Лечить от непоколебимого эгоизма

Сакуре снится сон, что ее муж дома, что он обнимает ее со спины, дышит в макушку, греет как батарея, и одеяло где-то на полу. Потом она промаргивается, лениво смотрит на солнце, бьющее по глазам, отворачивается и тыкается носом в чью-то грудь. Сначала это кажется неожиданностью, а потом она вспоминает.       Да уж, думает она и морщится от засевшей в висках головной боли, Саске-кун так часто бывает дома, что мне это даже сниться начинает. Саске-кун то ли мысли читать учится за время своих странствий, то ли она слишком уж ворочается, но глаза он открывает. Сакура встречается с ним взглядом, и ей как-то очень плохеет. Потому что взглядом этим можно костры поджигать или яичницу жарить. Хочется дать слабину и позвать на помощь Сараду. Вот уж кто может папу в бараний рог скрутить (и жилетку отжулить, и на катон развести, и даже уговорить на покраску волос синей гуашью). Но Сараду кричать не приходится. Она появляется сама, с громким гиканьем и топотом, прыгает прямо посередине кровати, отдавив Саске руку, цепляется одной ладошкой за ночнушку Сакуры, а второй за папины пальцы. — Ага-а-а! — со всей выразительностью заявляет она и вертит головой, брызгая счастливым взглядом. — Папа, ты тут! — Тут, — соглашается Саске, и уголок губ у него ползет вверх. Сакура наблюдает за этим с интересом, даже устраивается поудобнее на боку для наблюдения. Сарада радостно хохочет и тянется обниматься. — Иноджин мне проспорил! — заявляет дочь, теребя отца за волосы. — Он сказал, что по утрам папы дерутся с мамами! — В случае с Ино очень может быть, — серьезно, но как-то в сторону говорит Сакура и смотрит, как по лицу Саске ползет непонимание. А ей хорошо. Утро яркое, с позолотой по прозрачно-синему небу, обещающее жару.       Идеальное, думает она и потягивается, отползая от Сарады. Не нужно украдкой проверять, все ли сложено в рюкзачке у Сарады. Не забыла ли она вечером упихать туда тетрадки, карандаши, деревянные кунаи и блестящие браслетики из отполированных камушков. Украдкой — потому что в смысле, ты мне не доверяешь, да как так можно, ну я же Химэ, мама, а Химэ ничего не забывают. Не нужно вести ее к Ино или Хинате (чуть реже к Темари, Карин или Каруи) с тяжелым и неприятным комом в груди, который называется «я злоупотребляю нашей дружбой». Мама берет Сараду крайне неохотно — ей тяжело с этим маленьким сгустком энергии. Пока дочь дергает отца, проверяя, не стал ли он случайно бумажным, как фотография (как-то она рассказывала, что снится ей такой кошмар), Сакура сползает с кровати.       Это как на войне, Саске-кун, думает она, когда ловит недовольный черный взгляд мужа, кто не успел, тот и нянчится. В ванной она замирает у зеркала, смотрит на себя — с красными щеками, запавшими глазами, усталая и не выспавшаяся. Не стоило вчера столько пить. Голова трещит по шву, она замечает это только сейчас и гасит приступ похмельной мигрени всплеском медчакры. Дальше все идет хорошо, и посвежевшая Сакура шагает обратно, в семейный мир, из этого закутка спокойствия. Саске в их (а в последние годы — ее) спальне не находится. Он уже где-то внизу, чем-то гремит и что-то объясняет кричащей и требующей от папы, как от волшебника, данго Сараде. Сакура спускается вниз — очень опрометчиво — и сама подвергается ментальной атаке. У Химэ двое родителей, но никто из них не собирается спасти ей жизнь и дать, ну совсем немножко, сладкого. А если она умрет? У Саске взгляд уже начинает отдавать красным. — А с каких это пор химэ ведут себя, как торгаши на рынке? — вкрадчиво интересуется она и присаживается на корточки около беснующегося ребенка. — А… а… — подобрать дальше Сарада затрудняется и растерянно затихает. — Много данго есть нельзя. У тебя заболит живот, и тебе придется пить горькие пилюли, — Сакура нравоучительно поднимает указательный палец вверх. Сарада, насупившись, вертит головой. Но вдруг поднимает глаза на Саске и тонким честным голосом спрашивает: — А если данго нельзя, то призыв можно? Папа, ну папа! День рождения еще не скоро, а анаконду я хочу сейчас! Давай ты сегодня дашь ее погладить, а подаришь потом, а? А? Сакура держит лицо ровно до того момента, пока не встает и не отворачивается к холодильнику. — Анакондам не нравятся химэ, — железобетонно рубит Саске. Вот кому тут хватает изящества. — Глупости! Мама сказала, что я как торгашка с рынка! Мама всегда права! — выводит Сарада громко и со вкусом. — Я вот сейчас как торгашка, ты мне анаконду покажешь, и я снова стану химэ. Да? — Если анакондам химэ просто не нравятся, то торгашек они сразу глотают и переваривают, — бормочет себе под нос Сакура с далеко идущим расчетом. Сарада сзади громко икает. — А я… а я… А я Учиха! — пищит она, не собираясь сдаваться, и топает ножкой. — Учих не глотают!       Нет, Учихи просто не перевариваются, думает Сакура, но вслух не говорит. — Ты пока маленькая Учиха, — в Саске обнаруживается целый склад терпения, и это приятно удивляет. Пока они спорят — а в спорах Сарада толк знает, ей только покажи, что можно настоять на своем — Сакура на скорую руку готовит омлет и рисовую молочную кашу. Она слышит, что Саске (даже с позиции умного взрослого) в спор втягивается, пускай и делает вид, что отметает все появлявшиеся аргументы с прохладцей. Завтракают они все вместе, и Сакура дает слабину, когда ловит на себе внимательный взгляд мужа. У него на коленях поселилась Сарада, ей интересно: а почему они с мамой не дерутся по утрам, а к кому она сегодня пойдет, а если она не хочет ни к кому идти. — Тогда за тобой придется присмотреть папе, — спокойно отвечает на последнее Сакура и кладет палочки на подставку. — А я на работу. И сразу напрягается, готовясь к протесту. К сожалению, не ошибается. — У меня достаточно дел, — металлическим тоном говорит Саске и ссаживает дочь с коленей на стул рядом, встает. — Я не могу… — Можешь, — резко отрезает Сакура и ласково улыбается. — Сараду нельзя брать в госпиталь. Там люди лечатся, а не получают дополнительные травмы. Саске-кун, ты герой пяти Наций, у тебя есть шаринган, ринненган, исключительные стратегические и аналитические навыки… Но ты не можешь просто присмотреть за своим ребенком? Утихшая Сарада переводит взгляд с Саске на нее, приоткрыв рот. Сакура замечает это и гасит вспыхнувшее раздражение. Дочь и так растет в нездоровой атмосфере — из семьи в семью кочует — а тут еще и появившийся папа с мамой ругаться начинает. Нет-нет. — До моего возвращения ты справлялась, — Саске суживает прищур до тонких черных прощелин. — Справлялись Ино, Хината, Темари, иногда Карин, еще реже — мама, — спокойно отвечает ему она и скрещивает руки на груди. — Саске-кун, не ты ли вчера тыкал мне, что твоя драгоценная дочь воспитывается не так, как тебе хочется? Я даю тебе шанс исправить мои, — она криво усмехается, — пробелы. Но если ты так занят… Сарада, милая, хочешь к Хинате-сан? Похвастаешься Боруто, что не у одного него папа существует в природе. Сарада заинтересованно поблескивает глазами и явно мечется между вариантами «папа с анакондой» и «похвастаться перед Боруто папой с анакондой». — Прекрати это, Сакура, — Саске обходит стол и жестко цепляет ее за локоть, отводя в сторону. — Я вернулся не для… — Не для того, чтобы побыть со своим ребенком и мной, — обрезает его речь Сакура уже второй раз за утро и вспыхивает. — Знаешь, что, Саске-кун? А ты вообще зачем вернулся? Отчитался бы перед Наруто и снова исчез на пару лет! Я, так и быть, привыкла, даже терплю. Но что насчет Сарады? Она пока маленькая, но когда подрастет — тогда что? Я не Учиха. Я не могу научить ее ни катону, ни вашему клановому стилю боя. А если пробудит шаринган? — она бессильно взмахивает руками, вырывая локоть из захвата. — Саске. Знаешь, трудно испытывать что-то кроме обиды к отцу, который где-то там спасает мир. Врага себе вырастишь, — Сакура сереет изнутри и устало отмахивается от вспыхнувшего головешкой мужа, готового предоставить ей десятки контраргументов, только слушать все это не хочется. — Отведи ее к Ино сам. Я опаздываю.