first love

Говорят, что самый темный час всегда перед рассветом. Иногда ночь кажется невыносимо долгой, тьма становится густой и плотной, она расползается, опутывая дома и пробираясь под плотно подоткнутые одеяла, окрашивает в черный стены и лица людей, пробирается в самую душу, оседая внутри и не пропуская свет. Но каким бы темным не было небо, солнце обязательно восходит, разгоняя даже самые плотные тучи, свет всегда прокладывает себе путь, пробираясь даже сквозь самую густую тьму. Иногда ночь кажется бесконечно долгой, но рано или поздно все равно наступает утро. Чонгук раздвигает шторы и приоткрывает окно. В воздухе уже чувствуется этот особенный весенний запах, который всегда вызывает в груди немного странное тянущее чувство. Зима оказалась сговорчивой, и на голых ветках деревьев и сером асфальте уже даже не видно снега, пусть солнце все еще греет недостаточно сильно. Чонгук глубоко вдыхает весенний воздух и на несколько секунд задерживает его в легких. Весна действительно наступила. «С днем рождения, хен. Надеюсь, что ты здоров, и у тебя все хорошо». Глупые строчки, отправленные ночью, все еще висят непрочитанными. Сожаление уже не слишком острое, скорее, привычное, все равно тупой иглой колет под ребрами. Иногда нить, которой мы привязываем себя к человеку, оказывается слишком прочной, чтобы рваться под весом чужих причин. Чонгук не ждет ответа, он просто не мог не написать. «С днем рождения, хен. Надеюсь, что ты здоров, и у тебя все хорошо». Важные строчки, полученные ночью, уже четырежды перечитаны в строке уведомлений. Сожаление, уже не слишком острое, скорее привычное, все равно тупой иглой колет под ребрами. Иногда нить, которой мы привязываем себя к человеку, оказывается слишком прочной, чтобы рваться под весом собственных причин. Юнги не ответит, он просто не мог не ждать сообщения. Юнги блокирует телефон и откладывает его на журнальный столик. Сумка уже почти собрана, осталась лишь пара вещей, вроде тех, что естественным путем появляются в месте, где ты живешь. Юнги не может назвать эту квартиру домом, потому что свой дом он самостоятельно оставил вдалеке от себя. Его дом, наверное, сейчас стоит у окна и, жмурясь от ярких солнечных лучей, вдыхает полной грудью теплый воздух. Зубная щетка и старая исписанная нотная тетрадь убираются в сумку и прячутся за застегнутой молнией. В тетради теперь не хватает одного листа, потому что Юнги вырвал его, чтобы под магнитом на холодильнике оставить свое трусливое извинение. «Я должен уйти. Я потратил так много твоего времени, я не стану тратить его еще больше. Мне жаль, что я был слишком эгоистичен, чтобы сделать это раньше. Мое сердце никогда не было свободным, и я никогда не прощу себе, что не был с тобой честен. Ты замечательный человек и заслуживаешь быть по-настоящему любимой. Прости, если сможешь. Ключи я оставил под ковриком. — Юнги». Сердце разбивается вместе с хлопком закрывающейся двери. Юнги жаль, но именно так он должен был поступить еще давно. Таким не гордятся и такое не оправдывают, просто люди совершают ошибки, пытаясь найти дом там, где его быть не может. Скромная сумка не кажется слишком тяжелой, а время движется не слишком быстро, и Юнги решается на небольшой крюк. Воздух действительно особенный, кажется, именно сегодня впервые это стало ощутимым. Солнце начинает сиять ярче, и его лучи, пробивающиеся сквозь неплотно заколоченные доски на окнах, подсвечивают пылинки в воздухе. Время в классе все еще кажется замершим, и наверное оно просто прекращает идти, когда здесь нет этих потерянных детей, сотканных из разочарований, ярких красок и отблеска тысяч галактик в понимающих глазах. Как и порознь друг с другом их жизни, их сердца замирают, даже если все вокруг движется с бешеной скоростью, так и этот класс не живет, если звонкий смех и звуки музыки не отражаются о его обшарпанные стены. Юнги оставляет сумку на полу у входа и останавливается около пианино. Оно не кажется слишком пыльным или забытым, наоборот, выглядит так, будто за ним ухаживают. Эта мысль заставляет сердце тоскливо сжаться. Юнги не нажимает на клавиши, лишь слегка проводит по ним кончиками пальцев, в действительности ощущая лишь касание чужих горячих ладоней и слыша разносящийся по комнате такой еще детский смех. «— Ну хен, — Чонгук пихает Юнги в бок, отталкивая от клавиш. — Я сам! — Сам, сам, я просто хотел показать, — оправдывается старший. Улыбка просится наружу, но он всеми силами сохраняет на лице преподавательскую серьезность. — Без тебя знаю, как это играется, не лезь, — ворчит Чонгук, возвращая внимание клавишам. — И вообще, я уже почти профи. — Ну конечно же, ты профи, — тихо бормочет в ответ Юнги, все же позволяя себе теплую улыбку, когда Чонгук этого не видит. С этим ребенком просто невозможно, все в нем какое-то особенное, слишком чистое и невинное. То, как он всегда громко и искренне смеется, демонстрируя свои чуть выдающиеся вперед кроличьи зубки, то, как прямо и искренне смотрит, даже когда замышляет хитрость, и его взгляд становится проказливым. То, как на самом деле по-взрослому он мыслит и как легко всему учится, как глубоко он может чувствовать и как искренне может показывать это. Нередко в синяках и ссадинах, вечно в подранной одежде и с отпечатком слишком весомых для ребенка разочарований в глазах, но все в нем такое открытое и прямое, такое светлое и трепетное, к нему порой боязно прикоснуться. Этот ребенок удивительный, и Юнги просто не может не быть мягким для него. — Хен, я не хочу домой. Давай просто посидим тогда, если тебе надоело играть, — бормочет Чонгук, опуская взгляд на собственные пальцы, сжатые на коленях в кулаки. — Мне не надоело, — пожимает плечами Юнги. Он знает, что Чонгук часто ищет причины, чтобы не возвращаться домой. — Мы можем поиграть еще. — Я не хочу. Давай посидим, — Чонгук тянет Юнги за руку, и тот нехотя поддается, когда Чонгук усаживает их обоих за парту. — Хен, расскажи мне что-нибудь, — голова Чонгука покоится на плече у Юнги, пальцы старшего перебирают чужие волосы, поглаживая и вместе с тем распутывая взъерошенные прядки. — Что тебе рассказать? Ты же и так все на свете знаешь, ребенок, — дразнится Юнги. — Нет, я хочу знать все о тебе, — лицо Чонгука остается серьезным, а его голос звучит взволнованно. — Расскажи о себе. Что угодно. — О себе? — рука Юнги замирает на секунду, но тут же снова зарывается в чужие волосы. «Моя мать покончила с собой, на моих глазах спалив наш дом дотла, и теперь я живу с отцом, к которому испытываю безразличие большее, чем даже ненависть», — вот, что может рассказать Юнги, но это не то, о чем он хотел бы говорить Чонгуку. — Я могу рассказать, как научился играть. Хочешь? — Да, хен, пожалуйста, — глаза Чонгука загораются, когда он поднимает взгляд на старшего и в ожидании утыкается носом ему в шею. — Хорошо. Ладно, — Юнги несколько раз кивает самому себе, прежде чем начать. — Моя мама вообще-то играла, она была хороша. Я до сих пор не могу сравниться с ней, — голос Юнги звучит тихо и низко, и Чонгук прикрывает глаза, расслабленный этим глубоким тембром. — У нас дома было коричневое пианино, очень похожее на то, что стоит здесь. Мы часто сидели за ним вечерами, и мама учила меня. Честно говоря, она была более строгим учителем, чем я с тобой, — смеется Юнги своим смехом, похожим на кашель, и Чонгук просто не может не встрять. — Ну ты наверняка не был таким же очаровательным как я, хен, — хихикает он, и Юнги на это ничего не говорит, потому что мысленно соглашается. — Мы часто занимались, почти каждый вечер. Много болтали или смеялись над моими промахами, — продолжает старший. — А потом мамы не стало, и того пианино тоже. Я больше не играл. Просто не мог. — Именно поэтому ты снова начал играть здесь? Потому что это пианино похоже на твое старое? — Нет, скорее… — Юнги замирает, произнося слова куда-то в потолок. — Скорее, здесь я впервые начал чувствовать себя так, как это было в детстве. — Это как? — Чонгук прижимается ближе, и Юнги медлит, прежде чем ответить. — Так, будто я снова нахожусь дома. — Это хорошо, хен, — тихий шепот младшего и что-то влажное и очень горькое обжигает ямочку между ключицей и шеей. Юнги опускает взгляд, и его пальцы ловят драгоценные капельки на чужих щеках. Слова становятся сбивчивыми и слишком горячими, — Я тоже чувствую себя так. Ты сейчас будешь смеяться и говорить, что я маленький ребенок, но я все же скажу тебе кое-что. — Я никогда не буду смеяться над тобой так, Чонгуки, — хмурится Юнги, и его голос звучит достаточно серьезно, чтобы успокоить младшего. — Хен, мои родители не самые заботливые люди в мире, и я, по-честному, никогда не мог считать место, где живу, домом, — слова из Чонгука вылетают слишком быстро, так, словно он боится передумать и не успеть их озвучить. — Но тут и в других наших местах, с вами и с тобой, хен, мне кажется, что я будто бы правда нашел семью, будто появился какой-то смысл. Я не знаю, наверное, я просто слишком, как ты говоришь, близко к сердцу все воспринимаю, и у людей должно быть не так, но, хен, вот я сижу сейчас здесь с тобой, и мне вообще больше ничего не надо. И отчим будет ругаться, потому что приду поздно, и мама даже внимания не обратит — а мне вот все равно, представляешь? Ты хочешь — смейся вот надо мной, а мне правда настолько все равно. Скажешь, что я глупый ребенок, да? А мне без разницы, говори, что хочешь, я все равно не отстану от тебя, хен. Юнги закрывает глаза, слушая этот становящийся почти бессвязным шепот, ощущая, как слезы мочат плечо, как маленькие пальцы сжимают ткань футболки, и его дыхание замирает с каждым словом, с каждым всхлипом и неровным движением горячих ладоней. Его сердце останавливается, не в силах справиться с таким огромным количеством вещей, которыми наполняет его этот ребенок и все эти мальчики, сотканные из разочарований, ярких красок и отблеска тысяч галактик в понимающих глазах, заполняющие класс своими яркими улыбками и звуками музыки, смеха и бьющихся в унисон сердец. Эти потерянные дети, нашедшие дом друг в друге, перевязанные одной нитью, слишком прочной, чтобы рваться под весом каких-либо причин». Юнги открывает глаза, и вместо улыбок и сияющих глаз его встречает пыль, витающая в воздухе. Время все еще замерло, а о стены класса отражается лишь тоненькая мелодия, исходящая из-под перебирающих клавиши пальцев. Юнги назвал ее First Love, и, как и сотни других песен, она о Чонгуке, о его кроличьих, чуть выдающихся вперед зубках, его горячих ладонях и огромном, так трепетно чувствующем сердце, которое Юнги слишком сильно боится не удержать в своих ладонях. — Я надеюсь, что хены хорошо позаботятся о тебе, Чонгуки, — произносит в пустоту класса Юнги, опуская крышку пианино, и на секунду ему кажется, что он снова слышит смех его потерянного мальчика. Посадка на рейс заканчивается через двадцать минут. Юнги продолжает сидеть в зале ожидания, разглядывая сквозь окно огромный самолет, и думает о том, насколько далеко он должен уехать, чтобы не скучать, насколько чужим и незнакомым должно быть место, чтобы не напоминать о доме. Юнги последним в очереди протягивает билет девушке за стойкой, когда телефон в его кармане начинает звонить. — На борту его нужно будет выключить, — улыбается девушка, сверкая профессиональной улыбкой. — Да, извините, — улыбается Юнги в ответ и опускает взгляд на экран — Намджун звонит настойчиво и не собирается сбрасывать. — Секунду, я сейчас подойду. Алло? «Кое-что случилось. Чонгук, он… Мне кажется, ты нужен ему сейчас...» Забытый билет остается в руках растерянной девушки. «…Его отчим… Я не понял, что именно произошло. Кажется, отчим его ударил...» Из-за бега колет в боку. Ветер, гуляющий по открытой местности аэропорта, холодит лицо. «…Он сказал, что идет в класс. Его голос… Я мог бы пойти туда, но сейчас ему нужен ты, хен...» Таксист нервничает из-за просьб ехать быстрее, но Юнги нужно быстрее. Юнги нужен Чонгуку. «…Что бы ты сейчас ни делал, что бы между вами ни происходило, просто будь сейчас рядом с ним. Юнги, не подводи его. Ты обещал». Старые ступени скрипят под ногами, стук испуганного сердца настолько громкий, что заглушает даже мысли. — Чонгук… Чонгук сидит на узкой скамье, свернувшись в комок у пианино. Его плечи подрагивают, а глаза выглядят заплаканными, когда он поднимает голову и фокусирует взгляд. Его лицо в крови, и невозможно разобрать, что именно разбито. Юнги замирает в дверях. — Хен… хен… — Чонгук прячет лицо в ладонях, и Юнги силой заставляет себя продолжать дышать. — Чонгук, пожалуйста, — Юнги подходит ближе, но после каждого шага замирает, опасаясь подойти ближе — Чонгук выглядит слишком хрупким в эту секунду. Тронь — рассыпется. — Расскажи мне, что случилось? Чонгук, я здесь, тебе больше нечего бояться, — Юнги останавливается рядом со скамьей и опускает руку на чужое плечо, но младший дергается от прикосновения как от ожога. Он поднимает взгляд заплаканных глаз, в котором плещутся лишь усталость и разочарование. — И что? Зачем ты пришел, хен? Я звал не тебя, — слова выходят острыми и резкими, словно осколки. Чонгук встает, упираясь взглядом в лицо напротив. — Чонгук… — оправдания застревают в горле, Юнги не может больше произносить их. Он тянется, стирая кончиками пальцев кровь с чужой щеки, но Чонгук отталкивает его руку. — Ты все равно уйдешь, хен. Зачем ты пришел? Зачем ты вообще появился, если все равно всегда уходишь? — плечи Чонгука вздрагивают из-за бесполезных попыток сдержать слезы, которые все равно просятся наружу. — Ты заставил меня верить тебе, заставил чувствовать к тебе такое, заставил думать, что ты всегда будешь рядом, а потом ушел! — пальцы младшего вцепляются в одежду Юнги, сминая ткань футболки на груди, слезы застилают его лицо, смешиваясь с подсохшей кровью. Его голос срывается, заставляя сердце Юнги рассыпаться на тысячу осколков. — Я люблю тебя, хен, всегда любил, а ты оставил меня, оставил всех нас. Ты выбрал ее, и я пытался, пытался смириться, пытался понять, но я не могу, потому что люблю тебя. И я не знаю, что мне делать, потому что тебе это совсем не нужно, ты выбрал не меня. Я всегда оказываюсь не нужен, — Чонгук больше не сдерживается, срываясь на всхлипы. Юнги обхватывает его обмякшее тело, прижимает к себе, к своему сердцу, гладит по волосам и спине, вытирает слезы кончиками пальцев. — Тише, тише, ребенок. Я здесь, я больше не уйду, — шепчет Юнги в чужую макушку, его губы дрожат. — Я всегда выбирал тебя, Чонгуки. Мое сердце всегда принадлежало тебе, с самого первого мгновения, — Юнги шепчет это, прижимая ближе, и Чонгук всхлипывает, утыкаясь лицом в его грудь и пачкая одежду слезами. — Я так сильно люблю тебя, Чонгуки, мне так жаль. Я всегда выбирал только тебя… — Юнги раскачивает их тела в такт словам. — Тогда почему ты ушел, хен? Почему ничего не сказал, почему так легко бросил меня? Я не понимаю, я правда не понимаю, хен… — Как я мог, Чонгук? Как я мог заставить тебя пройти через все то, что может произойти с такими как мы? — голос Юнги звучит жестко, но эта жестокость направлена не на Чонгука, она идет куда-то вовне. — Ты еще совсем ребенок, а люди бывают слишком жестокими. Ты видишь только то, что позволяют видеть тебе твои чувства, но я взрослый, я отвечаю за тебя. Больше всего на свете я боюсь, что тебе сделают больно. Я пытался отдалиться, пытался защитить тебя от этого, но я не смог. — Мне все равно! — Чонгук перебивает Юнги, он повышает голос, непонимающе заглядывая в чужие глаза. — Как ты не поймешь, хен? Мне все равно, кто что подумает. Ты сам говорил, что люди часто бывают неправы. Не они находятся рядом, когда мне плохо, не они улыбаются так, что у меня внутри все сжимается. Не эти люди мой дом, хен. А ты. И по-настоящему больно мне, только когда тебя нет рядом. Чонгук неуверенно дергает уголки губ вверх, и даже эта маленькая улыбка на его заплаканном лице выглядит словно солнце на затянутом тучами небе. Он тянет Юнги за футболку на себя, и старший поддается. Их губы встречаются в неуверенном поцелуе, скорее даже легком прикосновении, но это единственное, что имеет значение в эту секунду. — Я люблю тебя, — чуть отстраняясь, шепчет Чонгук в чужие губы. Он жмурится слишком сильно, потому что ему страшно открыть глаза. — Я люблю тебя, хен. Пожалуйста, пожалуйста, просто позволь мне, просто не уходи, — слова слишком простые и очевидные, чтобы продолжать обманывать себя. Юнги сдается. Он снова прижимает Чонгука ближе, обхватывая за талию и забираясь пальцами в волосы. Этот поцелуй другой — он глубже и чувственнее, и из-за этого в груди у Чонгука разгорается пожар. Юнги бесконечно долго целует его, то касаясь нежными прикосновениями-бабочками лица, то возвращаясь жадными поцелуями к губам и опускаясь к шее. Он прерывается, отстраняясь, когда Чонгук тянется к его ширинке, но младший слишком уверен в своем желании. — Хен, пожалуйста… Я хочу… — и Юнги снова сдается. Он укладывает Чонгука на пол, опускаясь сверху между разведенных коленей, и снова припадает поцелуем к чужим губам. Чонгук до конца не понимает, что чувствует, но каждый атом, из которого состоит его тело, тянется к старшему. Это не так, как он видел в интернете, это тоже заставляет все внизу живота сворачиваться в тугой узел, но ощущается чем-то другим, оно будто не помещается внутри, заставляя сердце бешено стучать, а влагу собираться в уголках глаз. Это страшно и стыдно, но Чонгук хочет этого больше всего на свете. Юнги движется медленно, его действия аккуратные, но решительные и чувственные. Чонгук ощущает, как чужое возбуждение упирается ему в живот, и его уши краснеют из-за мысли, что Юнги сейчас ощущает то же самое — то, как напряжен член младшего, как он бессознательно подается бедрами вперед и чуть шире раздвигает ноги. Юнги переходит с поцелуями на его шею, вместе с тем пробираясь пальцами под резинку его штанов, и из-за этого прикосновения, из-за ощущения чужой ладони, сжимающей член и движущейся в такт их сбитому дыханию, с губ Чонгука слетает надрывный стон. Юнги задыхается из-за того, насколько этот звук выходит сладким и трепетным. Чонгук тянется к чужой ширинке, слишком нерешительно для того, чтобы Юнги не догадался о причинах опасения младшего. Он сам обхватывает чужую ладонь, укладывая на выпирающий бугорок в своих штанах. Чонгук судорожно выдыхает из-за ощущения чужой плоти под своими прикосновениями, когда спустя несколько секунд решается расстегнуть чужие джинсы и пробраться внутрь. Чужая ладонь все еще ласкает его собственный член, и Чонгук окончательно теряется в ощущениях, когда Юнги хрипло стонет, утыкаясь лбом во влажную шею младшего. Его глаза прикрыты дрожащими ресницами, а губы выглядят слишком красными и влажными, Чонгук подается вперед, чтобы утянуть старшего в еще один поцелуй, и тот почти вгрызается в его губы, сжимая чужой член чуть сильнее и заставляя Чонгука стонать слишком громко и несдержанно. Юнги красивый и чувственный, они почти не разделись, и Чонгук не может видеть его тела, но ощущает то, каким сильным и крепким оно на самом деле является. Действия старшего уверенные, и если Чонгук испытывает смущение, Юнги знает, как это исправить. Чонгуку так хорошо ощущать, как Юнги впивается поцелуем в его губы и зацеловывает все открытые участки кожи, как сжимает бедра и оглаживает плечи. Как заставляет стонать, двигая рукой слишком хорошо и правильно. Как шепчет на ухо о том, что любит бесконечно сильно, а после целует ладони и прижимается своим лбом к его, как отдает свою душу и забирает чужую себе, как вместе с младшим сливается воедино, после рассыпается на атомы и снова возрождается. Чонгуку так чертовски хорошо ощущать, как Юнги кончает сразу же после того, как Чонгук пачкает его ладонь своей спермой, и шепчет в самые губы: — Я люблю тебя, Чонгуки. Я больше никогда не оставлю тебя. Чонгук теряется в ощущениях, шепчет в ответ: — Я тоже люблю тебя, хен. Пожалуйста, не оставляй. Чонгуку так хорошо все это ощущать. Но в этом далеком от изнанки мире, мире потерянных мальчиков, сотканных из разочарований, ярких красок и отблеска тысяч галактик в понимающих глазах, заполняющих их жизни своими яркими улыбками и звуками музыки, смеха и бьющихся в унисон сердец, нет ощущения лучше, чем то, что у тебя есть дом, ведь дом — это не место. Дом — это люди, в чьих руках покоится твое сердце.