Трактат об исправлении

На то короткое время, пока Шэнь Цинцю была окутана чёрными одеждами Юэ Цинъюаня, голос Ло Бинхэ стих, мрак прикосновений отступил, даже собственное тело казалось ей чистым. Когда его шаги стихли, Цинцю села обратно. «Раньше тебя было не прогнать, а сейчас…» Она медленно провела кончиками пальцев по ланитам к носу. На вид благодаря стараниям предыдущего Лорда Цяньцао от шрама, оставленного когда-то Байчжаньской обезьяной по фамилии Цай, следа не было. Если бы не её наставник, Цинцю и вовсе о нём позабыла бы: «Цинцю, прикрывай лицо, чтобы оно не загорело, иначе твой шрам будет виден. Смотри, все эти веера лучшего качества, я лично расписал их для тебя…» Не подходит. Ло Бинхэ мог узнать о нём из её разума. Ей нужно что-то, о чём знал только тот, кого на момент разрушения Цанцюн в ордене не было, может, что-то из архивов кого-то из других Лордов. Лю Цингэ? Она видела его мельком в день Испытаний, но как следует не разглядела. Может ли Ло Бинхэ воплощать внешность по воспоминаниям? Как понять?… Цинцю оглянулась по сторонам и вздохнула с облегчением, увидев прислонённые к стене белые ножны. Сейчас, когда инь и ян в Цинцю было в равной мере, она могла увидеть Сюя вновь. Она положила меч на колени направила в него духовную энергию через ладони. Как говорил наставник, в подавляющем большинстве случаев духи мечей были мужского внешнего выражения, ведь, согласно У-син, металл символизировал силу и твёрдость, решимость и настойчивость, самодостаточность, ум, а также честолюбие – всё мужские качества. В виде чистого элемента он мог быть использован лишь для обороны крепости или же для жестокой казни. Чтобы быть полезным в повседневной жизни, он должен быть обработан и оформлен в изделия. Из всего следовало, что дух Сюя должен был по всем правилам быть мужчиной, но Цинцю это всё равно отталкивало. Когда она, пребывая в медитации, сумела войти в пространство, в котором обитал дух её меча, её встретил худощавый мужчина в бело-серых одеждах, со светлыми глазами на безмятежном лице и белыми, как его лезвие, волосами. Он смотрел в упор, отчего Цинцю стало ещё более не по себе, и терпеливо ожидал её первого шага. У Цинцю язык не повернулся сказать что-то помимо своего нового имени. В ответ меч улыбнулся и сказал тихо: «У Сюя не было хозяина. Я долго был один». «Как долго?» — спросила она, не сдержав желания поиздеваться. «Слишком долго. Сколько себя помню». И правда, этот меч веками отвергал других заклинателей, и вдруг ни с того ни с сего потянулся к Цинцю. «Хозяйка, Сюя чувствует твою неприязнь, но… — Цинцю поразилась тому, как ясны были его глаза в тот момент, — меч никогда не предаст того, кого избрал, и Сюя теперь твой навеки». И от этих слов вместо злорадства Цинцю заполнила тоска, и девушка не нашлась с ответом. Любые слова были бы оправданиями, часть оказалась бы ложью, и Сюя бы это сразу понял, ведь в душе меча теперь и часть души Цинцю. Стоило ли тогда объяснять презрение к самой себе? Возможно, Сюя это тоже понял, и потому не просил ответа, а лишь смотрел смиренно и спокойно. Духовный меч делил с владельцем жизненный путь, делил славу, делил и все грехи. Как мог тогда Сюя, благородный и прекрасный, избрать своей хозяйкой её, Шэнь Цзю? Сюя, даже услышав, прочувствовав её мысли, стоял на своём. «Сюя не ошибся, — твердил он, и что-то будто удерживало Цинцю на месте, заставляя слушать. — Сюя не ошибся». Из медитации Цинцю вышла уже на постели в лечебных покоях: она пребывала там слишком долго, наставник забил тревогу, докучал ученикам Цяньцао, которые смиренно отвечали на его вопросы и исполняли даже самые бессмысленные поручения. Поговорить с Сюя получалось очень редко, и всякий раз он её ждал с нетерпением. Больше обмороков не случалось, и вопреки собственным ожиданиям Цинцю не смогла возненавидеть свой меч. Он, как и сказал, был в совершенстве ей послушен. Мо Чжэюнь довольно улыбался, говоря, дескать, благородство стиля Цинцзин приобретало в её исполнении небесное изящество, и Цинцю тошно было от пустоты его показного расположения. — Мастер? Цинцю открыла глаза сидячем положении, и на коленях перед ней сидел Сюя. Бледный, испуганный. — Ты очнулась! Сюя трепетно взял её руки и приложился к ним лбом. — Очнулась! Цинцю, чувствуя, как по коже покатились крупные призрачные слёзы, обомлела. Сердце кровью облилось. Мечи не должны были плакать. Не должны же? Сюя сжимал её длань, и хотя боли это не приносило, Цинцю отняла её обратно, легонько опустив на белую макушку. Нин Инъин когда-то млела от такого жеста. — Полно. Я вернулась. Сюя резко отвёл взгляд в сторону. По его лицу невозможно было ничего заключить, однако Цинцю тоже так делала, когда её кто-то задевал. — Злишься на меня? — спросила она. — Прошу лишь не поступать так больше. — Думаешь, мне самой хочется впадать в безумство? — Не злись так сильно. Гнев мешает нам услышать друг друга. — Легко сказать! — Цинцю тряхнула рукавом, и Сюя опустил взгляд на свои колени. Цинцю же задумалась: всегда ли его одежды были… Что ж, раньше они казались белыми, однако из-за их близости Цинцю увидела, что были они такого светлого оттенка голубого, что лишь казались белыми. Ни в чём прочем облик Сюя кажется, не изменился. — Ты забыла меня? — Что. Серые глаза Сюя – откуда в природе такие глаза? – смотрели с такой почти щенячьей грустью, с такой преданностью… Аж дурно становилось от этого взгляда! — Ты не помнишь, как я выгляжу? — Всё в порядке с моей памятью, мы просто давно не виделись! — вырвалось против воли у Цинцю. — Давно, — согласно кивнул меч. Цинцю глубоко вздохнула. Вот за что она на него ругается? В нём ведь часть её души, кусок сердца, преданного и всё ещё ждущего того, кто никогда уже не вернётся. — Хозяйка, — опять позвал Сюя, — во время искажения ты спрашивала, как я могу не знать. О чём Сюя должен знать? Цинцю помнила некоторые свои мысли сразу после того, как опять перенеслась в свои покои рукой подонка Ло Бинхэ. «Неужели я в аду? Но если это ад, это значит, что я уже мертва, и то, что я вижу – часть пытки. Не живые люди». — Вероятно, я искала у тебя ответов, которых сама не разумела, — сказала она, чтобы Сюя не слышал её мыслей. — Я всё равно уже не упомню, о чём бредила. Забудь об этом. Многие впадающие в искажение закалывали себя собственным мечом. Цинцю хотела спасти от этой печальной участи Лю Цингэ и не сумела. Если она всё же не спит, если это не мерзкие забавы выродка Ло Бинхэ, то, быть может, в этот раз у неё получится не дать ему умереть. Быть может, у него получится избавить Поднебесную от этого чудища. Он ведь благородный непобедимый Бог Войны. Пусть спасает этот проклятый мир. Сюя взял опять её руки и долго о чём-то молчал. Как нечестно: он чувствует, о чём думает она, но она его мыслей почувствовать не может. * * * * * Посмотрев внимательно на небо, Цинцю заключила, что от ночи оставалось менее часа. Бесполезно было сейчас пытаться заснуть: если бессилие собственного тела ей о чём и говорило, в ближайшие несколько дней она ещё отлежится. Оказалось, свеча ещё горела, и Цинцю задушила маленькое пламя меж пальцев. В покоях стало немногим темнее, солнце поднималось выше и выше… С рассветом пробудилась жизнь на Цяньцао. Прозвенел колокол, послышались торопливые шаги по вымощенным тропам, где-то стукнула деревянная кадка о камень – неверное, колодца, – послышался возглас резко проснувшегося человека. Кто-то окликнул шисюна и что-то сказал, кто-то рассмеялся. Вновь шаги по тропе, дальше и дальше, пока не стихли. Медленные шаги, короткая заминка перед открытием дверей. Коричневые одежды и тщательно убранные волосы. Му Цинфан. Судя по серости лица и рассеянности взгляда, спал он отчаянно недостаточно, а потому выглядел, откровенно говоря, плохо и надёжности не внушал. Увидев Цинцю, он надел облегчённое выражение и сел на то место, где ранее сидел Юэ Цинъюань. Шиди послушал её меридианы и расспросил о самочувствии, затем рассказал, чему стал свидетелем накануне, про… про Лю Цингэ. «Конечно же! Он же Бог Войны с золотой ложкой во рту! Чтобы он – да в чём-то не преуспел, а!» То, в чём провалилась Цинцю, далось ему с лёгкостью, и теперь она ему обязана, что ли?! Тело теперь казалось душнее, тяжелее от долга перед этим… этим… — Полагаю, он сейчас скучает в отсутствие своих, а, подопечных, — сказал Му Цинфан, кипятя воду за ширмой и подсыпая травы в котелок. Цинцю усмехнулась, не заботясь, что он её слышит. «Это, что же, намёк на необходимость разговора? Не хочу я с ним разговаривать, да и о чём?!.. О подонке у меня на вершине, о полудемоне в стане заклинателей, о предателе среди лордов, о кознях Хуаньхуа?! Он лишь посмеётся». Цинцю буквально кожей ощущала косые взгляды Му Цинфана, однако он знал меру, и на том нить разговора прервал. Некоторое время он всё внимание обратил на дело более важное, чем бесполезные попытки заставить её пойти навстречу Лю Цингэ. — Я взял на себя смелость также осмотреть шрам на лице шицзе и должен сказать, что он исцелился лучше, чем я предполагал. А, она ведь должна была приходить на осмотры когда-то. Раньше у неё был строгий наставник, который даты эти помнил лучше самой Цинцю – отвратительно становилось от понимания того, насколько пристально он за ней следил. Цинцю встретила возвращение шиди из-за ширмы требовательным взглядом, на который тот ответил лишь приподнятой бровью. — Было бы хорошо, если бы шицзе всё же взяла Нефритовую мазь и наносила время от времени. — Шиди очень заботлив, — сказала Цинцю, принимая протянутую чашу. И будто бы в насмешку – нет, наверняка в насмешку! – лекарство оказалось особенно гадостным. Первый глоток потребовал усилий. — Хорошее лекарство сладким не бывает, — Му Цинфан имел наглость её ещё поучать! — шицзе придётся потерпеть. — Страданиями мы возносимся, — она же не прозвучала уязвлённо? — Му-шиди стоит внять собственным советам и отдыхать ближайшие несколько дней. — Будь у меня такая возможность, я воспользовался бы ею с удовольствием, однако пока уважаемый Бог Войны пребывает в ордене, его ученики вряд ли покинут вершину Цяньцао надолго. От этих слов во рту стало ещё пакостнее, какая удивительная способность, ах! Сильная усталость делала обычно терпеливого целителя более резким, и Цинцю нравилось, когда он срывался на Лю Цингэ, жаля, как оса, болезненно и безнаказанно. — Шэнь-шицзе также порядком взволновала нас с главой. — Будь у меня возможность управлять своим искажением ци, я бы воспользовалась ею в более подходящий момент, однако в силу врождённой натуры человеческого сердца, это, увы, мне не подвластно. Цинцю проглотила оставшееся лекарство залпом, дополняя горечь в душе горечью изготовленной, и сказала: — Не позволяйте им возвращаться на Байчжань, пока Лю Цингэ не отбудет вновь. — Такая стратегия не работает, я уже испытывал её. Му Цинфан дал ей воды, и Цинцю против воли, кажется, улыбнулась. «Его-то за что, Ло Бинхэ?» — Как я полагаю, шиди пользовался своими привычными методами убеждения, настойчивостью, а не хитростью. А разве работают слова на обезьянах? Взгляд шиди преисполнился подозрением. — Что же шицзе имеет в виду, стесняюсь спросить. Действительно, какие ужасы задумала совершить главная мерзавка благородного ордена? Шэнь Цинцю предположила вслух: если сделать их настои несколько более располагающими к пребыванию в постели, не станет ли от этого лекарям чуточку легче? Уставший и загнанный человек будет более склонен принять помощь. Лиши человека сна на три дня – и он предаст самого себя ради возможности сомкнуть глаза. Цинцю не предлагала ничего вредительствующего – лишь отвлекающее, и во взоре шиди появилась крохотная искра. Му Цинфан всегда был рассудительным. — Несомненно. В совершенстве же больным также необходимо должным образом питаться. — Сердобольной природе целителя тоже нужен отдых, и он, судя по его тону, это понимал. — К слову, обычно жалобы передаются старшими учениками и учителями, а наставники Байчжань известны своей безразличностью к подобного рода высказываниям, бумаги такого характера обычно рассматриваю я, вершина Аньдин же сейчас наверняка занята. Думается мне, в ордене будет несколько неспокойно ближайшие дни. А значит, если кто-то из байчжаньских макак решит жаловаться, их слова дойдут раньше до дворца императора, чем до ушей кого-то, кто мог бы эти жалобы разрешить. Цинцю вернула ему пустую чашу. — Понимает меня шиди? Му Цинфан принял вещь с едва заметным изгибом губ. Понимает. Теперь разговор можно было завершать, а то голова уже начинала кружиться от собственной говорливости. — Полагаю, шиди будет долгое время занят непосредственно мною. Не переусердствуйте. Лоб Му Цинфана несколько размягчился в свете дневного солнца, а весь вид приобрёл немного более воодушевлённый вид. Цинцю, однако, не думала, что продержится это долго. — Всенепременно, шицзе. Одна из моих учениц проводит Вас чуть позже в другие покои. — Жду с нетерпением. Я потеснила тебя, младший брат. — Не стоит беспокойства. К слову о беспокойстве, Мин-шичжу уже истоптал порог моего дома. Поскольку шицзе в достаточно добром здравии, прошу проявить сочувствие и принять его. С этим Му Цинфан вежливо улыбнулся и ушёл, а Шэнь Цинцю легла обратно на подушки, проклиная Лю Цингэ, слабость собственного тела, хрупкость несовершенного основания… «Из какого убогого чрева выполз этот Ло Бинхэ? Ну, ты, Система, или как там тебя! Отвечай!» Ей, однако, не ответили. «Бесполезное отродье демоническое. Оба вы!» Подозрительное, жуткое молчание встретило её мысленные обращения. Цинцю внезапно осознала, что не слышала мерзкого звона с тех пор, как очнулась – а ведь обычно Система напоминала о себе каждые несколько часов.