Лечить от непоколебимого эгоизма

Саске смотрит ей в глаза, стоит только пересечь ленту коридора и выйти на кухню. Сверху доносится грохот — Сарада, кажется, играет с конструктором и с клоном отца. Уже сумерки. Синие и полупрозрачные, похожие на акварельную тень, они захватывают кухню в кокон. Свет льется со второго этажа, желтый, как масло густой, лениво растекающийся по лестнице. Могильный холод не убирает ни прогулка по теплой вечерней Конохе, ни мысль: если двое сильнейших шиноби занимаются проблемой — они обречены на успех. Сакура не может вычеркнуть из памяти серьезный вид Наруто. Если он все-таки соглашается рассказать, значит, догадывался, что она спросит и надавит. Но он не настолько жесток, чтобы подыгрывать таким образом Саске. — Узнала, что хотела? — муж рассматривает ее внимательно, фиксирует мимику, взгляд, любое движение. Швырнуть бы в него чем-нибудь. Столом, например. Душу не отведет, но хоть стену прошибет. Сакура с подросткового возраста находит успокоение в том, чтобы что-то об кого-то сломать, разнести все вокруг и выразить гнев разрушением. Но наверху играет Сарада, маленькая химэ, которой не нужно знать о том, как сильно мама хочет убить папу. — Ты был прав, — с обманчивым спокойствием улыбается ему Сакура и медленно подходит к кухонному столу. Качает головой, заметив вскрытую упаковку с печеньем. Саске, удобно завернутый в сумрак, едва слышно усмехается. Это звук триумфа. А Сакура сейчас не может вынести никакого триумфа, кроме своего. И Саске ловит пущенный со всей силы нож около самой переносицы. Еще три Сакура швыряет с такой силой, что могла бы действительно прошибить ими стену. Одно расплывчатое движение — и Саске без труда собирает их в ладонь. Конечно, так его не достать. Сакура ведь и понимает: ей нужно выложиться на полную, чтобы серьезно его достать. Нужно гораздо больше, чем слепая ярость и несколько ножей для разделки мяса. Брошенная в мужа пачка печенья скорее отчаянный, чем стратегический жест. Вот ее Саске небрежно пропускает, позволяя удариться об грудь. Печенье разлетается по кухне веером крошек. — Тебе стало легче? — Ты хотя бы представляешь, — тихо и оттого выразительно говорит Сакура, сжав кулаки, — насколько жестоко… насколько нечестно поступаешь? Море, горькое и мутное, горит внутри черным огнем. В мечущихся мыслях она может удержать только лейтмотив: это никогда не было ее виной. Ни разу. Даже если хотелось так считать, надеясь, что возможно удержать власть в руках и все исправить. Саске подходит к ней, один за одним возвращает ножи на держатель, молчит. Фиолетовый ринненган поблескивает сквозь пряди челки. И Сакура вдруг одним мощным порывом осознает: это бесполезно. Он не почувствует ни вины, ни желания извиниться. — Разве не проще было считать меня беглецом? — Саске поворачивается к ней, пылающей от эмоций. — Ненавидеть меня за это? И со временем твоя любовь бы исчезла. Понимая, что ее трясет, Сакура отступает на шаг. Столько мыслей, очевидного, перемежающей это все ярости… — Так это я виновата?! Так это все ради меня? — едва дыша от распирающей ее разрушительной энергии цедит Сакура. Саске бесстрастный, сквозь сумеречные чернила еще и бледный, качает головой. — Я хотел бы, чтобы ты меня не любила, — он произносит это своим обычным невозмутимым тоном, который заставляет задуматься, действительно ли его обладатель что-то чувствует. — Хотел бы тебя не любить. Но это то, что есть. Поэтому стоило поверить в то, во что верят другие. — Я тоже хотела бы тебя не любить, — выплевывает ему в лицо Сакура, внутренне крича это до срыва связок. — Все бы отдала!.. Да, нужно было поверить остальным… Послушать, какой ты, и держаться подальше. Потому что ты оказался еще хуже! Она содрогается от подавленного злого рыдания и мечется взглядом по кухне, не зная, за что взяться. — Я тебе очень многое могла простить, — дрожащим от эмоций голосом говорит Сакура, снова смотря ему в лицо. — Но это… это я тебе никогда не прощу. Лучше бы не приходил… зачем, кстати, ты пришел? Ненавидеть проще, если не видеть лет пять, семь, десять!.. Почти не изменившийся в лице Саске непоколебимо отвечает: — То, что я находил, было несущественным. Я искал и искал, но это были отголоски. Ни к чему не вели. Разрозненные… бесполезные. Наруто помнит войну не так, как я. Он считает угрозу более существенной. Разница в том, что я ищу, а он следит за ходом. И я решил, что могу посмотреть, что происходит тут. Хлопок. Почти сразу гремит топот ножек. Сарада слетает по освещенной лестнице в сумрачную кухню, наполненную яростью и горечью. Пелена злобы мгновенно падает, а на ее место приходит состояние, в котором можно успокоить любого расстроенного ребенка. Судорожный вдох выпускается наружу тонкой струйкой через полу-сжатые губы, и Сакура превращается в мать. — Ма-а-ам, сказку! На ночь! — кричит она. — О… крошки…. — Печенье рассыпалось, солнышко, — не своим голосом отвечает собравшая себя из осколков Сакура, решив, что не стоит включать свет. Саске стоит рядом, спокойный и непоколебимый. Если не видеть след от крошек на его груди, то и не скажешь, что только что участвовал в скандале. — Мама почитает тебе, когда ляжешь, — невозмутимо добавляет он, становясь к Сакуре ближе. — Приготовься. Идеальный отец, давится мыслью она. — Быстре-е-ей! — пищит дочь и взлетает по лестнице с грохотом. Почти сразу за ней тенью проскальзывает новый клон Саске. — Посмотрел? — тихо спрашивает его Сакура, которую дочь выводит из состояния активного бешенства. Саске переводит на нее взгляд. Изгибает бровь. — Можешь никогда не возвращаться, — она разворачивается, чувствуя, как волосы хлестнули его по лицу. — Хватит с меня ожидания. Сарада вьется под одеялом ужом. Сакура ложится рядом с ней, на бок, чтобы видеть, как ее дочка медленно засыпает. Зная все сказки наизусть, она не нуждается в книге. Мерный и теплый шепот, которыми нужно рассказывать сказку, мягко гаснет в темноте комнаты. Сосредоточившаяся на том, чтобы Сараде было интересно, Сакура рассказывает сразу несколько историй, переходя из одной в другую. Отвлечение срабатывает ровно так, как и надо. Море обиды внутри затихает на время. Потрескивающие буйные эмоции, от которых ноют виски и хочется разнести все одним ударом, тоже соглашаются на затишье. Сопящая Сарада пристраивается к ней спиной и замирает. Сакура, обнимая ее, чувствует, как маленькая грудная клетка расширяется и сжимается. Химэ, гроза голубей и любительница анаконд, во сне точно такая же, как и все дети — крошечная и хрупкая. Когда-нибудь она вырастет. Но сейчас, в руках у Сакуры, она всего лишь ребенок, которому столько всего нужно… Она почти не думает о том, что будет, если Саске уйдет снова на пару лет. Что ей говорить крошке-Сараде, которой нравится кататься на его рукаве и на его шее? У папы призыв — змея, папа ходит с катаной и относится к шалостям гораздо спокойнее, чем Сакура. Как такого не любить? Как по такому не скучать? Есть у Учих фамильная черта — сбегать куда-нибудь в подростковом и после-подростковом возрасте. Аккуратно сжавшая расслабленную ладошку дочери Сакура закрывает глаза. Вот до чего доводит такая жизнь. Даже угрозу побега рассматриваешь с иронией. Когда Сарада засыпает крепко-крепко, Сакура надежно укрывает ее, поправляет подушку и тихо выходит из комнаты. Сакура рыдает, съежившись на дне ванны, царапает плечи ногтями, надеется растворить эмоции в воде, но не может. Зная, что этого ему действительно не простит, она борется с очевидным. Саске легко вскрывает дверь. Ей все равно, что он сейчас скажет. Если посмеет… впрочем, что он может посметь? Это Саске!.. Сакура чувствует его запах, присутствие, температуру тела, если прислушается — может даже услышать дыхание, так он близко. Только не хочется чувствовать. Хочется действительно, возненавидеть, как им и планировалось. Чтобы боли было совсем немного, а больше — зло. Так не прощать будет надежнее. Лучше бы ему пройти мимо ванной, ничего не слыша и ничего не замечая, как и всегда. Она беззвучно содрогается, спрятав голову между коленями. Горе, необъятное черное море, глубокое и едкое, пытается вытечь наружу, да слишком много. Когда кожу обжигает прикосновение, Сакура дергается, пытаясь отодвинуться. Но Саске опускается на низкий край ванны. Его пальцы нелепо гладят ее по выступающему позвоночнику. Не те движения, которые он привыкает выполнять. И закричать бы на него, ударить так, чтобы снес собой стену, чтобы ему тоже было больно. Хоть бы на десятую часть того, что ощущает сейчас она. Балансируя на бортике, Саске прижимает ее к своему боку. Удерживает поперек спины, приминает ладонью мокрый затылок. А Сакура не может его даже ударить. — Уходи, — рычит она ему в ткань рубашки, упираясь руками, — уходи… уходи! Никогда не возвращайся! И Саске, человек, который равнодушно исчезает, когда замечает ее эмоции, держит только крепче. — Плачь, — говорит он тихо. — Если от этого легче. Сакура, теряя опору, обмякает у него под рукой, беззвучно открывает рот, но голоса нет, будто что-то снижает громкость внутри нее до минимума. Чтобы никто не слышал, как ей, и чтобы горе — гулом внутри, ни звука наружу. — Плачь, — повторяет дрогнувшим голосом Саске и неумело проводит пальцами по затылку. И нет бы действительно ненавидеть. Получить на это собственное разрешение и воспользоваться им. Закричать так, чтобы услышать самой — она не немая, не обязанная терпеть, не умная взрослая, не покорная жена, не мудрая мать, а человек. Которому очень больно. Но в комнате, совсем рядом, видит сны дочка. Поэтому взрослая побеждает уже в который раз. И Саске — Саске! — бесполезный муж и худший отец, обнимает Сакуру с неловкостью человека, не привыкшего утешать.