Панели

Вот вы смотрели фильм «Гарри Поттер»? Ну, или книжку читали? Да все знают этого пацана со шрамом во весь лоб. Или не во весь, Саша честно не помнил, да и как-то наплевать было до сегодняшнего дня. Но кто же знал, что пригодится? По пизде всё пошло ещё с утра. Знал же, что в понедельник в школу лучше не ходить — сожрёт! А всё равно явился, до одури нервируя Крысу своими грязными кроссовками. А он виноват что ли, что у неё такая тонкая крысиная натура, что чернозёмная обувь вводит её в такой диссонанс с собственным душевным спокойствием? Нехило загнул! На деле же завуч просто молча на него презрительно зыркнула, разом выражая всё, что думает о Петрове. Только вот незадача — к таким взглядам парень привык ещё классе в пятом. Крыса, вечно пьяно-недовольные родители, все приличные бабушки и дедушки его друзей — каждый считал своим долгом или взглядом, или словом выразить отношение к его встрёпанному образу, к нежеланию горбатиться на школьные оценки и к большой любви к футболу. Из-за этой любви он и приходил встрёпанный с улицы. Всё взаимосвязано, а он не виноват. — Ну что, Сашур, подлечился? От этого приторно ласкового, будто ему ликёра из шкафа классной плеснули щедрой рукой, тона и вправду противно становится, аж зубы сводит. Рустам, черти бы его во все дыры драли, решил напомнить о своём существовании прямо посреди пожарной лестницы. Стоит, улыбается во все неполные тридцать два — у него двух зубов ещё класса с восьмого не хватало — и явно не хочет расходиться миром. А Сане его нежелание мирной жизни — вообще кость поперёк горла! Он ещё в субботу пообещал Меньшикову целый список вещей, которых он не будет делать. Прямо на уроке, как клятву зачитал, что так и так, драться не будет ни в жизнь, что инвентарь отныне может кто угодно портить, а он не станет. Ну там и по мелочёвке, это он уже откровенно пиздел — учиться, не доставать учителей, Крысу до белого каления не доводить. — Подлечился, Рустамчик. Слушай, дай пройти, давай жить дружно? Ехидный оскал Синенького ему ничего хорошего не сулит. Видно, не хватило ему один раз Сашку по почкам отходить, повторить решил. А если в привычку войдёт? Он чем тогда Меньшикова завлекать будет? Синим лицом и подступающей импотенцией от ударов напрямую в пах? Спасибо, он обойдётся. — Да ты никак у нас Кот Леопольд, Сань. Обсудить чё надо. После седьмого, на пустыре. Всё равно домой там чилишь, а мы ненадолго задержим. Веришь? — Верю, Рус. С дороги уйди, пока тут не задержались. Взгляд у Рустама темнеет, но к стене он отступает. И даже плечом его прямо с лестницы не старается спустить. Ну, значит, точно хана ему пришла. Простите, Олег Евгенич, ненадолго хватило. Так вот, возвращаясь к Гарри Поттеру. Что было бы, если бы этот парень шрам свой получил, встретив лицом камень? Скучная была бы история, без искры. Саши Петрова история. История о том, как Рустам в очередной раз использовал его как грушу для битья. В этот раз увечья были, может, и не такими видимыми, но болело слишком для того, чтобы сразу пойти домой, а не отсидеться часа полтора между школой и забором, где его в прошлый раз нашёл Меньшиков. Директора в этот раз не наблюдалось. Не мог же он уйти после шестого урока? За всё это время Саша ни разу не видел, чтобы Олег Евгеньевич уходил раньше четырёх. Значит и сегодня сидит. Перебирает бумажки, задевая шершавую бумагу гладким металлом колец. Красиво же наверняка. Как задумчиво хмурится, вглядываясь в смету или чьё-то личное дело. Может быть, даже его. Смотрит на фотографию с ужасным оскалом разбитой губы. О чём может думать? О том, какой Сашка раздолбай с этими своими чувствами дурацкими? Да, наверняка. Пять влажных салфеток красными комьями валяются рядом с его ногами, и, судя по камере телефона, выглядит он лучше, чем мог бы. Если не тошнит — значит и сотрясения нет, потому и рана на лбу уже не кажется такой смертельной. Ну дырка и дырка, дырок во лбу он, что ли, не видел. Не, может и не видел. Но эта его не беспокоит. Боль в рёбрах — немного, но это тоже проходящее. А вот цифры на его телефоне никак не желают двигаться. Застыли на половине седьмого и уже секунд сорок двигаться никак не хотят. Домой сейчас идти — гиблое дело. Отца до среды на смене не увидит, а мать и так никогда не видно, даже когда дома она. Ну что за глупость, бояться прийти в дом? С остервенением Саша утирает непрошеные слёзы, болью отдающиеся в напряжённых глазах. Он не девчонка, над такими глупостями плакать. Вот исполнится ему восемнадцать, он там больше и не появится. Серёга обещал ключи от гаража сдать ему в вечное пользование, когда своих нет — домой на ночь принимать или, вон, к бабке своей подселить, пусть ухаживает. Сашка и не против был. Бабка у друга мировая была. — Петров, ты совсем отбитый? — А вы чего так поздно, Олег Евгеньевич? Выпаливает парень, поднимая на мужчину глаза. Зрачки, едва отличимые по цвету от глаз, у Меньшикова расширились, рука на ремне сумки сжалась сильней — это только то, что успел Саша сам подметить. Заботится же! Психология щенка, но он уже успел привыкнуть. — Ты зачем меня ждал, чего домой не шёл? Это раз. И ты же обещал, Саша, в субботу. Или слово пацана вообще вес потеряло? Он привычно вскинуться в любой момент готов, чтобы доказать, что слово пацана — сталь! Да только вот выглядит это как? Как откровенный пиздёж. — Я б пошёл, да разогнуться стрёмно, болит чего-то, — как на духу выпаливает Петров. Он не дурак, чтобы подозрение на сломанные рёбра от единственного человека, которому на него не похуй (он хотел об этом думать, правда хотел), скрывать. — И слово пацана всё ещё в весе. Да только я за каждого пацана, что ли, ответственность несу? Да хер бы там. Меня захотели втроём отпиздить — меня отпиздили, я не Халк этим что-то противопоставить. А в школе, как баба, сидеть не стану, вы там про пацанскую честь сами говорили! На последних словах он почти на крик срывается, от чего боль в рёбрах сильней только становится. Да у них некоторые девчонки о пацанской чести знали больше, чем эти три еблана, а отдувается и перед Меньшиковым краснеет почему-то он! — Вставай уже, пацан в чести. У меня с тобой аптечка кончится. — Докуплю, Олег Евгенич. Скепсис во взгляде у Меньшикова не отрезвляет его ни на мгновение. И раз молчит — значит не совсем его идиотом считает. Ну или совсем, что значит, диалога с Сашей вести уже нет никаких сил. В квартире Олега, кинув грязную, стоптанную с дождевой водой и чернозёмом куртку на пол Саша молча уходит в ванную, отмывать с лица запёкшуюся кровь. Рана на лбу вновь начинает кровоточить с секретом, заставляя его пару раз припечатать Рустама с его шавками непечатными, чем он явно вызвал неудовольствие Меньшикова, ждущего его в дверях с очередной своей футболкой. Лыбы он сдержать не смог даже в такой ситуации. — Будешь так скалиться, в следующий раз я тебя там под забором и оставлю, Петров. — Не будет следующего раза. Глухо бурчит Саня под тихое Меньшиковское «да ты что?». На кухню он проходит вновь молча, привычно с ногами усаживаясь на стул. Олег копается в своей аптечке, прямо в руки Саше накидывая мазь от ушибов, моток пластырей, зелёнку с перекисью. Парень бормочет, что ему бы и перекиси с одним пластырем хватило бы — под взглядом мужчины замолкает, ещё сильней скрючиваясь на своём стуле. — Саш, ну ты же не дурак, — Петрову честно-честно не нравится начало этой отповеди, но он молчит. Судя по тому, как неласково ему директор рёбра ощупывает — лучше притвориться растением с кабинета литературы. — Зачем лезешь? Моё внимание ты таким образом хоть и привлекаешь, но это тебе не в плюс. — А вы уже учёт ведёте моих плюсов и минусов? — Оскал его сползает под чужим тяжёлым взглядом, и вздох он с трудом сдерживает, когда мужчина чуть сильней давит на старый синяк. — Не дурак. И сам не прошусь. Но он же еблан конченный! Да молчу я, молчу. Сникает Сашка, поднявший было вновь свой флаг революции. Тошно просто. Ужасно тошно, и это ведь даже не последствия сотряса! — Дурак, раз и от цели своей не отказался, и на рожон к Рустаму лезешь. Петров угрюмо разглядывает плиту. Она сейчас всяко лучше выглядит, чем раздражённый Меньшиков, который его дураком вот так за чувства называет и не стесняется ничуть. Он что, и вправду дураком таким выглядит, каким его Олег считает, или тот просто упёртый, как отец его, когда трезвый и до бутылки хочет дотянуться? Тому же тоже не объяснишь, что не надо. А Олег Евгеньевич не понимает, что воспринимать его предвзято нельзя. — Я вот не пойму. Ты проспорил, что ли? Или сам по себе решил в трофеи поиграть? Когда до Сани доходит смысл слов — он со стула вскакивает, несмотря на то, что в руках директора сейчас была зелёнка и ещё бы мгновение движения — и оказалась бы она на его белой рубашке. — Да вы совсем, что ли?! Какой спор, какой трофей! Не еблан я и не конченный, не отбитый в край, как может показаться! Да и показаться не может, ну в конце концов-то. Я бы за такой спор ебло разбил, а не вас пошёл бы на кухнях целовать, если бы натуралом был. Или я у вас один раз — не пидорас? Несёт Саша откровенную чушь, но завело его уже, и не остановить поток злых слов, вперемешку со всей обсценной лексикой и таким размахиванием руками, что не сложно и люстру снести. — Нравитесь вы мне, совсем нравитесь, я говорил уже, Олег Евгенич. Без споров и трофеев, как красивый мужик. Повернулся я на вас, всё. Вот в первый день в актовом и повернулся. А вы…вы… Он носом шмыгает, не выдерживая долгих этих Меньшиковских взглядов. Смотрит он каждый раз, что плитой бетонной прижимает. Глаза тёмные, как их панельные многоэтажки совсем чёрными ночами. Как тут не отвести собственную разбитую уже совсем, ничуть не натуральную голубизну? После глухого «Сядь обратно» он честно молча садится, в полной тишине закипающего чайника выдерживая обработку противной раны на лбу. Не хотелось уже ничего доказывать, кричать тоже не хотелось. Уже своя квартира казалась раем. Да только сидел он на пусть и тёплой, но пробирающей ознобом кухне Меньшикова и ждал, пока ему закончат лепить на лицо широкий пластырь. Как только мужчина начинает убирать всё обратно в аптечку, Петров тут же слезает со стула, уходя в коридор. — Ты куда собрался? Меньшиков застаёт его уже в кроссовках, но всё ещё в его же футболке, которую он только собирался снимать. Со всей жалостью и страданием, но вряд ли бы он не получил здоровых пиздюлей дома и от Олега за такие выкрутасы. — Домой, Олег Евгеньевич. — Ну кухню вернись, Болконский. Саша сдерживает комментарий-вопрос, а кто же тогда Наташа, но вот снимать обувь и возвращаться не собирается. Молчит, уже не отводит взгляда, как бы не хотелось сбежать. Вот прямо отсюда стартануть, даже за курткой и портфелем не нагибаясь — там важного ничего нет. Денег не водилось, ключи ему на черт не сдались — у Серёги отсидится. Но планы, дурацкие планы всегда идут одним местом. — Давай так. Ты идёшь на кухню, пьёшь со мной чай, я наблюдаю, нет ли у тебя сотрясения, и ты, Петров, идёшь на все тебе ведомые стороны. Но пока я не пойму, что мне не придётся навещать тебя в больнице, ты никуда не идёшь. Кроссовки и на кухню, я не на диктанте, трижды повторять. Сане трижды повторять и не надо. Он вон про Рустама всё за два раза понял. И тут двух вполне хватит, чтобы, наступив на задники обуви, стащить всё ещё безбожно грязные кроссовки и в носках с дырками на пятках вернуться на свой стул, чтобы обнять пузатую чашку вдвое больше, чем была в прошлый раз, и чтобы пакет с конфетами от мужчины благосклонно принять.