Эпилог

– Вы… вы сказали, что у вас на примете есть тело. Чье оно? – Дина Томаса. «Дина Томаса». «Дина Томаса». Это имя пульсировало, тиканьем отдаваясь у него в голове, подобно бомбе замедленного действия. Не может быть. Не может быть, чтобы он убил его, чтобы его кровь была у него на языке и у него в легких, в его желудке, в его коже, в его крови. Не может. Не может… Голос. Чей-то настойчивый, мягкий, полный беспокойства, почти что живого ужаса. Он не замечает его. Медленно, шатаясь и спотыкаясь, он идет вперед, не в силах ни на чем остановить взор, не в силах ни на чем сфокусироваться. Мир плывет и рассыпается перед ним. Ее голос продолжает звать его, но он не слышит. Лишь когда она тихонько произносит его имя, он наконец оборачивается, обращая на нее невидящий взгляд своих пустых, угасших глаз. Сгорбленный, с чуть разведенными в стороны руками, с горящими щеками и мертвенно бледным лицом он напоминает безумца, чудовище. Он и есть и безумец, и чудовище. И она знает об этом. Знала всегда. Она видит это сейчас – ярче, чем когда-либо. Она смотрит на него и не верит своим глазам. – Бог мой… Боже мой, что случилось?! В ее голосе звенит испуг. Грейнджер стоит в дверях гостиной и тяжело дышит. Он отводит взгляд, не в силах смотреть на нее – она делает ему больно. Скуля, как умирающее животное, он вновь бредет как будто мимо нее – он снова ее не видит. Он забыл о ней тут же, стоило ему отвернуться. Пустой взгляд его лихорадочно мечется из стороны в сторону, сухой язык распух во рту. Он упирается в стену – идти больше некуда. Не осталось ни дверей, ни проходов, лишь эта стена – непролазная, огромная, вечная. Он тупо смотрит на нее, не понимая, как перед ней очутился, но уже через несколько мгновений оборачивается, как по команде, и снова встречается взглядом с Грейнджер. Она глядит на него огромными круглыми глазами. Он не знает, кого или что она видит перед собой, он разучился читать по ее глазам и лицу ее душу. Что бы она ни заметила, она бросается ему навстречу, протягивая к нему руки, и он отшатывается от нее, как прокаженный, лопатками врезается в стену и впервые осознанно смотрит на нее в ответ. Он боится ее. Она хочет причинить ему боль. Она все знает. Он вновь отводит взгляд в сторону, не в силах выносить эту агонию, эту пытку. Снейп сказал, что такого с ним больше не повторится. Но кто или что тогда сейчас скручивает узлом его внутренности и наполняет щемящим холодом его грудь?.. Он задыхается от одного ее присутствия. Он боится ее, боится, как безумный. Он хочет кричать и звать на помощь, он хочет бежать от нее, но знает, что бежать ему некуда. Где бы он ни оказался, куда бы ни спрятался, она настигнет его и замучает его до смерти. Ведь она знает. Знает. Знает?.. Драко тяжело сглотнул. Тело его покрылось чем-то мерзким, липким, в глазах потемнело. Он знал, что заслуживает этого. Но только… Нет, она не может касаться его. Он запачкает ее. Он заводит руки за спину, пытаясь спрятать их от нее, и еще крепче вжимается стену. Грейнджер смотрит на него удивленно, в непонимании. Ее руки все еще протянуты ему навстречу. Как, разве она не чувствует? Разве этот запах крови, пропитавший его тело, не отравляет воздух в этой крошечной комнате, не мутит, подобно миазмам, ее тело и кровь?.. Через несколько секунд руки ее безвольно опускаются, а затем он впервые различает в ее глазах страх. Правильно, Грейнджер. Бойся его. Бойся его, как он боится тебя; бойся его, потому что он сам себя боится. Он не может больше поручиться за себя. Да и вряд ли когда-либо мог. Невзирая на страх, она не желает сдаваться. Она оценивает его взглядом, как хищник оценивает свою добычу. Она пытается загипнотизировать его; он видит, как в голове она взвешивает те или иные варианты, пытаясь понять, как ей поступить. Словно желая обмануть его и застать его врасплох, она вдруг безо всякого предупреждения, без лишнего вздоха бросается на него. Он застывает, он не может пошевелить ни единым мускулом. Густой ужас, подобно туману, застилает его разум и мешает дышать, сердце бешено, до боли колотится в груди. Он зажмуривается. Но ее пальцы не смыкаются на его шее, а губы не шепчут проклятья. Вместо этого она обнимает его, прижимаясь лбом к его лбу, ее мягкие волосы касаются его лица. Она чуть наклоняет голову, пальцы ее ерошат волосы у него на затылке, и ее дыхание щекочет ему ухо. Вместо того, чтобы проклинать его, она повторяет, как мантру, как заклинание: «Все хорошо, все будет хорошо… я здесь, я рядом…» И это добивает его. Ее внезапная ласка, непрошеная нежность ломают его окончательно. Горло его сжимается, и дикая тошнота, уже давно сжимающая внутренности, требует, наконец, дать ей волю. Он вырывается из ее хватки и несется в ванную. Едва он успевает добежать, как тело его начинают сотрясать лихорадочные спазмы. Его рвет, и ему кажется, что его рвет кровью. Он не успевает дойти до ванной, и содержимое его желудка исторгается прямо на пол, он спотыкается на ставшем скользким кафельном полу. Выбравшись из собственной желчи, скрючившись, он подползает к унитазу и с бессильной жадностью, властно обхватывает его руками. Содрогаясь всем телом, он давится собственным существом, желая выхаркать из себя не только желчь, но и все свое нутро, распаленное, изнуренное болью. Стоит сойти одному конвульсивному спазму, как на него тут же накатывает второй. Он чувствует присутствие Грейнджер у себя за спиной, ее все нарастающую панику, граничащую с ужасом, и она душит его, давит на него, разрывает его на части. Ему хотелось, чтобы она ушла. Ему хотелось, чтобы она осталась. Ее присутствие убивало его – знать, что она была здесь, в этой комнате, чувствовать ее каждой клеточкой своего разложившегося, сгнившего, насквозь пропитанного кровью тела было невыносимо. Он был отвратителен, он был мерзок, собственное существо, кожа на его костях и воздух в его легких доводили его до приступов жесточайшего омерзения. Ничтожество. Какое же он ничтожество. Вот оно, его истинное место в этом мире – в луже собственной грязи у нее в ногах. Он лихорадочно смеется, продолжая исторгать из себя собственное существо, желая, чтобы душа покинула его тело вместе с содержимым его желудка. Он никогда не чувствовал себя таким грязным. Ему хотелось соскоблить свое тело с костей, оттереть его наждаком все целиком – изнутри и снаружи, но он знал, что это не поможет ему. Уже ничто не поможет. Она больше не решается к нему прикоснуться, и этого немного успокаивает его. – Что… что мне сделать? – шепчет она не своим голосом, дрожащим от страха. От ее слов внутренности его снова скручиваются узлом, и он вновь склоняется над унитазом, корчась от боли, однако пустые спазмы напрасно сотрясают его – выходить больше нечему, ни капли больше не срывается с его губ. Он не в силах ответить ей. Он чувствует исходящие от него вонь и смрад, и он удивляется, как она все еще выносит это, почему она не бежит от него с воплями, очертя голову. Ему кажется, что на тело его вот-вот слетятся мухи и падальщики, потому что вот он – труп. Живой труп. Живой, как чертов Джек, обреченный вечно блуждать между двумя мирами, отвергнутый и жизнь, и смертью. А ведь он, глупец, никогда не верил в эту сказку… Теперь пришла пора платить. За все – по счетам. Его продолжает бить дрожь. Грейнджер вновь делает попытку подойти к нему, прикоснуться, однако он тут же забивается в угол комнаты. Он бежит от нее, как от огня, как черт от ладана. Ее доброта пугает его, доводит до жути. Ее ласки жгут каленым железом, ее голос гвоздями вбивается ему в мозг. Она вновь говорит что-то, и он затыкает уши руками, лишь бы не слышать ее, лишь бы только смягчить эту муку. – Не подходи ко мне… – шепчет он, впадая в гипнотический транс. – Не подходи ко мне, не подходи ко мне, не подходи ко мне… Но она как будто не слышит его. Она делает еще один робкий шаг ему навстречу, и печать паники ложится на ее побелевшее лицо. Видя ее шаг, он кричит и еще крепче вжимается в стену, желая раствориться в ней, стать ее частью, навсегда перестать думать и чувствовать. Глядя на его реакцию, Грейнджер отступает на крошечный шаг назад и пятится обратно, к выходу из ванной. – Не подходи ко мне, – шепчет он вновь. – Не подходи, ты ранишь меня, ты делаешь мне больно! Он боится боли. Ее и так слишком много в нем, так много, что он боится, будто захлебнется ею. Соленый привкус тиной повис у него в легких и обжигает язык, ему кажется, что что-то горячее и липкое струится по глотке вниз… Он съезжает на кафельный пол и сворачивается калачиком, зажмурившись, прижав колени к подбородку. Первые сухие рыдания начинают сотрясать его тело. Грейнджер больше не решается подойти к нему. – Как помочь тебе? – шепчет она, и голос ее дрожит и срывается. Почему, почему все так отчаянно хотят помочь ему? Разве они не видят? Не понимают? Ему уже «помогли», только чтобы вновь сделать больно. Сколько же можно издеваться над ним? Ведь всему есть предел. Неожиданная мысль выстреливает ему в висок. Он с трудом открывает глаза. – Убей меня, – шепчет он, и шепот этот звучит удивительно спокойно и ровно. Ее образ плавает, он не может видеть ее лица, весь мир кружится и распадается перед ним, но ему вновь удается кое-как привалиться спиной к стене. – Убей меня, – говорит он вновь, и твердость его слов, как и мольба, заключенная в них, поражают ее. Но ведь… ведь она говорила когда-то, что это было бы слишком просто, что он должен страдать. И он страдает. Так, как она хотела. Он захлебывается самим собой, он презирает себя, он себя ненавидит. Но неужели ей мало этого? Грейнджер… она ведь была упряма, да, но жестока? Нет, никогда. И в нем начинает теплиться надежда. Может быть, она перестанет быть его инквизитором. Может быть, она насладилась видом его мучений сполна. Может быть, собственным падением он искупил в ее глазах собственный грех и всю ту боль, причиной которой он стал. Она ведь не издевается над ним. Да, она предлагает ему помощь. Но заслуживает ли он ее? Имеет ли он право просить ее об этом и, если она согласится, умереть от ее руки? Не имеет. Но… но она может даровать ему его. Может, верно ведь?.. Она может смилостивиться над ним, сжалиться. И он умоляет ее. Умоляет так, как только может. Он заклинает ее, как великую силу, как божество; он преклоняется перед ней, он готов целовать ей ноги. Пожалуйста, Грейнджер. Сделай это – хотя бы ты. Он рассчитывает на твое милосердие. Она дергается, будто бы он дал ей пощечину. – Что ты такое говоришь?.. – тихо отвечает она. – Ты безумец… ты сошел с ума… С губ его срывается хриплый булькающий смех. Надежда умирает в нем. Нет, она не сделает этого. Она не позволит ему умереть – как и все они. Она никогда не простит его. – Да, ты права… я сошел с ума, – соглашается он. – Что ж, тогда я сам… Он достает из кармана мантии волшебную палочку и нацеливает ее себе в шею. От этой нелепости ему становится смешно – Дин Томас ведь умер точно так же. Может быть, и ему стоит так с собой поступить – пустить самому себе Диффиндо в глотку? Его трясет его с головы до пят, и он впивается зубами в собственный кулак, чтобы ребра его не треснули от приступов неудержимого хохота. Палочка пляшет и ходит ходуном у него в пальцах, дикий смех не позволяет ему сидеть ровно и как следует прицелиться. Грейнджер смотрит на него, шокированная, потрясенная до глубины души. По щекам ее катятся необъяснимые, непрошеные слезы, но он не видит их. Мысли о Дине Томасе всполохами проносятся в его воспаленном мозгу, и его продолжает разбирать дикое хихиканье. – Да, это было бы очень забавно – умереть вот так, – в перерывах между смешками выдавливает он. – Настоящая острая шутка… острая, понимаешь? Ха-ха-ха… Вновь неудержимый хохот, почти что визг щекочет его желудок и легкие, он давится им, по-прежнему ощущая во рту привкус крови и собственной рвоты. Смех его внезапно обрывается так же быстро, как и начался. Он вмиг становится серьезным, хватка его твердеет, и он, больше не дрожа, уверенно подносит палочку к собственному горлу. А ведь это и впрямь было бы очень забавно... Грейнджер кричит, и от крика ее кровь стынет у него в жилах. Он даже не успевает открыть рта – невидимая сила молниеносно, стремительно вышибает палочку у него из рук, и она откатывается куда-то под раковину. Он бросает на нее водянистый разочарованный взгляд, а затем вновь начинает смеяться, откидывая голову назад и прижимаясь затылком к ледяной плитке. – Зря. Зря, Грейнджер… другой такой возможности не будет… неужели ты не хочешь посмотреть на это, насладиться шоу до конца, чтобы я сам… я сам, да?.. Как ты всегда хотела?.. По-моему, сейчас я хорош как никогда… Он разводит руками, как бы давая ей возможность получше рассмотреть себя, открываясь перед ней. – Да, я хорош, – продолжает он. – По-моему, просто предел твоих мечтаний… ты ведь всегда хотела… хотела увидеть меня таким?.. Да?.. – Я никогда этого не хотела, – отрывисто и грубо бросает она в ответ. Ее голос, обычно такой нежный и мягкий, падает на несколько октав вниз и звучит, как расстроенное пианино. Но, кажется, паника немного отступила – хоть она и бледнее самого белого снега, в голосе ее больше не звенел страх. То, что он лишился палочки и не мог больше причинить себе вред, ее немного успокоило. Но он воспринял ледяное спокойствие, сковавшее ее черты, совершенно иначе. – Ложь, – констатирует он, тяжело дыша. – Впрочем, быть может, ты хотела другого? Убивающего заклятья было бы слишком мало для тебя? Что ж, если ты хочешь чуть больше разнообразия… Пошатываясь, он встал на ноги и отвесил ей издевательский поклон. Грейнджер смотрела на него во все глаза, потрясенная, не понимающая, что он намеревается сделать. Это произошло быстро. Одним движением руки он разбил висящее над раковиной зеркало и, схватив первый попавшийся осколок, провел им по своей левой руке – от запястья и до самого локтя. Кровь тут же брызнула ручьем из распоротой вены. Гермиона закричала, и это был дьявольский крик, полный невыразимого ужаса. Он запрокинул голову и захохотал вновь. – Не подходи, Грейнджер, – весело хрипел он. – Можешь запачкаться… Можешь запачкаться, да… Можешь запачкаться… Глядя на то, как плитка из белой становится багровой, он на мгновение пожалел о том, что совершил только что. Может быть, стоило подождать, пока она уйдет и сделать это тихо, без всей этой грязи и шелухи? В глазах заплясали черные мушки, он снова оказался на полу. – Прости за запачканную плитку… и за то, что придется разбираться… со мной… – выдавил он, вновь ощущая, как сознание ускользает от него. Он привык к этому ощущению. Она продолжала кричать что-то, очутившись на коленях подле него, опустившись в лужу его крови. Ее руки вновь оказались на его теле, и он инстинктивно пожелал отстраниться от нее, чтобы не запачкать еще больше, он вновь хотел попросить ее о том, чтобы она отошла, но не смог больше вымолвить ни слова. Ему казалось, он ничего не чувствует. Он вновь как будто потерял способность ощущать свое тело – он был спокоен и тих. Его остекленевший взгляд замер на потолке ее ванной, покрытом трещинами. Тогда и не здесь их было ровно двести шестьдесят восемь. Он успел убедиться в этом тысячу, миллион раз. А здесь, сколько их здесь?.. Она держит его у себя на коленях, как младенца, прижимая к груди. Что-то чистое и мокрое падает ему на лицо и увлажняет губы, но он не замечает этого. Все, что осталось для него важного, значимого – эти трещинки на потолке. Ну же, сколько их?.. Он принялся лихорадочно считать, желая заполнить счетом и временем пустоту своих вен. Одна трещинка – одна секунда. Да?.. Одна, две… три, четыре… восемь… шестнадцать… семнадцать… Семнадцать… Семнадцать… Синий глухой рассвет. Воздух, свет, небо за окном – все купается в непроглядной густой синеве. Она такая тяжелая, что от нее у него глаза слипаются. Он подчиняется внезапно накатившей на него дремоте. Вдох... Пахнет хлоркой и сыростью. Из крана в ванной капает. От этого звука он вздрагивает и открывает глаза вновь. Выдох. Все по-прежнему синее. Снег снаружи растаял. По стеклам барабанит ледяной дождь. Гнилая, гнилая зима. Вдох… Мокрый след от кружки на столе. Остывший нетронутый чай. Тупая зудящая боль. Выдох. Прошла неделя или около того. Так сказала ему Грейнджер. Сам он не знал – он давно уже потерял счет времени. Ее слова не сказали ему ни о чем. Неделя – это много? Он не мог понять. На второй день он пришел в себя. На третий встал с кровати. На пятый он сам добрался до гостиной и замер в уголке дивана, обхватив себя руками. Вот уже три дня он был здесь, и никакая сила не смогла бы заставить его сдвинуться с этого места. Он как будто разучился двигаться. Он разучился говорить. Разучился чувствовать. У него ничего не болело. Он не хотел ни пить, ни есть. День изо дня он смотрел в окно на причудливые разводы капель, но не видел их. День за днем она звала его по имени, но он не слышал и не притрагивался к оставленной для него еде. Мир погрузился в мертвую тишину. Все звуки исчезли. Слов не осталось. Ему и нечего было сказать. Он ничего не хотел, ни к чему не стремился, ничего не ждал. Дни и ночи слились воедино – одинаково синие, влажные, пустые. Время потеряло свой счет. Он мог бы просидеть так всю жизнь – и дольше жизни. Он ни о чем не думал. Рука его была забинтована от запястья до локтя. Изредка он поглядывал на нее, и легкая улыбка прорезала его губы, освещая ему лицо. Это было ложью, конечно. Ничто не могло нарушить больше покоя его души и его сердца. Полное безразличие. Грейнджер больше не оставляла его одного ни на минуту. Забрала у него волшебную палочку. Спрятала все острые и тяжелые предметы, которые были в пределах его досягаемости. В былые времена это либо позабавило бы его, либо вывело бы его из себя. Сейчас он этого не видел. Ее больше не осталось в его жизни. Ничего не осталось. Он забыл о ней. Он забыл о себе. Но она – она о нем не забыла. Она не желала сдаваться. На восьмой день она не выдержала. Робко, почти с опаской, она попыталась взять его за руку. Он смотрел на нее во все глаза. Впервые за восемь дней он вспомнил о ней. Впервые за восемь дней он видел ее. Она не решалась прикоснуться к нему с того дня, как он попытался убить себя. Она боялась его. И вот сегодня она попробовала сделать это. Это было все, что у нее осталось. Она надеялась, что это сработает. И это сработало – в глазах его полыхнули недоверие и страх. Стоило ее пальцам коснуться его кожи, как он тут же отдернул свою ладонь, будто бы она обожгла его. Мягко отодвинувшись от нее, не желая ее задеть, он вновь впал в оцепенение и уставился невидящим взором в окно. Она вздрогнула, и ее рука обессилено упала на колени. Он не хочет прикасаться к ней. Он боится ее. Но почему? Что произошло с ним? Что сломало его… так?.. Драко не замечал этой внутренней борьбы, битвы, разворачивающейся перед его глазами. Он полностью ушел в себя. Он не видел, как она содрогается всем телом, припоминая его поведение и его слова, он не видел, как она плакала в ванной, распластавшись на красном полу и прижимая окровавленные руки к своему лицу. Он не видел, как она побледнела и как преждевременно состарилось ее еще такое молодое лицо. …ей хотелось думать, что она знает больше, чем кажется. Ей ведь было так знакомо это. Выстрадав свою жизнь, пройдя через собственный ад, она должна была читать его, как открытую книгу, видеть его мысли, как в зеркале. Но она не понимала его. Он стал для нее загадкой. Разозленная, доведенная до крайности из-за отчаяния, из-за его глухоты, она сжала руку в кулак. Она вновь потянулась к нему. Стоило ее пальцам приникнуть к его запястью, как он опять ощутимо напрягся и вновь готов был уже сбросить с себя ее ладонь, но она не позволила. Пальцы ее крепко, до боли сжали его руку, впившись ногтями в кожу. Он посмотрел на нее огромными глазами, полными невыразимого ужаса. Он пытался вырваться из ее хватки, оказаться как можно дальше от нее, разорвать эту хрупкую связь, но она не давала ему свободы. – Нет, – рявкнула она. В голосе ее звенел металл. Если это единственное, что делает его живым, она ни за что его не отпустит. Он не ослабил своих попыток, и ей пришлось потянуть его на себя. Оказавшись в такой близости от ее лица и тела, Драко сжался и перестал двигаться, перестал дышать. – Нет! – прошипела она, и в голосе ее звенели слезы. – Ты больше не убежишь от меня. И от себя тоже. Он молчал. Взгляд его снова как будто остекленел, и она готова был заскулить от бессилия и злобы. Внезапно он произнес: – Ты не знаешь, что делаешь. Голос его был острым, резким, полным горечи и хрипоты, сорванным, будто бы он кричал во все горло, не переставая. И все же он говорил, как робот, безо всякого выражения. Она едва сумела разобрать его слова, а когда сделала это, смысл их ударил ее по лицу не хуже пощечины. – Ошибаешься, – процедила она. – Это ты не знаешь, что делаешь. Выражение его лица никак не изменилось. – Тебе нужно было позволить мне довести это до конца, – произнес он тихо, и ей показалось, будто впервые с того момента, как он заговорил, ей удалось различить проблеск эмоций в его голосе. Ее брови возмущенно взметнулись вверх. – Значит, я должна была позволить тебе умереть? Он слегка пожал плечами, голос его вновь стал бесстрастным: – Я просил тебя об этом. Драко снова отстранился от нее, и в этот раз она позволила. Она не нашлась, что ответить. Несколько раз открыв и закрыв рот, она смотрела на то, как он бережно высвобождает свое запястье из плена ее пальцев и вновь отодвигается в свой угол. Да, он был прав. Он действительно просил ее об этом. Он умолял. Но… – …почему? Он не ответил. Драко снова забыл о ней, снова ушел в себя. Гермиона решила сменить тактику. Вместо грубости, которой она надеялась встряхнуть его и привести в чувства, она обратилась к мягкости. В третий раз она попыталась взять в свои руки его ладонь. – Почему ты хотел умереть? – тихо спросила она прежде, чем он начал сопротивляться. Эти слова что-то перевернули в нем. Сказанные с удивительным трепетом, почти что шепотом, они смогли как будто бы достучаться до него. Но Гермиона даже не предполагала, какой мощный они возымеют эффект. Он сорвался с места. Вскочив с дивана, он принялся метаться по комнате, как обезумевший, как дикий зверь, снося все на своем пути. Одним движением руки он перевернул кофейный столик и тот, ненадолго взлетев воздух и оказавшись в противоположном углу комнаты, с глухим звуком упал на пол. Далее настал черед книг в книжном шкафу – одна за другой они летели на землю, а когда шкаф опустел, но полу оказался и он сам. Потрясенная до глубины души, тяжело дышащая, она смотрела на то, как он заходится приступом слепой, неуправляемой ярости и крушит все вокруг. Он сорвал с дивана подушку и ногтями – зубами – разодрал ее. Во все стороны полетел пух. Рыча от бешенства, он продолжал бесчинствовать, хватая остальные подушки одну за другой. Забывшись, он готов был схватить и Грейнджер – в припадке безумия он забыл о том, кто она такая, и его пальцы сомкнулись на ее запястье. Она испуганно вскрикнула, и это заставило его прийти в себя. Проблеск узнавания промелькнул в бездонном море гнева, и он отступил на шаг назад, пораженный, шокированный своим поведением. Он попятился в сторону стены, спотыкаясь о им же самим учиненный хаос. Он приближался к окну, и Грейнджер, в мозгу которой тут же заплясали еще свежие видения недавней ночи, закричала во всю мощь своих легких: – Остановись! Стой, где стоишь! Вытянув руку вперед, она вскочила с дивана и замерла, не двигаясь. Драко повиновался ее приказу. Все еще потрясенный, он неверящим взглядом взирал на нее, грудь его быстро вздымалась и опадала. – Не двигайся, – предупредительно сказала Грейнджер и стала опасливо красться в его сторону, на ходу доставая из кармана джинсов палочку. Стоило ему заметить это движение, как его взгляд вновь потух. – Ты боишься меня, – прошептал он. От того зверя, каким он был еще мгновение назад, не осталось и следа, а вся ярость испарилась, как вода под палящим солнцем. – Нет, – покачала головой Гермиона, по-прежнему не опуская палочку. – Я боюсь не тебя, а за тебя. Он бросил на нее недоуменный взгляд. – Сзади стекло, – объяснила она, подходя к нему почти вплотную. – Я не хочу, чтобы ты разбил его и поранился вновь. Драко быстро обернулся, а затем их глаза снова встретились. Он один раз качнул головой: – Я больше не буду пытаться убить себя. Гермиона нахмурилась, вовсе не успокоенная его обещанием: – Почему я должна верить тебе? Он вновь равнодушно пожал плечами. – Потому что у меня все равно не получится. И она взорвалась. Каленый, голый крик, уже давно просившийся наружу, растерзал, наконец, ее нутро: – Потому что у тебя не получится?! ПОТОМУ ЧТО У ТЕБЯ НЕ ПОЛУЧИТСЯ, МАЛФОЙ? – выплюнула она, вне себя от возмущения. – Значит, только поэтому?! Он, озадаченный и, вероятно, слегка сбитый с толку ее криком, неуверенно кивнул: – У меня нет причин, чтобы все еще быть здесь. Если бы только я знал, что я смогу… – Нет причин?! – взревела она, а затем голос ее стал сверхъестественно спокойным. – Ты, должно быть, издеваешься, Малфой. Кажется, ты пришел сюда, ко мне, чтобы спасти свою семью… – Моя семья спасена, – произнес он, и с каждым последующим словом голос его становился все тише и тише. – Я ушел от них, значит, никто больше не сможет их подвести и ничто им больше не угрожает. Они спасены. Они свободны. – А Тот-Кого-Нельзя-Называть?! О нем ты подумал?! Или ты полагаешь, что они смогут справиться с ним сами? Считаешь, он вдруг подобреет да и сменит гнев на милость? Все забудет и простит? Начнет извергать радугу вместо Авады Кедавры из своей волшебной палочки?! – Гермиона начинала входить в раж. – Я ни о чем таком не… – ТАК КАКОГО ЖЕ ЧЕРТА ТОГДА ТЫ НЕСЕШЬ?! Драко вновь потупил взгляд. – Темный Лорд больше ничего не поручает им. Моя мать не входит в ряды Пожирателей, а отец слишком слаб, чтобы на него можно было положиться… – И ты думаешь, он просто забудет о них?! Позволит им жить своей жизнью? Он недоуменно свел брови, и на лбу у него залегла складка. Кажется, слова Грейнджер заставили его напрячься. – Без меня у них может быть шанс, – сказал он со стальными нотками уверенности в голосе. Грейнджер принялась рвать на себе волосы от досады, и горячий смех прерывистым дыханием опалил ей губы: – Пока он жив, у них нет никакого шанса. Ни у кого нет. Но она говорила вовсе не о них, она знала это. Мысли вовсе не о его родителях, но о ней, о ней самой танцевали и вихрем проносились в ее голове. Неужели он спас ее, вытащил из бездны отчаяния несколько недель назад, чтобы теперь бросить ее, чтобы умереть у нее на глазах, чтобы вновь оставить ее совсем одну? Неужели ему хватило бы на это эгоизма и совести? Совесть... совесть у него... От мыслей об этом ей стало смешно. Но даже если он – самый бессовестный и гнусный лжец, она не позволит ему уйти. Не за этим она поверила ему, не затем дала самой себе еще один шанс – единственный и, быть может, последний. Он убедил ее не сдаваться. Теперь настал ее черед убеждать его. И она сделает это так, как умеет, как это всегда работало в отношениях с ним. – Даже если и так, – сказал Драко, ощущая прилив жара к щекам, – это ничего не меняет. Я не смогу защитить их. – Да ну?! – ядовито выплюнула Грейнджер. – А как же все эти разговоры о том, что это и твоя война? Где же все планы, касающиеся Крестражей?! Где все твои идеи, Малфой, где твоя злость?! Где все это, когда это так нужно, когда кроме тебя никто больше не сможет их спасти?! Он начинал выходить из себя: – Я не смогу их спасти. Я ничем не могу им помочь, Грейнджер! Ничем! В глазах его полыхнуло пламя непоколебимой уверенности, и это еще больше вывело Грейнджер из себя. – Поэтому ты решил убить себя?! – вскричала она возмущенно, лицо ее горело, в глазах пекло. – Потому что ты сдался, как чертов трус?! Вот оно. Она подошла к этому, наконец, нашла его вечную болевую точку, наступила на любимую больную мозоль. Сейчас он ответит ей. Сейчас он скажет, почему решил так обойтись с ней. Но он не ответил. Тяжело дыша, он смотрел на нее в упор, и взор его снова заволакивала ненависть. Ненависть, которой она не видела уже очень давно. Ненависть, направленная на нее. – Это тебя не касается, – убийственно спокойным голосом произнес он после мучительной паузы. Гермиона издевательски приподняла бровь и скрестила руки на груди: – Да ну? Если бы это меня не касалось, ты бы сюда не пришел и не проторчал здесь неделю. Если бы это меня не касалось, я бы не оттирала до рассвета твою кровь и блевотину от кафельных плит. Если бы… И он взорвался: – Я не просил тебя об этом! – взревел он, подгоняемый вернувшейся яростью. – Я просил лишь, чтоб ты либо убила меня, либо не мешала мне сделать это самому! Ты не должна была помогать мне! – он сделал угрожающий шаг в ее сторону. Она не замедлила приблизиться к нему в ответ: – Что ж, если ты хотел умереть спокойно, так зачем же пришел сюда? Мог забиться в какую-нибудь канаву и сдохнуть там, изнывая от жалости к самому себе и от ощущения собственной никчемности… – Придержи язык, Грейнджер, ты не знаешь, о чем говоришь… – выдавил он, желая затушить этот пожар, пока он не стал неуправляемым. Но она не желала молчать. Слова так и рвались из нее, так и сыпались из ее уст, и от последних надежд на возвращение к спокойствию и мягкости не осталось и камня на камне. – Ты жалок, Малфой! – говорила она. – Я думала, ты изменился, думала, ты хоть что-то да понял. Но ты все тот же слабак. Одна неудача, и ты тут же готов свести счеты с жизнью… Он закричал, и это был крик самого дьявола. В одно мгновение он очутился прямо перед ней, так что их отделяла друг от друга в лучшем случае пара миллиметров. – НЕУДАЧА?! – заорал он, да так громко, что Грейнджер показалось, будто она оглохла на мгновение. – ТЫ НАЗЫВАЕШЬ СМЕРТЬ НЕУДАЧЕЙ, ГРЕЙНДЖЕР?! ТЫ?! Вся злость сошла с нее, как с гуся вода. Она изумленно глядела на него, задрав голову, а он возвышался над ней, как башня из черноты и пламени, и глаза его горели. – Ты… о чем ты… Он склонился над ней, и их лица оказались на одном уровне. Дыша ей прямо в лицо, он произнес: – Я убил человека, Грейнджер. От его обжигающего дыхания она прикрыла глаза, но стоило ему произнести эти слова, как она тут же распахнула их вновь. Отступила на шаг назад, чтобы выйти из плена его убийственного взгляда и целиком видеть его лицо. Маска прежнего безучастия и равнодушия была уже на нем, и это составляло чудовищный контраст с той адской ненавистью – не то к самому себе, не то к ней, – еще секунду назад звеневшей в его голосе и пылавшей в его глазах. Она не понимала его. Она ему не верила. Убийство?.. Это… это ведь не в первый раз у него, верно?.. Кэти Белл… Рон... Дамблдор… Мерлин знает, кто еще… Но, глядя на него сейчас, она видела – в первый. Ведь Кэти Белл и Рон – по крайней мере, тогда – не умерли, а Дамблдора – хоть и не без помощи Драко – убил Снейп. Эти смерти и полусмерти не принадлежали ему, исходили не от его рук. Мысленно проговорив это, она пришла в смятение. Она... она никогда раньше не думала об этом. И сейчас впервые за всю свою жизнь она смотрела на мир его глазами. Впервые видела его так, как видел его он. Это стало для нее откровением. Она впервые понимала его. Теперь она знала значение той боли, которая медленно доводила его до сумасшествия и горела у него под кожей, и корила себя за то, что не распознала ее раньше. Ведь она знала, каково это, Мерлин, так хорошо знала... но она думала... ей казалось... она и предположить не могла, что это... что он... Пораженная, в смятенных чувствах, она вновь пожелала приблизиться к нему и взяла его за руку. – Оставь меня, – прошипел он, и в его голосе и взгляде вновь вспыхнула ненависть. – Не прикасайся ко мне... – Я понимаю тебя, – прошептала она. Он взглянул на нее, и к ненависти примешалась толика удивления. – Тебе никогда не понять меня, Грейнджер. Мы по разные стороны смерти. Ты только видела ее – я ее совершал… Она покачала головой и упорно произнесла вновь: – Я понимаю тебя. Он фыркнул, растеряв все свое удивление, доведенный до раздражения ее настойчивостью, ее глупостью, ее эгоцентризмом: – Ну конечно, Грейнджер. Ты была бы не ты, если бы не могла понять чего-то – даже того, о чем ты не имеешь ни малейшего понятия… Она сделала глубокий вдох и произнесла в третий раз: – Я понимаю тебя, потому что я тоже убила человека.