раз ты так предполагаешь… – Брось, – буркнула Гермиона и принялась играть с его пальцами. – Ты получил от меня все, что хотел, все… что я могла тебе дать. Хоть Драко и не мог разглядеть этого, он физически почувствовал, как лицо ее запылало жаром. – Я ведь не просил тебя об этом, – тихо заметил он. – Я никогда… Он хотел сказать: «Я никогда не делал ничего, что бы привело нас обоих к этому», – но вовремя остановил себя. Дело было даже не в том, что это было неправдой, а в том, что это… эти слова звучали отвратительно, мерзко. Он как будто пытался извиниться за все происходящее, за то, что они оба испытывали то, чего не должны были испытывать, за то, что просто… просто были людьми – людьми со своими слабостями, людьми, желавшими выжить и делающими ради этого все возможное, только и всего. Она промолчала, не зная, что еще можно сказать. Он тоже не продолжил, хотя и понятия не имел, как сгладить эту неловкость, возникшую между ними. А, может быть, и не нужно было ничего говорить. Может быть, все было понятно и так им обоим. Может быть. А, может, и нет. – Так, значит, нет? Точно? – Что точно? – Драко уже успел совсем забыть, как начался их разговор и по какой причине они оба не спят в три часа ночи. – Ты не расскажешь, что происходит с тобой, – с грустью произнесла Гермиона, снова опускаясь на подушки и копируя его позу. Драко тяжело вздохнул. – Есть… есть один сон, – без особого энтузиазма выдавил он. – Сон? – она придвинулась ближе, так, что теперь их разделяли буквально несколько сантиметров. Драко задумался, пытаясь поточнее сформулировать свою мысль. – У тебя… у тебя бывает такое, что ты видишь сон, и чувствуешь, что он… – он тряхнул головой. – Не скажу, что то, что ты видишь в нем, исполнится – события его могут никогда не свершиться в реальности – но ощущение этого сна, чувство, которое возникает… вернее, предчувствие… ты как будто чувствуешь, что оно воплотится. Что каким-то образом в твоей жизни произойдет что-то, что сделает это с тобой… – Это плохое чувство? Ее, казалось бы, простой вопрос, заставил Драко растеряться. – Я… я не знаю, – признал он неожиданно для самого себя. Еще несколько мгновений назад, когда он решил откупиться от Грейнджер рассказом про свой недавний сон вместо того, чтобы выдать ей реальную причину своей озабоченности, он не сомневался, что это очередной кошмар, от которого только кишки стынут в животе. Но теперь он почему-то не был так в этом уверен. Гермиона провела пальцами по его волосам и ободряюще сжала его руку. – Что происходит с тобой в этом сне? – Это… сложно сказать, но я… я как будто Прометей, прикованный к скале – разве что нет орла, выклевывающего печень. Вокруг бушует океан, ночь сменяется днем из раза в раз, из раза в раз… и все это длится бесконечно долго, до морального отупения. Мучения… не прекращаются. – Ты испытываешь боль? Особые участливые, заботливые нотки появляются в ее голосе. – Да. Да, но… в какой-то момент мне кажется, что это, наверное, не так уж и плохо. Я даже хочу, чтобы эти страдания продолжались, потому что знаю, что, какими бы долгими они ни были, они не будут длиться вечно. А раз так… каждая новая пытка, каждый новый день – это шаг к освобождению. Оттого я начинаю желать их, жаждать наступления каждого нового дня. Я начинаю желать смерти. Этого он не говорит, но, кажется, эти непроизнесенные слова висят в воздухе, и она слышит их – слышит и понимает. Ее рука крепче, до боли сжимает его ладонь. – Этот новый день в твоем сне наступает? – Нет. Его я так и не дождался. – И больше ты этот сон не видел? – Нет. Он приснился мне в первый и последний раз несколько дней назад. Повисает долгая пауза. В конце концов Гермиона произносит: – Что… что именно заставляет тебя думать, что ощущение этого сна… исполнится? – У меня уже были такие сны, – признается Драко. – Несколько раз. В них… в них есть что-то особое. Когда ты видишь их, ты понимаешь, что это не просто сон, что что-то с ним не так – да, что это больше, чем сновидение. Гермиона ежится под одеялом, и Драко чувствует, что ее рука, гладящая его по волосам, стала холодной. – Мне никогда не снилось подобное, – говорит она, – потому мне сложно судить. Я не до конца понимаю, что именно ты чувствуешь, и как… – она не договаривает – вместо этого придвигается еще ближе к нему – так близко, что их носы сталкиваются. – Но я знаю, – жарко шепчет она, – я знаю, что иногда мы хотим вложить какие-то смыслы в то, что на самом деле лишено их. Этот сон… я не думаю, что это предзнаменование, предчувствие, как ты говоришь, – скорее наоборот, это проекция того, что происходит внутри тебя, то, о чем ты думаешь… или думать не хочешь. Она мягко, едва ощутимо прикасается губами к его губам, и губы ее тоже холодные. – Смерть – это тот выход, который есть у нас всегда. В любую минуту, в любую секунду мы можем все прекратить, сделать выбор в ее пользу. Да, смерть все закончит, под всем подведет черту. Но принесет ли она облегчение? Избавит ли от страданий? Если… если какое-то существование, какое-то бытие за пределами смерти все же существует, то я в этом сомневаюсь. Смерть дарует избавление, но избавление не всегда означает покой. Ее губы снова накрывают его рот, и в этот раз это – не просто касание. Своим поцелуем она как будет хочет защитить его – или вытащить из той бездны, в которой он оказался. Но был ли он в бездне на самом деле, был ли он в ней сейчас? Мерлин, он не знал. – В конце концов, это просто сон, – пробормотал он, ощущая, как кончики ресниц касаются ее щек. – В конце концов, это просто сон, – эхом повторила она. – И вместе с ночью ему и дорога. Она накрывает его собой полностью, и на волнах их глубоких прерывистых вздохов их обоих уносит куда-то далеко – куда-то, где не нужно думать, где остается только чувствовать. В каком-то смысле это тоже мучение. И странно – под ее руками, растворяясь в ней, в этой почти что гипнотической новой реальности, рожденной союзом их тел, он вдруг на мгновение ощущает себя так, как ощущал на той скале. Он вдруг понимает, что она – вода, и он снова крошится, истончается в ее объятиях до состояния пыли. Может быть, он уже пыль. Может быть, он всегда был пылью. – Ты знала, что у тебя родинка? Вот здесь, прямо посередине… Он проводит кончиком пальца по обратной стороне ее подбородка. Почему-то это похоже на магию. Гермиона смеется и, вздрогнув от щекотки, запрокидывает голову еще сильнее. – Где? Я не понимаю. Покажи мне! – Здесь… Он прикасается губами к тому месту, где на ее коже обосновалось крошечное родимое пятнышко, и она смеется так сильно, что почти падает на матрас – так бы и случилось, не обхвати она вовремя его плечи. Не сговариваясь, ничего не планируя наперед, они решили провести весь день в ее спальне, не вылезая из кровати. – Блейз… Блейз, наверное, проголодался. Надо проверить его, узнать, как он там – он ведь по-прежнему не до конца отошел от… – отсмеявшись, неуверенно предложила Грейнджер. Драко откинулся в сторону, опираясь на локти. – К черту Забини. Не пропадет. – Но он нервничает… – А ты? Ты нервничаешь? – Я? – удивилась Гермиона. – Нет… нет, пожалуй. – Значит это только его проблемы, – равнодушно сообщил Драко. Гермиону это не убедило, поэтому он продолжил: – Брось, Грейнджер. Забини – большой мальчик. Уж холодильником и плитой он пользоваться умеет – по крайней мере, за тот месяц, что торчит у нас, мог бы и научиться… – Надеюсь, он не спалит нам кухню, – беззаботно хихикнула Гермиона. – Ну а даже если и спалит – какая разница? Это дело поправимое, мы ведь не маглы… Она нахмурилась в притворном возмущении: – Для маглов, знаешь ли, это тоже не проблема. У нас – то есть у них – есть… Драко взвыл, зарываясь лицом в подушку: – Во имя Салазара, Грейнджер… только не начинай, умоляю… Гермиона тоже схватила подушку, и легонько стукнула его по голове: – Ладно-ладно! Между прочим, твоя очередь, мистер! Он притянул ее ближе к себе, поудобнее закидывая ее ноги себе на бедра, и схватил откинутую в сторону книжку. – Напомни еще раз… во что мы играем? – хитро спросил он, глядя на нее поверх шуршащих страниц. – Ты… – она вновь закинула руки ему на плечи. – Должен прочитать мне свой любимый фрагмент из книги. Кроме его незастегнутой клетчатой рубашки, небрежно накинутой ей на плечи, да коротких кружевных шорт, на ней больше ничего не было, поэтому сосредоточиться было не так просто, как хотелось бы. Она была так дивно растрепана, казалась такой озорной, такой румяной, такой живой, что Драко не сумел удержаться от высокомерного комментария, прежде чем приступить к поискам: – Мерлин, Грейнджер, кто бы мог подумать, что хороший секс так пойдет тебе на пользу… – Малфой! Малфой, черт!.. – раскрасневшись еще сильнее, она снова ухватилась за края подушки и принялась было сыпать новыми ударами, но Драко вовремя увернулся и перехватил пухлые уголки. Отбросив надоевшую подушку в сторону, он сам теперь обхватил ее ногами: – Не дергайся, – скомандовал он и углубился в книгу. Гермиона с любопытством наблюдала за тем, как он неспешно перелистывает ветхие страницы. – Что-то ты долго, – зевнула она. – Во-первых, это не то издание, которое в свое время читал я… – Драко одним движением пролистнул еще несколько страниц, – а во-вторых, я читал эту вещь так давно, что с трудом вспоминаю подробности… Гермиона изогнула бровь: – Почему тогда выбрал ее? Драко не ответил. Взор его вдруг упал на одно место, он расправил страницы рукой и, метнув на Гермиону быстрый взгляд, начал читать: – «Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.       Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его…» Честно говоря, он искал совсем другую сцену. Изначально у него в голове был совсем другой эпизод – небо Аустерлица. Стереотипно, пожалуй, немного заезжено, но ему этот момент нравился. Однако книга – скорее случайно, чем по его намерению – раскрылась именно на этом моменте, и стоило взгляду его зацепиться за эти строчки, как он тут же понял, что не сможет назвать другое, что слова эти странно откликаются в нем. Рука его сама собой заскользила по строчкам вниз, он перелистнул еще несколько страниц. – «Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вслух произнес он. Гермиона смотрела на него многозначительно – немного жалостливо и немного сурово – но он не видел этого – взгляд его продолжал жадно блуждать по строчкам, заново вспыхивавшим знакомыми огнями в его памяти. Он как будто бы отдалился от нее, ушел в свой мир – мир, в котором говорили на его языке, в котором в жизнь претворялись все те прописные истины, которые не так давно начал постигать он сам. Внезапно его руки коснулось что-то. Драко оторвался от чтения и увидел, что ее губы прижимаются к его коже. Не говоря ни слова, она аккуратно взяла книгу у него из рук, и, снова пролистав на несколько страниц назад, возвратилась к тому моменту, с которого он начал. Опустившись на пару абзацев ниже, она прочитала: – «Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни…» Эти строчки – это прозвучит странно, но все же – они как будто бы были здесь специально. Словно нарочно оказались они тут, чтобы она – ее голос – прочитали их и адресовали ему, как будто вся эта глава, вся эта книга была написана только для того, чтобы свершился этот момент, чтобы реализоваться, воплотиться в нем. Даже если это было чересчур, ему не хотелось ни размышлять, ни говорить об этом. Ей, вероятно, тоже – они были во власти мгновения, которое было сильнее их и которое само диктовало, что им думать и что им чувствовать. Он прижался лицом к ее голой груди, ощущая, как спокойно и ровно бьется под его ухом ее сердце. Ему вдруг захотелось, чтобы этот миг стал вечностью, чтобы этот миг не просто полного понимания, но абсолютного, безусловного единения не заканчивался. Никогда. – Боже… Боже, мне будет так не хватать этого. Пожалуй, за все то время, что он жил, это были самые безумные – и самые искренние слова. Он знал, что никогда и ни с кем больше не испытает ничего подобного, и сердце его наполнилось такой тоской, такой щемящей болью, что они прорвались сами, и он не посмел осудить себя за них – в эту секунду ему было дозволено все. Им обоим. – О чем ты? – прошелестела она, рассеянно кончиками пальцев выводя круги на его лопатках. – Я… ведь я рядом. Ты никуда не денешься. И я – я тоже никуда не денусь. Он вымученно выдохнул ей в грудь и сжал в кулаки воротник ее рубашки. – Ты ведь понимаешь – не можешь не понимать. Она слегка отстранилась от него и погладила его по щекам. – У нас есть шанс. Есть, ты знаешь это. Ты сам говорил мне, что нельзя сдаваться. Ты сам. Ее разгорячено-лихорадочный, но уверенный взгляд блуждал по его лицу, пытаясь отыскать в нем его веру, которая питала ее саму – и которую через него питала она сама. – Возможно, мы победим, Грейнджер. Я не отрицаю этого. Но просто… Он закрыл глаза. Он не хотел говорить об этом, не хотел, чтобы эта очевидность, эта данность причиняла боль – особенно сейчас! – но Гермиона настаивала: – Что просто? Нет. Нет, даже если… он должен это сказать. Он вдруг понял, что обязан сделать это – сделать это сейчас, пока они близки без всяких задних мыслей, пока весь мир остановился, замер за их спинами. Но сделать это – совсем не так просто. Чтобы сделать это и не разрушиться, нужно стать воином и облачить свое сердце в броню. Нельзя дрогнуть. Нельзя сломаться. Он сглотнул, собираясь с силами. – Если… когда все это закончится, мы с тобой… мы ведь тоже кончимся, Грейнджер. Ты и я. Все, что происходит в стенах этого дома, здесь же и останется. Пауза. Она словно пытается осмыслить то, что он говорит. – Нет… – она начала качать головой. – Нет, это неправда. Нет, нет! – с каждым произнесенным «нет» голова ее раскачивалась все сильнее и сильнее. – Нет, Гермиона. Правда. Ты же понимаешь – все, что мы делаем, что мы чувствуем… это неправда. Это временная необходимость, это… просто защитный механизм. А даже, – в горле у него начались болезненные спазмы, – а даже если и нет… в реальном мире, в обычном мире наши пути разойдутся вновь. Ты снова увидишь меня тем, кем и должна видеть. Ты устыдишься, ты раскаешься… Он распахнул глаза – ее ногти до боли впились в кожу у него на щеках. В ее глазах стояли слезы. – Разве ты позволишь мне оставаться рядом с тобой? – нежно шептал он. – А я – разве я позволю себе это? А моя семья? А Орден? А все остальные? Весь этот чертов мир?.. Нет… нет, Грейнджер, – настал его черед качать головой. – В настоящем мире для всего этого не будет места. Груз условностей и предрассудков раздавит нас – или исцелит, как знать. – Не говори… не говори этого, – всхлипывала она сквозь плотно сжатые губы. – Когда все закончится, ты думаешь, кому-то будет какое-то дело? Всем вокруг будет плевать на то, кто мы такие, все забудут о моем происхождении, о том, что ты был Пожирателем смерти, потому что мы с тобой, мать твою, спасем этот чертов мир – как бы пошло это ни звучало! Всем будет плевать!.. Его руки тоже обхватили ее лицо. – В том и дело, Грейнджер. В том-то и дело. Нам будет не плевать. Даже если косые взгляды и слухи не изменят ни тебя, ни меня, ты все равно прозреешь сама, стоит всему этому закончиться. Ты поймешь, что все это было если не ошибкой, то ложью. Ты поймешь, что мы оказались вместе только по воли случая, который вовсе не определяет твою жизнь. В новом мире у тебя будет выбор, который ты… Она приложила пальцы к его губам, не давая договорить. – Почему? – прохрипела она едва слышно, и слезы катились по ее щекам. – Почему из-за того, что ты не можешь принять и простить самого себя, должна страдать я?! Почему ты проецируешь собственное отвращение к себе на меня? – она отодвинулась от него и запястьем утерла нос. – Проблема не в том, что я чего-то не замечаю или не хочу понимать. Проблема не в моей голове, а твоей, в твоем извращенном, чудовищном разуме… Она спрятала лицо в ладонях, не в силах выносить взгляд – либо его на себя, либо свой на него. Она тяжело дышала. Драко не понимал ее. – Когда… когда я сказала, что хочу, чтобы ты остался, – кое-как взяв под контроль свое дыхание, вновь заговорила она, – я имела это в виду. Потому что для меня… для меня все по-настоящему. Я сделала свой выбор. Я хочу видеть тебя рядом с собой в будущем. Так, как вижу сейчас. Несмотря ни на что, понимаешь? И мне и в голову не приходила мысль о том, что ты… – она осеклась, но заставила себя докончить, – что ты видишь это иначе. Что для тебя это все – иллюзия и фальшь. Он молчал, поэтому она вынуждена была заговорить вновь. – Разве… неужели ты не хотел бы того же самого? Неужели ты не хотел бы, чтобы я стала частью твоей жизни?.. Чтобы ты и я… В этот раз довершить она не смогла – не хватило сил. Он молчал. – Драко, – умоляюще воскликнула она, хватая его за руки. – Драко, скажи хотя бы что-нибудь!.. Он молчал. Он не мог сказать ей этого. Потому что – да простит его Мерлин – он не знал. Правда не знал. Он никогда не думал об этом всерьез, он никогда не думал, что она… Он был в смятении. Он был потерян. Он знал, что его молчание без ножа режет ее, что сейчас, в эту минуту оно причиняет ей невероятную боль, но… он не мог. Он не мог поверить в то, что то, что она говорит, – правда. Он по-прежнему был уверен в том, что она находится под властью сиюминутности. Он знал, что она ошибается. Гермиона вновь закрыла лицо руками. Встала с кровати, отходя в другой конец комнаты, пытаясь оказаться как можно дальше от него. – Я… мне следовало быть готовой к этому, – утерев предательские слезы, она сжала руки в кулаки. Драко с примесью обреченности и с легкой долей страха наблюдал за переменами происходящими в ее выражении и жестах. – Я… должна была это знать, я… – она начинала входить в раж, и теперь вместо всхлипов тяжелые, как шарики с водой, смешки срывались с ее уст. – Мерлин! Я открыла перед тобой душу только для того, чтобы ты плюнул в нее, чтобы ты… чтобы ты… У нее не хватило слов, лицо ее исказила такая гримаса, что Драко инстинктивно вздрогнул. Он не понимал ее. Она простерла руку вперед. – Вон, – низким голосом рявкнула она, указывая на дверь. – Выметайся отсюда. Вон, ВОН! Я не хочу видеть тебя, не хочу, НЕ ХОЧУ! УБИРАЙСЯ! УБИРАЙСЯ ПРОЧЬ, И БОЛЬШЕ НИКОГДА… Рука ее безвольно упала вниз. Она заплакала вновь – и в этот раз это были не просто слезы, но рыдания. Она стояла перед ним – горячая, беззащитная, сломленная, и всем своим видом как будто призывала его остаться, сказать, что он был не прав, что он на самом деле так не думает… Он не мог дать ей этого. Он не мог ей лгать. Поэтому он встал и подошел к двери, как она того и просила. Она бросила на него последний умоляющий взгляд. …когда дверь тихонько закрылась у него за спиной, сердце и разум его были пусты. В них не осталось места ни для чего, кроме тупой, ноющей боли, нарастающей, увеличивающейся с каждым ударом сердца, становящейся в конце концов нестерпимой. Он приложил ладонь к груди. Он знал, что боль, которую он только что причинил ей, в разы, в миллионы раз сильнее. Но он… он поступил правильно. Она должна знать правду. И однажды, когда боль ее уйдет, и рассудок снова вступит в свои права, она скажет ему спасибо за это. Она признает, что он был прав. Она, как он и предсказывал, раскается в своей горячности, потому что она не любит его – не может любить его. Они неизмеримо далеки друг от друга. То, что она называет любовью или влюбленностью, то, что для нее – Чувство, на самом деле не больше, чем отчаяние. Это желание потеряться. Желание простить – не его, но себя через него. Точно так же, как и он не любит ее – ему это не позволено по множеству причин, а даже если бы и было позволено – в его сердце все равно нет места для этого. Нет места для нее. Да, со временем она поймет все это. Со временем она скажет ему спасибо. Со временем она будет счастлива – с тем, кто достоин ее. И он тоже. Вдали от нее он обретет себя, восстановит себя прежнего. Обязательно. Когда-нибудь.