Панели

Навещать его в больнице всё-таки пришлось. Саня честно не понял, как так получилось. Ну вот он попал под первый мокрый снег, который тут же растаял. Ну вот пришлось ещё почти два часа ходить в мокрой насквозь куртке, пока не вернулась мать — отец периодически терял свои ключи и без единого комментария забирал Сашкины. И узнавал об этом парень парень только, когда оставался около подъезда или, если повезёт, в нём без привычного брелка с футбольным мячом в кармане. Так случилось и в очередную мокрую субботу. Видно, его заживающее лицо никому не внушало доверие, потому он даже не смог попасть в подъезд, так и простоял на всех семи ветрах — почему-то, когда строили их многоэтажки, совсем не учли, что ветру удобно будет лететь по прямой, наращивая бешеную скорость. Не учли, а ему зубами стучи, матерясь на чём свет стоит. В гараже вряд ли теплей, а у Серёги родственники приехали — они его разбитой роже будут рады ещё меньше, чем его мать. Хотя и та с удовольствием избавилась бы от этих синяков и ссадин. Вместе с самим Сашкой. Но вот так в итоге вышло, что уже к вечеру в горле запершило. К ночи сухой, раздирающий горло кашель пробивал его каждые несколько минут так, что к утру и дышать больно стало, не то что кашлять — по груди словно тупым ножиком каждый раз били. Но в школу он пошёл, Крыса бы ему не простила пропуск контрольной. Даже смерть для завуча не была уважительной причиной, не говоря уж о простой простуде — по крайней мере, Саша был уверен, что это именно она. Плохо ему стало перед уроком литературы. Но и Меньшиков ещё на прошлом уроке пообещал, что если Сашка ему хоть одно стихотворение за этот год не расскажет, то будет летом по одному каждый день учить и до самого конца каникул приходить к нему и рассказывать. Угроза была такая себе — Саша не особо проникся, только покивал для виду, но хотя бы одно решил вызубрить. Чтобы Евгеньевич не злился. Хотя злость у него такая охуенная выходила — с каменным нахмуриванием бровей и с та-а-аким тоном, что у Петрова вставало просто от того, что его распекают. Подумал: докатился. Понял, что не зря подумал. И решил как-нибудь попробовать записать возмущение директора на диктофон. Зачем? Он себе-то не до конца признался в желании дрочить на голос Меньшикова, а уж прям в слова это формулировать — удавиться легче. Не легче. Или всё же? Мысли вяло путались, становилось всё холодней, его уже колотило всего изнутри от озноба, вот бы на жар перешло! Жар костей не ломит, а вот от пробирающего холода, когда и отопление включено, и окна закрыты, и даже пиджак натянут, не спасёт ничто. Тем более фамилия его в блядском списке! Саша не помнит, как выходил. Не помнит, как, едва ворочая языком, выговаривал название стихотворения. Зато помнит контрастно горячие руки директора на плечах и голос его словно через пелену, которую он рвал сухим кашлем. Что говорил Меньшиков? Это он тоже забыл, уже оказавшись в кой-то веке работающем медпункте. Но и там разум ничуть не прояснился, только дыхание стало горячей, кашель понемногу перестал быть таким раздражающим. Кажется, его называли мокрым. — Петров, ты до дома дойдёшь? С Сергеем, освобожу его. Олег непозволительно близко. А ещё сучья эта медсестра! Но целовать мужчину прямо здесь он не стал бы — ну не дурак же, микробами своими ещё и его заряжать. Он лучше потом, когда проспится. На улице становится чуть лучше, ледяной ветер выбивает из мыслей туман, но вот озноб, то и дело скачущий в жар, блядский кашель, промокшая насквозь рубашка и та самая возобновившаяся боль в груди заставляют его чуть ли не виснуть на Кемпо, который в устало-шутливой манере говорит какие-то серьезные вещи. Что-то про воспаление лёгких, про то, что он дурак, про пневмонию, про то, что у матери с отцом денег на его гроб нет. Последнее явно было зря. Серёга осекается, но на душе у Саши становится совсем херово. У них даже если бы были, они бы пропили или ремонт в туалете сделали. А потом орали на все стороны, что сгубили им дитятку и что ничего-то государство не делает. Выбили бы денег на его похороны. Половину бы пропили… Дурацкая мрачная картина, такая яркая, словно он и вправду умирать собирается, не отпускает, даже когда он устраивается на своей кровати, с головой затянувшись в одеяло. Серёга обещал в течение часа притащить от жара и от горла всё, что у самого в домашней аптечке было. У самого Сани там только от поноса да родительские презики — не шифровались даже, чтоб их. — Пневмония, вполне типичная, но в это время года очень противная. А он у вас ещё и курящий, такое ощущение, что по две пачки в день уходит, я уже не говорю про полное отсутствие лечения, вы бы за сыном-то… Сергей от двери только и слышит, как рвано затыкает его Сашкина мать, глухо повышая тон. Вряд ли врачу понравится такое обращение, как бы не выпнул вместе с больным одноклассником. Но всё обходится. Забрали Сашку на четвёртый день, когда он лично вызвал скорую, понимая, что на родителей Петрова надежды нет. Отец за эти дни вообще не появился — ещё на прошлой неделе взял замену, и если и приходил домой, то только завалиться на кровать и утром встать под тяжёлое хрипящее дыхание сына. С питьём, которого требовалось очень уж много для больного, тоже были перебои — воду то отключали за неуплату, то зачем-то снова выключали, а в последний день её не было вовсе. Не говоря уж про лекарства. Дома у Сергея нужных не было, мать сказала, что лучше уж в больнице лечить, а своих денег не хватило бы и на половину. Потому приходилось в школе каждый день на перекличке отвечать «болеет» и надеяться на лучшее. Зря понадеялся. С началом ужасной какой-то, гной, по словам врачей, мокроты, и после того, как Сашка с трудом вспомнил, как его зовут, он просто вызвал врачей. И вот к концу подходила первая неделя лечения в стационаре. Сергей ходил сюда каждый день после уроков, подолгу сидел с другом, таскал ему книги, пока сам парень считал дни до выписки. Целых две недели ещё валяться овощем! Но хотя бы не дома. Везде лучше, чем там. — Петров? Саша, уткнувшийся в книгу, буквально подскакивает на месте, не веря своим ушам. Бреда, вроде, не должно быть, да ещё и на десятый день лечения. Но почему-то, вместо привычного голоса Сергея, он слышит Меньшикова. И именно он, Олег Евгеньевич собственной персоной, стоит на пороге палаты, привычно собранный и строгий с этими своими воротничками рубашек, словно по чёртовой линейке. Саша, не думая, откладывает книгу на тумбочку, раскрытую и яркой обложкой вверх. — О, Олег Евгеньевич! Здрасте, а вы по мне соскучились? Я же вам один там профессионально лапшу вешаю, мне гордиться? Уставший от приевшихся стен палат, Саня трещит, как детская игрушка, которую кинули на лестницу. Очень длинную. И вот он летит, ударяется о ступеньки, трещит внутри деревянными шариками. Улыбается мужчине во все тридцать два, одёргивая обычную серую футболку. Его тут же затапливает воспоминание о футболках Олега, свободных и очень вкусно пахнущих каким-то лавандовым порошком, даже самим мужчиной. Он почти краснеет. — И тебе привет. Тебе, как больному, соврать, что соскучился, или голую правду, что просто решил навестить больного? — А вас голым можно? Радостно скалится Саша — в палате никого, а девчонка в углу сидит в наушниках и с телефоном в руках — нет ей до этой парочки дела. Вот он и позволяет себе похабную наглость. Олег только бровь ехидно приподнимает. Спрашивает словно: «А делать-то что будешь, если и можно? Зубы не сломаешь?». Но говорит не это. А Саня бы посмотрел на такое. — Петров, я думал, у тебя пневмония, а не воспаление головного мозга. За языком следи, будь другом, мне очень не хочется вести профилактическую беседу с тобой и твоими родителями. Опять пустые угрозы, ну так даже не интересно! — Можете наедине провести? У вас в кабинете, ага? Ну там я, вы, моё личное дело на столе, я на столе. Он продолжает пошло улыбаться, а Олег только глаза закатывает. Мужчина неплохо знает этих щенят — им страшно перед сильным, они хотят громко тявкать и норовят вцепиться зубами, когда на самом деле им только ласка нужна да твёрдая рука. — Убереги меня от своих эротических фантазий, Саш, — от этого обращения улыбка парня ещё шире становится, но другой совсем, теплее что ли. — А, кстати. Это тебе. В руках у Петрова оказывается жёлтенький пакет. Внутри — три книги и апельсины с яблоками. Он аж теряется — ну ладно Сергей ему то фруктов принесёт, то почитать что. Но Олег Евгеньевич? — А родители твои? Сергея я в коридоре видел. — Они не приходят. Работа, понимаете? Но мама, вроде, должна на выписку прийти. Ему неловко совсем становится, ещё сильней пакет комкает, взгляд отводя. За родителей ему было стыдно. За себя, что никчёмный такой. Глупый, влюблённый, маленький, встрёпанный и вечно избитый. Он самому себе такой не нужен, а зачем Олегу такой крест? Да только, оказывается, нужен. Мужчина рядом садится и просто говорит. О школе, о том, как Крыса скелет сломала, о проделках мелких на уроках. Потом о том, как они с прошлой школой на Кавказ ездили, с палатками и восхождением. Не успевает до конца — выгоняют, время, видите ли, кончилось. Он Олега окликает, когда тот уже у дверей. Мнётся ещё несколько секунд и выпаливает. — Спасибо. Больше ничего. Зачем? Он и так понимает, кивает медленно и, улыбаясь, обещает зайти ещё. И заходит же! Целых три раза ещё заходит, не считая этого, самого первого. Продолжает рассказ про Кавказ, говорит про смешные рабочие моменты, про поездку на Тамань, расспрашивает про принесённые книги — их оказывается всего три. Шекспировский «Макбет», «Портрет Дориана Грея» и «1900». Объясняет свой выбор тем, что, может, и не самые любимые, но в десятке точно. И Саше должно понравится. Петров начинает с Уайльда. — Олег Евгеньевич, а вы знали, что Уайльд был геем? Сашка улыбается широко так, будто открыл тайну века, а не выпало это буквально третьей строчкой в поиске, когда он забивал биографию писателя. Иногда в этих скупых строчках истории прошлых веков можно было найти очень интересные факты, типа двадцать седьмых любовников или верёвки, которую отправили в путь со словами «Крепкая, на такой хоть вешайся!». Ну так и повесились же. А тут вообще интересные вещи выплывают. Интересно, это директор просто так не подумал, что Сашке несёт, или с умыслом? — Знаю, но, может, начнём с приветствия? Он насмешливо приподнимает бровь, откидывая полы халата и усаживаясь на стул рядом с койкой Саши. И выглядит-то как всегда умиротворённым, словно ни Сашка, ни вообще ничто в этой жизни не могут поколебать его тибетского спокойствия. Ну прям буддист, познавший дзен, напротив излишне юркого кицуне, громкого, со всякими дурацкими вопросами, сказанными слишком громко, чтобы на них не обернулся быдловатого вида пацан с койки через одну. — Да здравствуйте, здравствуйте. — Кивает парень, откладывая книгу на тумбочку. Он тут со всякой литературой проводил сутки — сеть ловила отвратно, а больше заняться нечем. — А вы что же, правда таскаться ко мне будете? И не надоест? — А ты хочешь, чтобы надоело? Сашка и завис, глупо хлопая на Олега глазами, словно кукла какая, сломавшаяся. И это ещё у него вопросы глупые и без приветствий? Что это значит «хочешь, чтобы надоело»? Он дурак, что ли, по Олегу или что? Не, дурак-то может и дурак, но, во-первых, не в этой плоскости, а, во-вторых, дурак — это вам не идиот, а всего лишь дурак, а идиотом он не был. — Боже, Петров, выйди из загрузки, это риторический вопрос. — Мужчина глаза закатывает, под недовольное сопение из-под тонкого одеяла, которое было слишком уж хриплым и натяжным. — Нет, не надоест. Я твой директор и учитель, а потому просто не могу оставить в беде. — Да в какой беде, ну Олег Евгеньевич? Так, заболел по-дурацки, а Сережа до больницы довёл, паникёр! Хлюпнув носом, он чуть ли не в позу встаёт, что он весь такой здоровый и не капли не хочет сдохнуть каждую ночь, когда напрочь закладывает нос и он начинает задыхаться. Но Олег ему и без того не особо верит. — А если врачей послушать, то ещё бы сутки и ты бы словил полный букет осложнений. И канул бы твой футбол в лета. Если не ты сам, — и смотрит до того серьёзно, что у Саши аж мурашки под футболкой по спине прокатились, как первоклашки по лестнице сыпятся горохом. Что, неужели вот это — забота? Прям настоящая, без выгоды и вздохов за спиной? Просто потому, что не наплевать? Он так с ним станет настоящим и самым шаблонным сентиментальным пидорасом с обложек глянца! Тьфу на такое. — Да вот-то какое дело. Одной проблемой меньше. Олег на такое только головой качает, вручая Сане большой апельсин из пакета, коих в его палате побывало не так много, но все — Меньшикова, а значит, это же феерия для влюблённого мальчишки. — Ты, Петров, не проблема, и от твоей смерти мне легче не станет. Ты просто очень-очень надоедливый лис с подпаленным хвостом. — Да в смысле подпалённым! Хвост как хвост. Обиженно бурчит он, прижимая апельсин к груди и уже жалея несуществующий хвост, который решил обидеть Олег. Нет, ну его хвост и обижать? И пусть хвоста у него не наблюдалось, но блин, жалко же. Вот литераторы с идиотскими метафорами! — А с обычным ты бы не носился как в мягкое место ужаленный. Значит — подпалили. И больно подпалили, Саш. — Да ну вас, Олег Евгеньевич. Парень морщится, уставившись на фрукт в руках. Вот прям так надо в душу лезть, копаться там усеянными кольцами пальцами, заглядывать, разрывая грудную клетку в клочья? А, может, он не хочет. Не нужно ему это вскрытие, просто вот нахер не сдалось! Но лезет же, не спрашивая, топчется там, и без того взбаламученное болото палочкой тормошит. Достали его лягушек трогать! — Не ну, Саша, не ну. — Мужчина вновь головой качает и поднимает взгляд с пацана на койке на часы. — Но ты знаешь, мне уже пора, до конца приёма буквально пять минут, и без того выгонят. Цепкая хватка тонких, с порезами и следами от смазавшихся типографных страниц пальцев в настоящий замок заключает чужое широкое запястье. Глядеть снизу вверх неудобно, но вынужденно. — Копошатся в душах только любя. — Любовь бывает разная. Платоническая, например. Кушай, Петров, фрукты, выздоравливай. Потом, может, поговорим. Тон его становится холодней сразу на пару градусов, но руку он высвобождает без проблем. И глядя ему в спину, Саша только об одном думает. Он готов хоть ещё сотню раз заболеть чем угодно, хоть чёртовым раком, лишь бы Олег приходил, говорил, приносил яркие апельсины и сладкие яблоки. Чтобы улыбался ему, чтобы не гнал, чтобы идиотом не звал, а слушал его путанные рассказы про секцию футбола, дружбу с Серёгой и даже про семью. Он не хотел изначально, но как-то оно само так срослось. И слушал ведь. Слушал, по голове уходя потрепал один раз. И хоть вместо него на выписке была мать, Саша всё равно думал только о том, как круто было бы видеть здесь вместо неё мужчину. Но мечты мечтами, а реальность сурова и выглядит как худая и чем-то обозлённая мать. Как он оказывается в этой снежной заварушке? Прекрасный вопрос на миллион, ответа не завезли. Первый день в школе отмечается новой контрольной, вместо которой он для учительницы младших классов учебники малышам носит. Улыбается, даже получает шоколадку, хоть и отнекивался. Но потом с удовольствием уминает её, поделившись с Серёгой. А потом, на улице бросает в друга первый не тающий в руках снежок. Наверное, это и можно считать точкой отсчёта. Серёга промахивается и попадает в другого одноклассника, тот в свою очередь в Сашку, и уже через десять минут в малоснежный, но ностальгический бой оказывается втянут весь одиннадцатый «А», пара ребят из десятых и даже параллель. Кажется, только сейчас они вспоминают, что на деле-то ещё дети. Из головы напрочь вылетает то, что ещё полгода и экзамены. Какое там! Девчонки и мальчишки, перепачкавшись в снегу и даже грязи — снега-то ещё было не так много, — продолжают свою баталию. Саша, нагнувшись к самой земле, чуть ли не животом проехавшись, лепит огромный такой снежок, размером с половину своей головы. И встаёт резко, чтобы влепить Кемпо прямо в спину, да только сам влепляется в кого-то, да так сильно, что тут же съезжает по этому человеку и прямо на землю, разбивая снежок о собственный живот. Протяжный вздох, и вот он уже с извечным оскалом, лёжа звёздочкой прямо на снежном асфальте, снизу смотрит на возвышающегося директора, отряхивающего пальто от снега. Да только большое грязевое пятно, расцветающее от Сашкиной мокрой и грязевой куртки, уже успело растечься по всей груди. — Упс, Олег Евгеньевич! А я нечаянно! И лежачих ногами не бьют! Он смеётся заливисто, чуть ли не до икоты, глядя на вскипающего Олега. Его редко можно было вывести из себя, а Сане получилось! Прям с одного мгновения! Ебаный стыд… — Петров, ты идиотина и подпалённый лис. В снегу он валяется, пережив пневмонию! В больницу к тебе таскаться больше не буду, дурной ребёнок. Раздражённо кидает Меньшиков, но у Сашки от этого окончательно перехватывает воздух, и на мужчины он пялится так счастливо и влюблённо, что Олег аж зависает, глядя на раскинувшегося у его ног мальчишку и не замечая, как у забора со снежком в руке, посреди снежной заварушки замер Сергей, пристально глядя на эту парочку. И вот это типа не идеальные отношения? Дурак мелкий и умный старший, да идиллия же! — Олег Евгеньевич, а вы меня любите! Радостным открытием восклицает Петров, садясь на асфальте, не желая подниматься по человечески на ноги. Олег вздыхает только, протягивая ему руку, затянутую в хрусткую кожаную перчатку. А пальто уже не спасти, куда торопиться? — Я просто решил, что убивать тебя бесполезно, пока ты мне полугодовой диктант не написал и не сдал хотя бы одно стихотворение, а там посмотрит. И тихо хмыкнув, он разрывает затянувшееся прикосновение, разворачиваясь так, что полы пальто аж взметаются. Выглядело бы очень красиво, если бы не пятно на груди и грязевые брызги на боках. Но Саше в целом нравится и так. Он и замирает с ощущением пузырящегося шампанского горла и с щекотанием нутра пресловутыми бабочками. До первого снежка в голову замирает.