Hassliebe

— Скорпиус, — поучительно шепчет Уизли, копируя интонацию своей матери и прикусывая нижнюю губу, в попытке подавить писк, готовый сорваться с губ, когда теплая ладонь обжигает гладкую кожу, касается ее голых щиколоток и ползет вверх — ласково, нежно, так тягуче приятно, что, кажется, кончики ресниц тяжелеют и сами опускаются, а под прикрытыми веками вырисовываются разводы, отливающие золотыми, розовыми и зелеными оттенками на фоне черной бездны, дарующей ощущение блаженной неги. Лучи солнечного света проникают сквозь тюль, оставляя на веснушчатой и бледной коже гриффиндорки замысловатые узоры. Малфой осторожно трогает губами колено, сначала одно, потом другое. Останавливается, горячо дышит, разбивая в дребезги последние остатки едва различимой границы разумности, когда-то старательно выстроенной в голове девушки, и ведет кончиком носа вверх, щекоча каждый нерв. — Скорп, — сбито выдыхает Роуз. Он слышит ее слабое, грудное «Скорп» и ведет выше. Еще выше. Миллиметр за миллиметром. Замирает. Надавливает пальцами на ее бедра, усиливая хватку, и снова касается губами, прокладывая влажную дорожку из поцелуев, изредка цепляя зубами нежную кожу, отчего Уизли урчит, выгибает спину и запускает тонкие пальчики в его светлые, почти платиновые, волосы. Перебирает короткие пряди и сжимает их в кулачки, наслаждаясь ответным резким и низким звуком с его стороны. — Мне нравится, как ты его произносишь, — Малфой оглушает ее своим шепотом, — почти кончая от одних поцелуев, Уизли. Скажи еще раз, — просит, а для нее почти требует, обжигая очередным поцелуем, будто клеймя ими, оставляя метки. У нее кислород вышибает из легких. Вместо вдоха выходит только хватать губами воздух, ускользающий, срывающийся хрипами. Кости ноют от томительного ожидания дальнейшей неизвестности. Ей хочется накричать на него за эту медлительность, за то, что заставляет внутренности сжиматься до размера песочных крупинок, за то, что заставляет ее хотеть всего этого так отчаянно сильно. Во имя Мерлина, когда он прекратит издеваться над ней? Роуз распахивает глаза и замечает игру теней на своей коже и его лице, склоненном к ней. Любуется затейливыми узорами и нежно, почти любя, дотрагивается руками до его щек, приподнимая голову, чувствуя, будто режется о каждую выточенную скулу, утопая во взгляде серых и прозрачных глаз. «Красивый», — проносится в ее сознании голосом, что очень похожь на свой собственный. В ней столько страсти, огня и желания, что его мутит от взгляда, которым она награждает его. Роуз Уизли смотрит чересчур прямо и открыто — не прячась, не притворяясь. Все ее чувства написаны на лице. На этом чертовски прекрасном лице, усыпанном крохотными поцелуями солнечного света, с малиновыми губами, опухшими из-за него, с глазами цвета раннего весеннего неба, отражающего в себе талую воду рек и озер. Мерлин, неужели он поступает неправильно? Ее теплые пальцы задерживаются на его коже. Венка на шее пульсирует, кровь буквально кипит внутри. Роуз придвигается ближе — скидывает стройные длинные ноги с подоконника, оплетая ими его бедра и сцепляя лодыжки где-то за его спиной, и приоткрывает истерзанные губы, застывая в дюйме от него. Руки Малфоя на ее талии сминают выцветшую футболку, задевая голую кожу и чувствуя мурашки, как бутоны цветов, распускающиеся под его касаниями. — Скорп, — она произносит его имя прямиком в губы слизеринца, смешивая их дыхание. Его пугает то, что он испытывает, стоя здесь с ней, удерживая ее в своих руках, наблюдая за тем, как лучи светила переливаются в медных волосах и вбирают этот яркий свет в себя. Неужели эта девушка — его наказание? Неужели она — это то, на что он — Малфой — не смеет рассчитывать, не смеет пачкать, не смеет надеяться. Откуда эти тупые мысли? Почему ему вдруг так непросто держать ее, целовать, слышать, как сладко она произносит его имя. Липкие клешни страха вдруг защелкиваются на его горле. — Роуз, — его голос звучит издалека. — Ш-ш, — она знаком перебивает его. — Ни слова, Малфой. Улыбка у Скорпиуса выходит кривой и слабой. — Как часто я хотел, чтобы ты была такой. Была со мной. Была первой, — он говорит загадками, и она кидает ему удивленный взгляд, поднимая бровь. — Не первая в учебе, Уизли, если ты подумала об этом. Нет. — Уизли недовольно щурится, но он не обращает внимания. — Не в зельеварении, не в трансфигурации, не в Квиддиче. Там ты и так настоящий бриллиант. Я так сильно хотел, чтобы ты была первой в этом… в нас с тобой, — невнятно, непонятно, но он не знает, как выразить это еще. — Первая бы целовала меня, первая бы хотела меня, первая бы улыбалась мне. Потому что я… — он ведет кончиками пальцев вдоль ее ребер. — Я или остановлюсь сейчас, позволив тебе ускользнуть от меня, считая себя… недостойным. Называй, как хочешь. Ты знаешь, какие слухи ходят обо мне. Или, Роуз, — его серьезный взгляд и голос настораживают ее, — я не остановлюсь никогда. Мне нужно знать наверняка. Готова ли ты к этому? Ко мне, к нам. К тому, что мы перестанем прятаться по углам, словно занимаемся чем-то мерзким, твою мать. Словно я прокаженный. Словно Малфой — это болезнь, а ты пытаешься выработать от нее иммунитет. Она слышит, как хрипит его голос, теряясь в сдерживаемых эмоциях. Роуз и представить себе не могла, как глубоко в нем пустили корни эти грязные мысли, отравляющие изнутри. Первый раз Скорпиус открывается ей. Говорит, спрашивает, хочет слушать. Ей это кажется непривычнее, чем первый проход на платформу 9 ¾ на Кингс-Кроссе, чем первый полет на метле. Говорить с ним по душам — значит узнавать его. Понимать его. Мальчишка, прячущий за ледяными ухмылками, невысказанную неуверенность. Мальчишка, который ненавидит ту мерзость, что связывают с его рождением. Он будто теряет равновесие, и ступеньки уходят у него из-под ног. Поэтому Уизли безумно хочется подарить ему нечто такое, в чем бы он не смог сомневаться — что-то, что дало бы ему твердую почву под ногами, что не было бы предметом лживых слов и обсуждений. Это пугает до дрожи. Но ей хочется быть теми перилами, за которые бы он смог ухватиться на той проклятой лестнице при потери равновесия. Она трогает его подбородок, пробегает по линии челюсти и снова находит взглядом глаза, замершие напротив в немом вопросе. — Скорпиус, это по-настоящему.