first love

Он не понимает до конца, что чувствует. Помнит, что чувствовал раньше — пальцы в волосах и горячее дыхание, обжигающее ухо всегда тихим «все будет хорошо, Чонгуки». Чувствовал покой, когда хен гладил его по щекам, успокаивал, находился рядом, пока было плохо, когда забирал с собой с изнанки, усаживал за пианино, кормил сладостями и играл. И помнит, как одних только в унисон с собственным бившихся сердец хватало, чтобы чувствовать себя живым, не одиноким, нужным. Чувствовать. Чонгук не помнит, как добирается домой — долго бродит, идет неизвестно куда, к родителям в дом возвращаться нет сил, а прятаться больше негде. Чонгук приходит домой уже поздно ночью, пробирается кое-как, задерживая дыхание и ступая тихо — так, как он научился за годы, пока был невидимкой, пока его жизнь была невидимой даже для него самого. Отключается почти мгновенно и спит до самого обеда — прогуливает первый день школы, но в этом, если честно, для Чонгука нет ничего страшного. Ему безразлично. Это безразличие, с которым Чонгук вырос, уже само вросло в его душу, ничего не задевало там и не тянуло, он и не думал, что может быть как-то иначе, что можно что-то ощущать помимо него. А потом появились хены и Юнги, и сердце Чонгука наполнилось таким большим количеством вещей, они даже будто не помещались там, и безразличие вытеснило такое непонятное и тянущее чувство в груди. На самом деле это чувство было приятным, пусть иногда из-за него внутри все так сильно сжималось. Чонгука будят сообщения от хенов. «С днем рождения, Чонгуки», — первым пишет Чимин. Следом приходит сообщение от Хосока с предложением пойти в бассейн и отпраздновать, а потом еще несколько, потому что Чонгук ни на одно не отвечает. Намджун присылает короткое «Мне жаль. Пожалуйста, не пропадай», и поцарапанное сердце болезненно сжимается. Успокоив разбушевавшиеся мысли в голове, Чонгук идет в душ, где долго стоит с закрытыми глазами, стараясь концентрироваться на том, как горячие капли воды падают на лицо и стекают вниз вдоль груди и живота, обжигая заходящееся в ознобе тело и отвлекая от другого, такого ноющего и тяжелого ощущения внутри, прямо под кожей. Когда спустя час или два и десяток неотвеченных сообщений звонит Джин, Чонгук сбрасывает звонок и долго сидит над телефоном. Он не хочет говорить, но не знает, что мог бы написать. Сомнения того же серого оттенка, что и пасмурное осеннее небо. «Со мной все в порядке, хен. Мне нужно время, простите меня». Сообщение стирается пару раз, набирается снова, но в итоге отправляется адресату, и прежде, чем оно будет прочитано, телефон выключается и прячется в ящик стола. Чонгуку нужно время. На самом деле, когда нет ориентира, время, события — все перестает восприниматься четко и обретать значение. Порой сложно понять, сколько часов назад ты спал или ел, что делал вчера, и что происходит с тобой сейчас. Когда нет ориентира, три месяца могут слиться в единую смазанную картинку, беспрерывную череду бессонных ночей, красных глаз по утрам и неисчислимых часов, когда от своих мыслей становится негде прятаться. Чонгук ходит в школу, стараясь зарываться в учебе с головой, подолгу просиживает в библиотеке, чтобы не возвращаться домой слишком рано. Он редко бывает на улице, потому что на изнанке теряет себя среди толпы. Больше нет поводов праздновать, а пить одному — это совсем другое, вместо безмятежного желания приключений, удушливые чувства только обостряются, еще крепче сжимая хватку вокруг глотки. Чонгук много думает о хенах, но не пытается вернуться, потому что единственные миры, в которые он теперь может сбегать, шелестят под сухими пальцами на страницах потрепанных книг и пахнут пылью. Чонгука будто вырвали из жизни, из мира потерянных подростков, когда-то так крепко державших сердца друг друга в своих трепетных ладонях. Иногда три месяца — это одни только пыльные улицы изнанки и чувство одиночества, слишком отчетливое по сравнению с жизнью, когда не знаешь ничего, кроме безразличия. Три месяца — ровно столько проходит времени до момента, когда Чонгук встречает хенов снова. Мокрый асфальт с прилипшими к нему жухлыми листьями и хаотично раскинувшимися грязными лужами блестит, отражая свет фонарей и огни вечернего Сеула. Это выглядело бы почти красиво и даже атмосферно, если бы не промозглый ноябрьский ветер, забирающийся под бездумно надетую поверх толстовки тонкую куртку, в которую Чонгук бессмысленно кутается, но синие губы и обветренные пальцы все равно дрожат от холода. Ему некуда пойти — школьная библиотека не работает по пятницам, а дома мать и отчим, и чтобы избежать скандалов, Чонгук старается возвращаться за полночь и уходит с рассветом. Теперь почти каждый раз это задевает слишком сильно — Чонгук разучился закрываться в себе, а мысленно к хенам ему уже не сбежать. Ноябрь в этом году слишком холодный, настолько, что почти сливается с холодом внутри. Чонгук мог бы погреться в кафе, но денег нет, и он просто бродит по улицам, пряча замерзшие руки в карманы. Пару раз Чонгук заходит в магазинчики, но быстро покидает их, чуть отогревшись — слишком стыдно оставаться там надолго, ничего не покупая. Стыд и разочарование — это то, что он ощущает постоянно. Чонгук проходит пешком два квартала, замерзнув до основания, и уже собирается забежать погреться в маленькую чайную лавку, когда совсем близко вырастает обшарпанная, даже не подсвечивающаяся вывеска «Gas station», и мысли слишком поздно посещает осознание, что он находится на одной улице с заправкой, в которой работает Намджун. Почему-то это имя, произнесенное даже мысленно, заставляет все внутри тоскливо сжаться — Чонгук скучает. Ему бы хотелось увидеть своих хенов, ослепнуть от их сияющих улыбок, оглохнуть от их звенящего смеха и еще обжечься о тепло их сердец — тоже так сильно бы хотелось. Но сил вернуться никак не найти. Чонгук проходит вперед еще немного и замирает, скрываясь от чужих взглядов позади автобусной остановки. Намджуна не видно, возможно, сегодня даже не его смена, но Чонгук все равно продолжает стоять и разглядывать сильно устаревшие колонки, мокрый асфальт и вывеску над дверью, по очереди воспроизводя в голове лица хенов. Лицо Юнги вспоминается слишком отчетливо, со всеми деталями и маленькими особенностями — всегда теплые (для Чонгука) глаза, крошечный вздернутый нос, так забавно смотрящийся на маленьком лице, и губы, которых младший однажды в безумном порыве коснулся своими, и которые произнесли слова, так сильно ранившие нараспашку открытую душу. Потерянный ребенок нашел дом, чтобы снова потеряться. Чонгук глубоко задумывается над причинами и следствиями своих и чужих поступков, все еще не находя даже намеков на ответы, и он почти не обращает внимания на то, что боковая дверь служебной постройки приоткрывается. Только когда из-за нее появляется уже совсем бледно-розовая макушка, все равно так ярко и почти неуместно контрастирующая с грязным асфальтом, серыми стенами заправки и даже темным пасмурным небом, затянутым тучами, сердце Чонгука вздрагивает и совсем перестает стучать. Кажется, вся жизнь в его теле останавливается, все чувства и ощущения сужаются до одного — тупой ноющей боли под ребрами. Юнги выходит из помещения на улицу, а следом за ним появляется и Намджун. Старший сразу достает сигарету и пару раз чиркает зажигалкой, чтобы прикурить, стоя прямо под знаком, запрещающим это, но Намджун вырывает сигарету из чужого рта и ругается, хмурясь и закатывая глаза. Чонгук не слышит, что именно он говорит — возможно, это из-за проносящихся по лужам машин, шумно разбрызгивающих грязь, или из-за того, что на самом деле его тело действительно перестало функционировать и он просто оглох. На белой зажигалке в руке старшего инициалы — Y•K•. Юнги что-то говорит в ответ Намджуну, размахивая пачкой сигарет в руках, а потом сплевывает на землю и разворачивается, чтобы уйти, небрежно махнув на прощание. Чонгук силой заставляет себя отмереть и срывается с места, тенью просачиваясь за угол дома. Он приваливается спиной к грязной кирпичной стене, пытаясь отдышаться — все в его теле будто пытается нагнать минуты бездействия, у него сердце стучит как бешеное, и щеки пылают, а пальцы дрожат так, что приходится сжать их в кулаки. Чонгук столько всего чувствует одновременно. — Давно не виделись, мелкий, — задержав дыхание, младший медленно поворачивает голову. Намджун стоит прямо рядом с ним, тепло улыбаясь, и две приветливые ямочки смотрят на Чонгука с чужого лица. — Ребенок, пей. Я для тебя его заварил, — Намджун пододвигает к Чонгуку поближе горячий чай и с трудом сдерживается, чтобы не взять в руки чужие, наверняка ледяные ладони и не обернуть их вокруг горячей дымящейся кружки. — Спасибо, — бормочет Чонгук и сам обхватывает кружку руками. Это тепло будто не только пальцы отогревает, но и внутри Чонгука что-то растапливает. На самом деле взгляд старшего почему-то греет сильнее, чем чай. — Я рад снова увидеть тебя, — Намджун, кажется, снова улыбается, но Чонгук не находит в себе сил полноценно посмотреть ему в лицо и убедиться. — Без тебя все не так. — Прости, хен. — Я понимаю, — Намджун вздыхает, его голос звучит сочувственно. — Пожалуйста, возвращайся сейчас. — Я не уверен, что мне стоит. Даже не представляю, как… — младший замолкает, отводя глаза в сторону. Говорить об этом невыносимо трудно и стыдно. — Сегодня я увидел его впервые за несколько недель. Он нечасто бывает с нами, — прерывает Намджун, и Чонгук испытывает сильную благодарность за то, что старший понимает и не требует озвучивать некоторые вещи, которые даже в собственной голове произносить сложно, однако весть о том, что Юнги тоже больше не приходит, неприятно полосует сердце. — Послушай, Чонгук. Многое случилось, но, пожалуйста, ты не должен исчезать от нас. Мы скучаем. — Я тоже скучаю, хен, — голос старшего и его теплые, родные жесты поднимают внутри Чонгука такую бурю почти забытых чувств — они наваливаются все разом и этого слишком много. Чонгук поддается порыву и тянется своей рукой к чужой, покоящейся на столе. — Честно, я очень скучаю. Но я даже сам не знаю, что делаю. Не знаю, что чувствую — столько всего внутри меня смешалось, мне так стыдно, хен. — Тебе не должно быть стыдно, Чонгуки. Ты не сделал ничего плохого или неправильного. — Я не знаю, хен… Я просто всех разочаровываю, — слова, крутящиеся все это время в голове, выходят легко, как только младший их произносит. — Ох, ребенок, ты ошибаешься. Просто возвращайся к нам, — Намджун закрывает глаза и вздыхает, качая головой и чуть крепче стискивая чужую руку. — Сегодня мы все собираемся у меня. Пожалуйста, пойдем. Намджун, чья смена уже полчаса как закончилась, встает, чтобы собрать вещи и дать младшему немного подумать. Чай почти остыл, а температура на улице наверняка упала еще ниже, даже сквозь тонкую стену постройки слышно, как завывает ветер, но Чонгуку еще ни разу за последние месяцы не было тепло настолько, насколько сейчас. Он хочет увидеть хенов, но при мысли об этом сердце сжимается так сильно, словно вот-вот лопнет. Раньше Чонгук любил ходить по рельсам, для подстраховки чуть придерживаясь за плечо Юнги, но по правде, ему всегда хватало чувства равновесия, чтобы даже не шататься. Сейчас он идет на шаг или два позади Намджуна, ступая прямо вдоль путей, камни под их ногами стучат друг о друга, вызывая в памяти кучу воспоминаний, а мысли крутятся в голове с безумной скоростью. Это железнодорожное полотно — дорога, по которой Чонгук ушел из дома на изнанку, где застрял на долгих три месяца, заполненных пустотой, бессмысленной рутиной и одиночеством. Глупо, но с каждым шагом, приближающим их к вагону, сердце Чонгука начинает стучать чаще, опережая шаги. По дороге Намджун говорит, что ребята уже должны ждать его внутри, поэтому когда он одним резким движением распахивает дверь своего вагона, Чонгук на секунду замирает на пороге, прежде чем сделать шаг внутрь и увидеть лица, по которым он так сильно скучал. — Чонгук! — Чимин первым осознает присутствие младшего и, от неожиданной радости слишком резко вскочив на ноги, подбегает, обвивая его талию и утыкаясь носом в шею. Его волосы как всегда пахнут персиками, и Чонгук даже на секунду прикрывает глаза, втягивая в себя этот и еще множество других слишком знакомых запахов. В вагоне не все, но они по очереди обнимают его, теребя за немного впавшие щеки и взъерошивая волосы, кругом слишком много улыбок, Чонгук почти теряется в теплых прикосновениях и словах о том, как они сильно скучали, в блеске всегда немного грустных глаз, калейдоскопе разноцветных волос, татуировок и поношенной одежды. Радость от воссоединения пачкается чувством, что Юнги здесь нет, и это все из-за Чонгука, но ощущать чужие пальцы на своих щеках все еще невероятно приятно. — Где Тэхен? — голос Намджуна звучит слишком холодно и серьезно, и Хосок с Джином тревожно переглядываются. — Он снова не отвечает на звонки, Намджун, — говорит Хосок, и Чонгук ощущает, как Чимин чуть крепче сжимает его ладонь. — Черт, — шипит сквозь зубы Намджун. — Этот ребенок… — он снимает с головы кепку с логотипом заправки, чтобы нервно провести по выбеленным волосам, и надевает ее снова, зачесывая недлинную челку. — Я должен найти его. Позаботьтесь о Чонгуке, пока мы не вернемся. — Да, позаботьтесь обо мне, — пытается улыбнуться Чонгук, провожая взглядом выходящего на улицу Намджуна, но по правде у него на сердце становится неспокойно. — А что с Тэхеном? — Ох, Чонгуки, — улыбается Джин и Чонгук просто не может не улыбнуться в ответ, хотя лицо и улыбка старшего выглядят грустными. — После возвращения с моря… все немного изменилось. И Чонгук узнает о том, что Тэхен стал чересчур бесстрашным, разрисовывая граффити места, которые не стоит трогать. Что Намджун вечно вытаскивает его из передряг, но он берет слишком много смен на заправке, чтобы заработать хоть сколько-нибудь больше денег, и часто находит младшего уже избитым — иногда пьющим отцом, а иногда хозяевами магазинов или машин, которые тот портит. Что Хосоку перестали помогать его таблетки, а Чимин почти не появляется в их местах, потому что родители не выпускают его из дома. И что Джин теперь работает у отца в юридической фирме и до глубины души ненавидит свою работу. Только сейчас становится слишком очевидной грусть в глазах окружающих его друзей — слишком многое изменилось за три месяца, и Чонгук не может не винить в этом себя. Будто с его уходом, с уходом Юнги, вся их система начала давать трещины, рушиться, словно карточный домик, если убрать в нем хотя бы одну из несущих карт. Чонгук ушел, закрылся в собственной какой-то глупой, никому не нужной боли, просто потому что слишком запутался в своих чувствах к Юнги, мечась между обидой, ревностью и желанием, чтобы хен просто всегда был рядом. Чонгуку жаль, что он не был здесь для них, когда все пошло не так. — А Юнги-хен, он…? — Чонгук краснеет, стесняясь задавать вопрос о старшем, потому что кажется себе слишком навязчивым и глупым, так много думая о том, кому нет дела, но он просто не может не спросить. — Юнги в порядке, — Хосок хмыкает, кивая на телефон, и Чонгук догадывается, что они тоже почти ничего не получают от него, кроме редких сообщений и чувства тоски. — Мы редко видим его, Чонгук. Без вас все не так, — бормочет Чимин, опуская взгляд. В его голосе сквозит сожаление, которое неприятно царапает Чонгука изнутри. Все уже давно совсем не так. Чонгук больше не хочет говорить об этом, вина и сожаление слишком горькие на вкус, поэтому он жалуется, что голоден, и Хосок поддается и достает из пакета бургеры и прочий фастфуд, который они купили для сегодняшнего вечера. Они едят, на самом деле с трудом проталкивая в себя пищу, болтая ни о чем и обо всем одновременно, кидаются друг в друга картошкой, пачкая одежду соусом, и громко смеются, из-за чего крошки выпадают из их ртов, а сами они по очереди давятся виски, налитым прямо в картонные стаканчики с колой. Никто не знал, что Чонгук придет и ему ничего не купили, поэтому он пьет то же, что и все, только в меньших пропорциях, почти не сожалея о том, что некому на него грозно посмотреть и запретить. В компании хенов дышать ему становится чуточку легче. Намджун с Тэхеном возвращаются только через пару часов, которые за бесконечной болтовней и оглушающим смехом пролетают почти незаметно, но Чонгук все равно очень рад видеть старшего. Его лицо разбито, на нем виднеются свежие синяки и ссадины, а его одежда местами порвана и запачкана грязью, но он все равно слишком ярко улыбается своей квадратной улыбкой, приветствуя Чонгука и сжимая его в своих объятиях. Намджун дает ему свою футболку, которой Тэхен радуется слишком сильно, а потом ему наливают чистого виски, чтобы лицо от царапин и бока от ушибов болели не так сильно. Намджун жалуется на Тэхена, на его безалаберность и бездумные хулиганства, но его голос мягкий, а рука то и дело похлопывает младшего по спине. — Представляете, валялся на асфальте весь побитый прямо рядом со своими каракулями. Еле сдержался, чтобы не придушить его прежде, чем спасать, — хмурится Намджун, двигая к Тэхену свою порцию картошки. — Какой в этом смысл? — В этом не обязательно должен быть смысл, я просто высказываю так свое мнение, — протестует младший. — Зато ты видел кусок, хен? Это моя лучшая работа, — довольный своим аргументом, Тэхен жмурится, укладывая голову на плечо старшему, и все смеются из-за этих двоих. Чонгук тоже смеется, потому что это очень по-старому — то, как они пререкаются, но их сердца все равно всегда остаются мягкими друг для друга. Чонгук считает это глупым, но его сердце тоже все еще остается мягким для Юнги. Наверное, это просто бессмысленно — обижаться на то, что чья-то душа не чувствует того же, что и твоя. Когда приходит время расходиться — Чонгук не уверен, в котором часу это происходит, но солнце еще даже не намекает на восход, хотя на самом деле осенью это происходит довольно поздно — Намджун предлагает остаться спать у него. Чонгук хочет думать, что это потому что его не хотят снова терять, но он все равно настаивает на том, чтобы пойти домой, хотя перед уходом торжественно заверяет всех, что больше не пропадет и будет появляться чаще. Он правда больше не хочет расставаться с этими ребятами, даже если самого главного для него человека среди них больше нет. Ноябрь сменяется декабрем, а мокрые лужи сменяются тонкой коркой льда на асфальте, крыши домов, деревья, козырьки подъездов и заброшенные рельсы покрываются снежным покровом, делая улицы мягче и уютнее, даже несмотря на то, что температура стремительно падает. Души немного заживают, потому что совсем скоро мнимый цикл сменится новым, и можно будет пообещать себе все исправить. Магазины и лавки заполнены восторженными людьми, готовящимися к Рождеству и Новому году, но по правде для Чонгука это никогда не имело значения. Это совсем не те праздники, какие устраивали они, просто потому что хотелось напиться, деля на семерых широкие улыбки, крепкий алкоголь, неуместные именинные колпаки и отблеск дешевых фейерверков в горящих глазах. Чонгук не планирует что-то отмечать, его родители уезжают на праздники к родственникам, и вся квартира остается в распоряжении Чонгука — можно будет сколько угодно спать, есть любую еду и спокойно перемещаться по дому, не боясь споткнуться о чье-то недовольство. Он почти с восхищением предвкушает эти дни, но хены, о, эти упертые хены, чудесным образом убеждают его собраться вместе и отпраздновать, поэтому сейчас Чонгук идет наперевес с пакетами, путаясь ногами в глубоких сугробах, и бубнит себе под нос о правах человека и неуважении к чужому выбору. — Будет весело, — подбадривает Хосок, спихивая младшему еще один пакет, и он точно знает это наверняка, потому что кто, как не он, что-то смыслит в веселье. Чонгук волнуется, потому что они идут в класс. Их класс, в котором было прожито столько часов, сыграно столько мелодий, сказано столько слов — и не сказано тоже. В котором родилась их с Юнги дружба. Чонгук боится допускать в сознание слишком очевидную мысль, что их дружба умерла в тот момент, когда Чонгук, перешагнув через нее, коснулся своими губами губ старшего. «Я вообще не знаю, как смогу это когда-нибудь забыть», — отчаянный хриплый голос всплывает в сознании слишком часто, потому что Чонгук тоже не очень хорош в том, чтобы легко забывать некоторые вещи. Класс встречает пылью, витающей в солнечных лучах, пробивающихся сквозь щели в заколоченных окнах, и замершим временем, потому что за четыре с лишним месяца тут будто ничего не изменилось — те же проржавевшие стулья и парты, завядший цветок на подоконнике, та же доска, исчерченная ругательствами, строчками песен, которые необходимо было срочно записать, и их именами, нацарапанными гвоздем, чтобы остались здесь, даже когда они сами будут далеко. Время здесь будто действительно замерло, и Чонгук понимает, что остальные тоже бывали в классе не слишком часто. Но сейчас они здесь, и снова пытаются вдохнуть жизнь в это их особенное место — разбирают пакеты с едой и алкоголем, выставляя их в батареи на партах, лениво убираются и сметают пыль, халтуря везде, где только можно (игнорируя неудобные для доступа места и обходя трудно оттирающиеся пятна), вешают гирлянды и мишуру, правда обходятся без елки — слишком дорого — зато завядший цветок в горшке получает свою долю украшений. Никто не прикасается к пианино, и Чонгук не подходит к нему тоже, слишком опасающийся обжечь пальцы, прикоснувшись к этим потертым клавишам. Они заполняют класс музыкой своего смеха и музыкой настоящей, голоса отражаются от стен, растворяясь в воздухе и оседая на поверхности захламленных шкафов и книжных полок. Они говорят о вечности, считают звезды через просветы между досками на окнах и пьют крепкий алкоголь, который, танцуя и прыгая, небрежно разливают из своих стаканов, оставляя липкие пятна на полу и своей одежде. Они не отсчитывают полночь, потому что не следят за временем, и поздравляют друг друга с тем, что выжили еще один год. Чонгуку пьяно и весело, смех и голоса оглушают его, а может это шумит в ушах из-за алкоголя, так бурно разгоняемого по венам молодым сердцем. Улыбки слепят, или, возможно, это Чонгук чувствует себя слепым, потому что среди них не может отыскать одну — самую нужную. При взгляде на пианино сердце сжимается с такой силой, что Чонгук пропускает вдохи. Так сильно хочется услышать его, вспомнить, как оно звучит. Чонгук не мечтает о том, чтобы увидеть, как чужие пальцы касаются его, рождая извечно грустные мелодии, что ему когда-то так сильно нравились. На некрепких ногах Чонгук встает с парты, на которой лежал, свесив ноги и руки вниз, и слишком медленно подходит к пианино, двигаясь, словно в замедленной съемке. Нескольких секунд не хватает для того, чтобы решиться, но Чонгук, подталкиваемый алкоголем и слишком сильно ощущающимся отчаянием, отбрасывает сомнения и проводит по крышке ладонью, стирая пыль. Голоса за спиной не затихают, никто не обращает на Чонгука внимания, потому что все уже пьяны и потеряны в этом калейдоскопе звуков, запахов и взглядов, и только маленькое, исцарапанное сердце в груди колотится с бешеной силой, напоминая: «Я знаю, что ты хочешь сделать. Мне тоже страшно». Клавиши под крышкой пожелтевшие и пыльные, и это ранит так сильно, потому что Чонгуку жаль их почти так же, как себя — он тоже стал не нужен тому, в ком больше всего нуждается, к нему тоже так давно не прикасались пальцы Юнги. Задержав дыхание и даже не пытаясь унять дрожь, Чонгук касается одной из клавиш. Звук получается низким и уродливым — ему кажется, что он заполняет весь класс, пробирается под кожу и оседает где-то внутри, но на самом деле никто его даже не слышит — нота теряется в шуме музыки, звуках смеха и биении сердец. Чонгуку хочется заглушить его, стереть хоть чем-нибудь, но он все звучит и звучит, напоминая о том, что Чонгук никогда не умел играть так, как хен. Этого становится слишком — этого звука и этих мыслей, Чонгука начинает мутить, кажется, он захлопывает крышку слишком сильно, прежде чем выбежать на улицу и вдохнуть морозного воздуха, который тут же обжигает разгоряченные щеки и пробирается под кофту. Чонгук плюхается на крыльцо, прямо в снег, но хаос в его голове слишком громкий, чтобы задумываться об этом. Он не уверен, сколько сидит так, пытаясь отогнать глупые мысли и распутать свернувшийся в груди комок из болезненных чувств, но через какое-то время ощущает тепло чужого тела рядом с собой и ладонь, аккуратно забирающуюся в волосы. — Ты можешь простыть, сидя здесь, — у Намджуна немного пьяные, блестящие глаза и раскрасневшиеся из-за алкоголя и соленой еды губы. Он мимолетно улыбается Чонгуку, а после отворачивается, продолжая перебирать волосы младшего, и на самом деле не пытается загнать его внутрь. — Я могу простыть и умереть, — капризно бормочет Чонгук, будто бы он действительно желает этого. — И бросить меня наедине с этими говнюками? Я сильно ранен твоим равнодушием, — шутливо фыркает Намджун, разглядывая снежинки, падающие на них с черного зимнего неба. Он немного мнется, прежде чем продолжить говорить о менее нейтральных вещах. — Я вижу, как тебе грустно, ребенок. — Это так глупо — скучать по человеку, которому не нужен? — хмыкает младший, пряча глаза, потому что он действительно чувствует себя очень глупым. — Это не глупо, но ты не не нужен ему, Чонгук, — тихо говорит Намджун, произнося это таким голосом, каким обычно раскрывают чужие секреты. — Я знаю Юнги дольше тебя, и, знаешь… до твоего появления он был другим. — Что значит другим? — Чонгук не понимает. Юнги всегда был одинаковым, возможно, даже с самого рождения — крутым и строгим, но теплым внутри, способным согреть одним взглядом или прикосновением. Такие люди как он не меняются всю жизнь. — Он сложный. Хочет казаться холодным и бесчувственным, хотя внутри него очень много всего — любви, нежности к близким, веры в окружающих людей, даже самых конченных, — поясняет старший, немного прищуриваясь, будто вспоминает что-то о Юнги, о себе и всех этих ребятах. — Знаешь, как он всегда заботится, но делает это исподтишка, типа, сам передает тебе воду, но даже в глаза при этом не смотрит? — Чонгук не может не рассмеяться, потому что это действительно очень в стиле Юнги, и Намджун часто кивает, подтверждая его мысли. — У него слишком большое сердце, которое он по тем или иным причинам от всех прячет. И только когда появился ты, Чонгуки, Юнги-хен начал… открываться? Чонгук задерживает дыхание, потому что его сердце тоже становится таким большим, что перестает помещаться в груди. — Знаешь, он вечно выстраивал вокруг себя оборону и никого близко не подпускал — даже нас, — продолжает Намджун, и Чонгук вспоминает, что именно таким и показался ему Юнги с самого начала — закрытым и вечно будто защищающимся — но это чувство быстро прошло, когда Чонгук узнал его ближе. Возможно, это случилось тогда, в классе, когда Юнги впервые перевернул мир Чонгука с ног на голову. — Но с твоим приходом к нам он будто начал оттаивать, знаешь? Вы проводили так много времени вместе, он заботился о тебе, — Намджун поворачивается лицом к Чонгуку и внимательно смотрит в чужие глаза, будто пытается разглядеть там что-то важное, какое-то осознание, но Чонгук ничего не понимает, хотя его сердце уже заходится в бешеном стуке, учащая дыхание, а тело и щеки горят, и мороз перестает ощущаться вовсе. — Ты чинил его, Чонгук. Благодаря тебе он учился открываться, учился проявлять свои настоящие чувства. Поверь, его чувства к тебе всегда были самыми чистыми. — Тогда почему он ушел? Почему был так зол и разочарован из-за того, что я… из-за того, что случилось на море? Я был пьяный, я… я не знаю, почему сделал это, я не хотел его расстраивать, — Чонгук шепчет это, почти захлебываясь, слова Намджуна кажутся глупыми и неуместными, потому что совсем не вяжутся с реальностью, и это бесит, это разочаровывает, Чонгук ничего не понимает — ни того, что происходит, ни того, что чувствует, это все слишком глупо и больно ранит. — Если ему было настолько неприятно, он мог бы просто сказать мне, и я бы понял, хен, я бы все понял. Я просто хотел, чтобы Юнги-хен был рядом. Почему он ничего не сказал, а просто ушел? — Потому что он обещал тебе не врать. Но слишком заботился о тебе, чтобы сказать правду, — произносит Намджун, и эти слова пробираются под кожу, царапая и оставляя после себя какие-то уродливые шрамы, заставляя тело Чонгука вздрогнуть и напрячься, а мысли замереть в непонимании. Намджун больше ничего не произносит, а Чонгук боится спросить о чем именно говорит старший, потому что по правде боится услышать ответ. Они еще некоторое время сидят на холодных заснеженных ступенях, прежде чем поднимаются наверх — их встречают озабоченные взгляды и полные стаканы. — Это чтобы вы не заболели, — говорит Джин, протягивая Чонгуку стакан с водкой, который тот осушает почти разом, пытаясь задушить бушующий в душе пожар, но тот только разгорается сильнее, путая мысли и обнажая чувства. Чонгук засыпает, лежа на парте и скользя взглядом по огромному коричневому пианино, убаюканный тихими голосами развалившихся повсюду парней, их редкими смешками и усталостью из-за собственных мыслей, с которыми он не в силах справиться. Каждую ночь Чонгуку снится коричневое пианино. Оно всегда выглядит очень забытым и старым, пыль и паутина покрывают его пожелтевшие клавиши, нескольких из которых не хватает, и оно никогда не звучит, сколько бы Чонгук ни бил по этим клавишам в отчаянных попытках воспроизвести хоть одну ноту. Каждый раз, когда страх и отчаяние достигает предела, и даже сквозь сон Чонгук ощущает, как горячие слезы начинают катиться по его щекам, он слышит музыку — это всегда одна и та же песня, которую в последний раз играл Юнги. Чонгук не знает ее названия, и никогда наутро не может вспомнить ее, даже примерно воспроизвести в своей голове, но каждую ночь она возвращается снова и снова. В последнее время отчим стал срываться и на мать. По правде, Чонгука это почти не беспокоит, не его дело, но почему-то тревога внутри обостряется сильнее, чем когда скандалы затрагивают непосредственно его самого. Наверное, Чонгук просто не может быть равнодушным к другим, хоть сколько-нибудь близким людям, даже если сталкивается с равнодушием сам. Чонгук продолжает видеться с парнями, много времени проводит в контейнере Намджуна, даже остается на ночь или просиживает у него на работе, время от времени помогая с теми или иными вещами, но они больше никогда не обсуждают то, что произошло и происходит между ним и Юнги. Чонгуку просто нужно быть рядом с кем-то, а Намджун никогда не бывает против, возможно, потому что в глазах младшего слишком очевидно читается этот отчаянный страх одиночества. День за днем — это учеба, библиотека, контейнер или работа Намджуна. Иногда они с парнями выбираются куда-нибудь напиться, иногда Чонгук остается с ними, иногда уходит домой, где его либо встречают, либо не встречают скандалы, а потом все повторяется снова и снова, по кругу. Налить, выпить, повторить. Проснуться, выжить еще один пустой день, уснуть, чтобы вновь услышать эту чертову мелодию и забыть наутро. В одну из таких ночей отчаяние достигает предельной точки. Чонгук просыпается сильно за полночь, ровно на том моменте сна, когда мелодия звучит уже так долго, что почти забирается под кожу, обвивает органы, стискивая сердце и сжимаясь вокруг глотки, из-за чего становится почти невозможно дышать. Чонгук открывает глаза из-за собственного всхлипа, его сердце стучит словно безумное, а горячие слезы скатываются из уголков глаз, обжигая кожу щек и впитываясь в уже влажную поверхность подушки. Чонгук вскакивает с кровати и подлетает к окну, распахивая его настежь — морозный февральский воздух сразу врывается в комнату, оседая на поверхности стен и мебели, пробирается под тонкую ночную одежду и холодит влажное от слез лицо. Чонгук вытирается рукавом и, пытаясь успокоиться, беспрерывно шепчет себе, что это всего лишь сон, сон, но почему же он, черт возьми, продолжает слышать эту мелодию, даже проснувшись? Чонгук теряется в пространстве, он все еще не может отойти ото сна и до конца осознать, что это реальность, когда натягивает на себя джинсы и толстовку прямо поверх пижамной кофты. Мелодия продолжает крутиться в голове, или вне ее, возможно, Чонгук сходит с ума, он не понимает, откуда доносятся звуки, и ни промозглый ветер, холодящий лицо и задувающий в уши всю дорогу на пути к классу, ни хруст снега и оттаивающего льда под ногами, ни бешено колотящееся в груди сердце не могут ее заглушить. Чонгук должен сыграть эту мелодию, должен записать, выучить ее, запомнить наизусть каждую ноту и выбить их на подкорке своего сознания, должен прямо сейчас прикоснуться к пианино и убедиться, что оно все еще там. Старые ступени заброшенной музыкальной школы скрипят под ногами. Одна из них, с окончательно прогнившими досками, почти проваливается под слишком тяжелыми и быстрыми шагами Чонгука, но он почти не замечает этого. Его дыхание учащено до предела, сердце слишком быстро бьется в такт скорым шагам и тревожному ритму мелодии, так настойчиво крутящейся в голове, но всего секунда, и его тело, его мысли — все замирает, когда мелодия раздается на самом деле. Чонгук слышит ее, по-настоящему слышит — она звучит не внутри него, она действительно звучит, прямо здесь, за стеной, в их классе. Словно все еще во сне, Чонгук толкает дверь, и мелодия обрывается, вызывая еще одну остановку сердца, вызывая в Чонгуке желание развернуться и просто сбежать. За пианино сидит Юнги, прямо посреди ночи он сидит за пианино, его пальцы нервно дергаются, а в глазах за секунду сменяется тысяча эмоций — растерянность, удивление, осознание, страх. Чертов Юнги действительно здесь и он замирает в страхе, потому что как и Чонгук почти теряется в черных глазах напротив. — Почему ты…? — Чонгук замолкает на полуслове, его щеки и уши краснеют, потому что он не уверен, что хотел сказать и что вообще можно говорить в этой ситуации. Это все кажется слишком странным и глупым. — Привет, — растерянно проговаривает Юнги вмиг севшим голосом, и уголки его губ нервно дергаются вверх. Чонгук не произносит ничего в ответ, продолжая стоять в дверях и рассеяно разглядывая старшего — его немного глупый зеленый пуховик почти в тон волосам, выкрашенным в мятный цвет, его напряженные пальцы, сжатые в кулаки на коленях и слишком широко раскрытые в удивлении глаза. Он нервно покусывает губы и, смущенный безмолвным взглядом младшего, неловко касается своей шеи. — Не знаю, что сказать, чтобы это не прозвучало слишком глупо. В такой ситуации это, кажется, невозможно, — нахмурившись бормочет Юнги, вставая с узкой скамьи и делая небольшой шаг к младшему, но почти сразу останавливается. — Почему ты здесь ночью? — Чонгук отмирает. Он проходит чуть глубже внутрь класса, обходя Юнги и усаживаясь на одну из парт. Его глаза неверяще следят за старшим, за тем, как он все еще стоит, не пытаясь уйти или сесть обратно за пианино — просто стоит, то и дело касаясь своего лица и шеи в неловких нервных жестах, будто не уверенный, что ему все еще стоит находиться здесь. — Я просто почувствовал необходимость прикоснуться к нему, — тихо произносит Юнги, и Чонгук понимает, что он говорит о пианино. — Я давно не был здесь. — Ты не был здесь с лета? — спрашивает Чонгук, и этот вопрос не кажется неуместным, не здесь и не сейчас — не в этом классе при свете луны глубокой ночью. — Наверное, это так, — отвечает Юнги, на секунду отводя взгляд. — Оно часто снится мне. Я хотел убедиться, что у меня не едет крыша, — Чонгук указывает на пианино, он улыбается уголком губ, но его взгляд все еще наполнен серьезностью и совсем немного — грустью. — Если ты хочешь, мы могли бы немного сыграть, раз пришли за одним и тем же? — в его голосе звучит сомнение, а его тело напрягается в ожидании ответа. — Я не уверен… — Совсем немного, — Юнги улыбается шире и усаживается за пианино, чуть двигаясь на скамье и уступая место младшему. Чонгуку требуется несколько секунд, чтобы решиться. Это все ощущается слишком странным, словно вытащенным из старого сундука, покрытого пылью и паутиной — эти чувства и эти разговоры кажутся слишком странными здесь, спустя столько времени. Чонгук неуверенно мнется, но все же усаживается рядом, и соприкосновения их коленей и локтей теперь пускают разряды тока по коже, из-за них в груди расползается странное, тянущее чувство — это не так как раньше. Они немного играют вместе, на самом деле «немного» растягивается на час или даже два, наполненные глубокими звуками пианино, а после и аккуратными разговорами и даже нейтральными шутками, которые заставляют Чонгука смеяться по-кроличьи, а Юнги улыбаться, обнажая розовые десны. По правде, в некоторые из этих моментов в душе Чонгука разливается тепло, напоминающее о прошлом, но это приятное чувство пачкается осознанием, что это просто случайная встреча, это не так, как было между ними, потому что теперь все иначе. Просто случайность. — Хен, я хотел попросить тебя, — в наступившей некоторое время назад тишине собственный голос кажется Чонгуку слишком громким, и его уши краснеют из-за этого и из-за того, о чем он собирается попросить. — Твоя новая песня… та, что ты играл в последний раз, когда мы были здесь вместе. Я хотел бы, чтобы ты научил меня ей. Юнги немного дергается из-за этих слов, но не отказывается, хотя прежде, чем приступить, долго изучает чужое лицо. Его дыхание частое и отрывистое, а грудь тяжело вздымается, когда он укладывает пальцы на клавиши и начинает играть. Чонгук немного дрожит, потому что эта мелодия каждую ночь приходит к нему во снах. — Тебе не стоит ставить руку вот так. Из-за этого ты не успеваешь, — Юнги прерывает Чонгука, когда тот ошибается, потому что в конце мелодия должна звучать быстрее, чем у него получается. — Ты совсем забыл наши уроки. — Покажи мне, — тихо говорит Чонгук, его язык прилипает к небу, ворочаясь с трудом, — покажи, как правильно. Юнги поднимает на него пристальный взгляд, и Чонгук жалеет о своей просьбе. В глазах у Юнги темнота, такая же, что была тогда, на море. Чонгук забывает как дышать, он уже собирается одернуть руку от пианино, но Юнги, продолжая внимательно смотреть в глаза младшему, накрывает его ладонь своей. — Вот так, — он переводит взгляд вниз на их руки, но Чонгук все еще не может вспомнить, как сделать вдох. — Ты должен касаться клавиш кончиками пальцев, а не всей подушечкой. Тогда ты будешь успевать. Ладонь Юнги холодная, и от этого прикосновения разряд тока проходится по телу Чонгука. Воспоминания накатывают волной, размытой картинкой сменяя друг друга, сбивают с ног: пристань, тяжелое дыхание и дрожащие ресницы, холодные пальцы гладят его спину, шею, лицо, его собственные дрожащие губы касаются чужих, заставляя сердце одновременно замирать и биться в сумасшедшем темпе. Чонгук не отдает себе отчета в том, что делает, когда переворачивает свою ладонь и сплетает пальцы с пальцами Юнги, крепко сжимая чужую руку и проводя большим пальцем по холодной бледной коже. Дрожь пробегает по телу, Чонгук не может поднять взгляд, его сердце сжимается слишком сильно, настолько, что это почти причиняет боль. — Прости меня, — шепчет Чонгук, все еще не в силах посмотреть в глаза напротив. Возможно, его рука сжимает чужую слишком сильно, но в данный момент он не способен сделать свою хватку хоть сколько-нибудь слабее. — Хен, мне жаль, что все сложилось так. — Чонгук… — Нет, стой, — Чонгук поднимает взгляд, глаза напротив наполнены беспокойством. — Прежде чем ты снова уйдешь, я просто хочу, чтобы ты знал, что мне правда жаль. Я понимаю, что ты не можешь ничего с этим сделать, потому что я уже все испортил, но если бы я только мог это исправить, я бы сделал это. — Чонгук, пожалуйста, — голос Юнги звучит сухо, его грудь вздымается под тяжелым дыханием, а лицо выглядит строгим. — Я действительно скучаю. Все мы, — покрывающийся льдом взгляд напротив полосует сердце, но Чонгук изо всех сил старается продолжать произносить вещи, о которых думал в последнее время слишком часто. — Мне не хватает тебя, не хватает твоих слов и прикосновений — всего тебя. Хен, я не знаю, что чувствую, мне кажется, что это что-то очень сильное, потому что оно не проходит. — Пожалуйста, не продолжай. — Мне правда очень-очень жаль, хен. На мгновение Юнги сжимает чужую ладонь так сильно, что это причиняет боль, но резко отнимает свою руку и отводит взгляд. — Чонгук, уже много времени, нам пора расходиться, — Юнги проводит рукой по волосам, его лицо немного раскраснелось, а пальцы подрагивают. — Если нужно, я могу проводить тебя. — Нет, я дойду сам. Все в порядке, — голос Чонгука звучит спокойно, хотя внутри него горит пожар. — Тогда я пойду, — Юнги встает, отряхивая с джинсов невидимую пыль и пряча взгляд между полками шкафов и на поверхности парт. — Будь осторожен. Чонгук заторможено кивает, провожая взглядом удаляющийся силуэт, и еще долго прислушивается к скрипу ступенек под чужими ногами, даже когда они давно затихают. Отчаяние бессмысленных слов оседает горечью на языке, смешиваясь с таким же серым по цвету чувством одиночества, что и пасмурное предрассветное небо.