А поутру они проснулись...

      — Чем хочешь заняться, Михаил? — спросил Александр, когда с последствиями нервного завтрака было покончено.       Лермонтов хотел заняться тем же самым, чем они занимались ночью, но подумал, что хотя Пушкин вроде на что-то такое намекал (или, вернее, говорил прямым текстом) озвучить такую просьбу он пока не готов.       Посмотрев в лицо своему гению, в его чуть насмешливые (как опять же казалось Михаилу) глаза, которые будто видели Лермонтова насквозь, он сумел только прошептать:       — Послушать твои стихи.       — Какие же? — с лёгкой хитринкой улыбнулся поэт. Он явно читал смущённого юношу без подсказок и шпаргалок, но тяжесть, оставленная просьбой Данзаса не губить жизнь и карьеру мальчика, сдерживала его.       — Любые. Кроме Онегина.       Пушкин расхохотался. И таким чистым и звонким был этот смех, что совершенно не казался насмешливым. Лермонтов подумал, что за этот смех влюбился ещё сильнее.       Хотя, вообще, странно, что он, воспитанный суровой бабушкой, так легко и просто принял свою способность полюбить мужчину, желание быть с ним, прожить рядом всю жизнь… Может, дело было в том, что Лермонтов понимал — этого не может быть. Эти дни, что они провели вместе, и даст Бог, ещё проведут, пока его не вызовут для дальнейшей учёбы, а затем и службы (как напомнил сам Пушкин), могут остаться просто воспоминанием о яркой юности, этаким приключением, что он будет вспоминать вечерами, когда станет глубоким стариком.       Наверняка по молодости и у Пушкина были такие же «приключения» (иначе он не пустил бы его так легко к себе под одеяло), что не помешало поэту потом жениться на вполне себе благопристойной барышне.       — Хорошо. Идём, — голос Пушкина будто вырвал из омута. Михаил даже не сразу сообразил, куда его зовут. Просто пошёл следом за Александром.       Тот привёл его в гостиную и предложил устраиваться на одном из кресел, что стояли вдоль стен. Прежде чем начать читать, Пушкин зажёг камин, пододвинул к Лермонтову низенький круглый столик, на который выставил хрустальный кувшин с морсом и вазочку с сухим печеньем.       Михаил потерял счёт времени. Он не вникал в смысл, просто наслаждался голосом и ритмикой. Смотрел на Александра совершенно зачарованный, забывший обо всём, что было за пределами этой комнаты. И таким милым он был в эти минуты, такой любовью и чистотой светилось его ещё немного наивно-детское лицо, что Александр не выдержал.       Он старался не смотреть на чуть приоткрытые, такие маняще-пухлые губы, на этот торс, обтянутый рубашкой так плотно, что явно вставшие соски выделялись как две горошины из пресловутой сказки, а главное — на эти глаза, сиявшие как звёзды.       Пушкин всегда считал это определение заезженным донельзя, но лучшего подобрать не смог. Он не помнил чтобы кто-то и когда-то смотрел на него ТАК. Хотя ему был привычен и восторженный женский взор, и приходилось читать перед сильными мира сего, и уж не единственному слушателю было его смутить. Но этот мальчик смотрел, будто Пушкин был для него целым миром. Да, наверное, так и было.       Закончив очередное стихотворение он замолчал, посмотрел на Лермонтова и медленно пошёл к нему. Тот, при его приближении поднялся, не разрывая зрительного контакта.       — Миша, — проговорил Александр, касаясь ладонью его щеки, — готов ли ты пойти чуть дальше, чем вчера?       Тот залился краской так быстро и так жарко, что Пушкин ощутил это своей рукой.       — Д…да.       — Насколько далеко ты готов зайти?       Лермонтов зажмурился. Он думал. Он понимал, что вчерашнее, видимо, было чем-то вроде баловства и слова Пушкина пугали его. Он представлял, чем занимаются мужчина и женщина и имел некоторый опыт, который скорее снизил градус любопытства, чем принёс наслаждение. Видимо, когда двое мужчин занимаются «этим» всерьёз, одному из них приходится играть роль женщины. Вчера они обошлись без этого, и Пушкину, видимо, показалось недостаточно, и сейчас он хочет… ну да, он хочет использовать его. Не наоборот же.       Казалось, дальше Михаилу краснеть было некуда, но он справился с этой задачей. Как это будет? Что конкретно Александр будет с ним делать? Будет ли это больно? Даже девушкам в первый раз больно, а уж они-то природой для этого созданы. Что же будет с ним? И как он потом сможет смотреть на Пушкина, если тот причинит ему эту боль? Да и можно ли рассматривать такое действие, не как унижение для себя?       Александр внимательно следил за мимикой своего гостя и не торопил его. Вот Михаил вынырнул из своих мыслей и его взгляд опять стал осмысленным.       — Это будет больно? — спросил он.       Пушкин мог бы сказать, что будет нежным, что они обойдутся без вторжения в его организм, и вполне мог обойтись без этого… он мог просто доставить мальчику удовольствие, да такое, что тот до конца жизни бы не забыл… но голос Константина Данзаса настойчиво звучал у Александра в ушах. Мысленно он чуть не проклинал себя, но уже всё решил. Решился. Парень должен понять, что мужская любовь это не только нежности. Получить сполна, так, чтобы никогда не захотеть повторения. Продолжения. И пойти дальше. Строить карьеру, проживать свою жизнь. Оставив встречу с кумиром (что оказался вовсе не принцем из мечты) где ей и положено — в воспоминаниях.       — Да, Миша, — даже жёстче чем хотел, сказал Александр, — это довольно больно. Особенно в первый раз.       Пушкин увидел как Лермонтов судорожно вздохнул, и, наверное сам не заметив этого, вцепился в запястья поэта.       — Но тебе это нужно чтобы и ты получил… удовольствие?       Александр почти ненавидел себя за страх, боль и растерянность в голосе юноши, Константина — за его логику и доводы. Но соврать Михаилу он не мог, как и признался ему недавно. Поэтому просто молчал, пытаясь выдать самый суровый взгляд из возможных. А потом сумел выговорить, как если бы отчитывал нерадивого ученика:       — Ты можешь отказаться. Я не хочу принуждать тебя. Это не должно быть насилием. Только по доброй воле.       Несколько бесконечных мгновений они смотрели друг другу в глаза. Лермонтов ничего не отвечал, ни согласия, ни отказа. Пушкин сделал движение отойти, выпутать свои руки из ладоней юноши. Ему почти удалось, он уже почти повернулся спиной, как его вдруг обняли, прижались… и, кажется, даже обдали слезами. И горячо прошептали куда-то в плечо:       — Так далеко, как нужно.       — Что? — севшим голосом проговорил Пушкин.       — Я готов зайти. Так далеко, как будет нужно. Уверен, будет не больнее, чем от пули в животе.       Мальчик, мальчик… что же ты делаешь, мальчик… Александр был вынужден глубоко дышать через рот, чтобы самому сдержать слёзы. К чёрту… к чёрту всё. И всех. И Данзаса — первого. Да будь проклят сам Пушкин, если Лермонтов хоть раз застонает от боли, а не от наслаждения.       — Идём, — он схватил Михаила за руку и потащил его (совершенно расслабленного и не сопротивляющегося) в свою спальню.       Пушкин не оборачивался пока они не дошли до постели.       — Разденься пожалуйста, — попросил он. Да, Александр мог бы проделать это сам, да так, что Михаил семь раз кончил бы в процессе, и потому решил сдержаться. Нет. Лермонтов должен сохранить свой запал до конца. До буквального конца, когда Пушкин покажет ему, насколько любит.       Вчера Александр уже немного ласкал это юное и сильное тело, но не видел его. Сегодня же, при свете дня, что лился через незакрытые шторами окна, он мог рассмотреть каждую деталь, упиваясь его совершенством. Он так увлёкся, что едва не забыл раздеться сам.       Закончив снимать одежду, оба долго рассматривали друг друга. Один с явным восхищением, другой, борясь со смущением.       — Ты великолепен, — с нежностью сказал Александр. И Михаил вздрогнул от этой нежности. Неужели можно так говорить, так смотреть, а потом… потом… — Не бойся. Я не соврал про боль. Но тебе это сегодня не грозит, мой хороший.       — А как же…       — Сегодня я побуду в роли «нижнего». Ты же понимаешь, что это значит?       Глаза Лермонтова распахнулись, являя Пушкину всю ширь его души.       — Нет! Я не хочу чтобы тебе… чтобы больно было тебе! Ни за что! Я потерплю! Я…       — Миша, — Александр улыбнулся, приложив палец к его губам, призывая партнёра к молчанию, — за меня не беспокойся. Я делал это прежде и мне больно не будет. Подготовим как нужно и всё пройдёт без проблем, вот увидишь.       — Но…       Дальше Лермонтов продолжить не сумел, так как Пушкин потянул его к себе, на себя, сначала осторожно усадил, а затем, легонько поглаживая, и уложил на спину, попутно целуя и слегка облизывая его соски. Только последнего было достаточно, чтобы Михаил потерял способность говорить. А в следующие несколько минут, а может и несколько часов, он мог только стонать. И, как и поклялся себе поэт, не от боли.       Руки Пушкина скользили по трепещущему телу, поглаживая, лаская, заводя, но внезапно останавливаясь и давая передышку. Михаил чуть не плакал, умоляя о продолжении, но Александр только улыбался и просил не спешить. Губы поэта побывали буквально везде, начиная от рта Лермонтова, и заканчивая сводом стоп. Разогрев его в очередной раз, и оставив чуть остыть, Пушкин занялся растяжкой, используя оставшийся от жены крем. Прежде он применял его для самоудовлетворения, усмехаясь этому факту. Сейчас ситуация выглядела ещё забавнее.       Лермонтов смотрел на него во все глаза, запоминая. Вот, значит, что нужно сделать, чтобы смягчить боль и подготовить себя для партнёра. Он твёрдо решил попрактиковаться этой же ночью, чтобы в следующий раз порадовать Александра.       Пушкин и забыл, какими острыми могут быть ощущения… Едва сдерживая стоны, он потянулся к Лермонтову и смазал его, чуть не закончив весь процесс на этом.       — Давай, Миша, — прошептал Александр, укладываясь на спину и глядя на любовника с такой смесью нежности и доверия, что вполне могла вызвать у Лермонтова остановку сердца. Тот закусил губу, склонился над Пушкиным, весь дрожа, не то от страсти, не то от волнения. — Направляй рукой, — подсказал поэт.       Лермонтов кивнул и легонько толкнулся в него, взволнованно глядя в лицо.       — Сильнее, не бойся. Вот… да… так… и ещё раз… молодец… поймай приятный тебе ритм и… да… продолжай… продолжай, умоляю тебя… ах…       Дальше инструкции уже были не нужны. Михаил обхватил Александра за плечи, а тот скрестил ноги у него на пояснице, и они продолжили, ни на миг не отводя взгляд друг от друга. Говорить ни один из них уже не мог, но когда рука Пушкина потянулась, желая добавить ему же стимуляции, Лермонтов осторожно остановил его движение и принялся ласкать сам.       К финалу, он, кажется, закричал. Он не знал, нужно ли ему выйти, или можно остаться внутри, но, судя по тому, как его обняли и прижали, второй вариант был вернее. И, прежде чем унестись в небеса, он ощутил как горячая влага брызнула ему на живот, и улыбнулся, понимая, что и Александру сумел угодить.       Когда Лермонтов достаточно пришёл в себя, чтобы снова начать воспринимать этот мир, он обнаружил что практически лежит на Пушкине, а тот ласково поглаживает его волосы. Приподнявшись на руках, Михаил посмотрел на него сверху вниз и тревожно спросил:       — Тебе не больно?       — Нет, малыш, — поэт притянул его к себе для поцелуя.       Но поцеловать не успел. Кто-то решительно заколотил в дверь. Да так, что им и в спальне было слышно.       — Неужели Данзас вернулся? — спросил Михаил, — Давай не будем открывать.       — На Медведя не похоже, и открыть придётся, — возразил Пушкин. — Ты лежи, я сам.       Он поднялся и практически молниеносно оделся. Лермонтов так быстро не смог, но оставаться один не пожелал.       Когда он спустился вниз, застал Пушкина с письмом в руках.       — Мне придётся отъехать ненадолго, — сказал он, — побудешь один?       — Что-то плохое?! Может, я с тобой?       — Нет. Я должен сам. Думаю, вернусь к вечеру.       Лермонтов смотрел как Александр небрежно завязывает шарф, надевает верхнюю одежду, улыбается ему, и не мог избавиться от тревожного чувства, но пойти за ним он не смог бы при всём желании: ноги не держали.       — Возвращайся в постель, — Пушкин явно понимал его состояние без слов, — отдохни, поспи ещё. Ночь была суетной, да и утро не задалось.       Михаил хотел было возразить, но Александр шагнул к нему и закончил начатое, подарив очередной сладкий поцелуй, а пока Лермонтов приходил в себя, уже исчез за дверью.