А поутру они проснулись...

Примечание: наверное, эта глава не то, что ждали от меня читатели исходя из предыдущих, но события не могли разворачиваться иначе. Отдаю на ваш суд.       Пушкин довольно быстро идёт по бульвару, спрятав лицо в поднятый воротник пальто. Петербург утопает в снегу и в другое время поэт непременно остановился бы где-нибудь, полюбоваться пейзажем, но сейчас волнение гонит его вперёд. Тревожное письмо от давнего друга, с которым некогда они были очень близки, позже встречи стали реже, отношения охладились, но вот его просьба о срочной встрече: «…дело жизни и смерти, умоляю, Саша!» — и Александр бросает всё, бросает новое увлечение своего сердца, верный зову дружбы, летит в назначенное место.       На углу его ждёт карета на санном ходу, запряженная парой гнедых. Едва он приближается — двери распахиваются и его в четыре руки втягивают внутрь, усаживают между двумя фигурами, что теряются в тени и карета трогается.       Первой фигурой оказывается составитель письма, князь Пётр Андреевич Вяземский. Он старше Александра всего на семь лет, а ведёт себя так, будто на целую жизнь.       — Ну здравствуй, Высокое, оригинальное дарование!       Александр смущается, хотя Пётр зовёт его так с их первой встречи в Царском Селе. Вяземский искренне улыбается Пушкину и пытается его обнять, насколько это возможно в их положении. Вторым его похитителем оказывается ещё один друг — Василий Андреевич Жуковский, самый старший из них. Совсем недавно, в конце января, он отметил свой пятьдесят четвёртый день рождения. «Без году юбилей!» — как пошутил сам Пушкин, когда его приглашали на праздник. Как недавно это было… И как давно. Будто в другой жизни. И странно, самого юбилея Александр почему-то вспомнить не может…       — Что ж ты творишь, брат! — сокрушённо качает головой Василий, — уж как я отговаривал тебя от дуэли, как упрашивал решить дело миром! Думал, не дожить мне до юбилея, как узнал про тебя! Но хотя ты и рассердил и даже обидел меня, но меня всё к тебе тянет — не брюхом, которое имею уже весьма порядочное, но сердцем, которое живо разделяет то, что делается в твоём… (1)       — Рад видеть вас обоих, — поэт пытается пошевелиться, но понимает, что держат его крепко, — но что за дело такое срочное? Пётр? Что там у тебя в жизни стряслось?       — Не у меня, Саша. Не о моей жизни речь пойдёт, а о твоей.       Александр уже всё понял. Понял, что это происки Данзаса, но ещё на что-то надеется. Не увезут же они его из Петербурга в самом деле, не запрут где-нибудь в дальнем имении, чтобы разорвать его отношения с Лермонтовым.       — И о твоей смерти, — вдруг печально добавляет Жуковский.       — Что?! — ахает Александр, но тут карету так подбрасывает, что он ударяется головой о крышу…       Всё на миг темнеет, и Пушкин открывает глаза снова в своей постели. Живот печёт невыносимой болью, а вокруг снова стоят доктора. Кроме домашнего врача Ивана Спасского, ещё трое, которых он не помнит, и даже придворный лейб-медик Николай Фёдорович Арендт.       Пушкин оглядывается в изумлении. Что всё это значит? Видимо, этот вопрос он задаёт вслух.       — Горячка у вас, — с готовностью отзывается один из врачей, — бред горячечный. Вот только сейчас и очнулись.       Бред? Александр ещё раз оглядывает комнату. За спинами врачей он видит Жуковского и Вяземского. Судя по лицам, те едва сдерживают рыдания. А за ними вроде маячит ещё один друг-приятель, граф, музыкант Михаил Юрьевич Виельгорский. Да что они все как на панихиду собрались…       Александр прикрывает на миг глаза и вновь оказывается в карете. Вяземский и Жуковский с молчаливой печалью смотрят на него.       — Рана была пустяковой, — говорит им Пушкин, чувствуя как сердце его начинает биться куда сильнее, чем ему положено.       Ни один из его друзей ничего ему не возражает, но глаза их начинают подозрительно блестеть.       — А точнее, меня спас этот мальчик. Лермонтов. Михаил. Мой Миша. Я заметил его, сам не знаю, почему обратил внимание, чуть развернулся и пуля…       Карета снова подпрыгивает и Пушкин вновь оказывается в своей постели. Доктор Арендт стоит к нему ближе всех.       — Какой… какой нынче день? — спрашивает Александр.       — Двадцать девятое января, — отвечает ему тот.       «Двадцать девятое?! Значит, дуэль была всего два дня назад? А как же то время, что мы провели с Мишей? Что он выхаживал меня? И сам Миша… где же он? Почему его нет у постели? И сам я… Что же со мной?»       — Скажите мне откровенно, — тихо произносит Александр, — в каком вы находите меня положении? Какой бы ответ ни был, он меня испугать не может, но мне необходимо знать наверное своё положение, чтобы успеть сделать некоторые нужные распоряжения.       — Если так, — отвечает Арендт, — то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды. Пуля перебила шейку бедра и проникла в живот. (2)       Пушкин закрывает в отчаянии глаза и вновь открывает их в карете. Он больше не пытается вырываться из крепко держащих его рук друзей.       — Так я умираю? Умираю раненый на дуэли… А это всё лишь утешительный сон, лишь бред… Вся любовь этого мальчика, с которым мы даже не познакомились в жизни…       Пётр Вяземский, сидящий слева от Александра, только сжимает плечо поэта, а Василий Жуковский спускает свою руку, находит кисть Пушкина, подносит её к своим губам и горячо целует, не находя слов. (3)       Тьма вновь обступает поэта, и он приходит в себя вновь в постели, но на сей раз рядом уже нет ни врачей, ни Вяземского с Жуковским, зато сидит ни кто иной как Владимир Иванович Даль, видимо оставивший ради этого дела работу своей жизни: составление словаря великого русского языка.       Пушкин радостно приветствует друга и, берёт его за руку, умоляюще спрашивает:       — Скажи мне правду, скоро ли я умру?        Даль отвечает профессионально верно:       — Мы за тебя надеемся, право, надеемся, не отчаивайся и ты.       Пушкин благодарно пожимает ему руку и выдыхает облегчённо:        — Ну, спасибо. (4)       Карету трясёт, будто не по улице выглаженной снегом они едут, а чуть ли по бездорожью. И Александр и Пётр с Василием некоторое время молчат. Наконец, Пушкин спрашивает:       — А как же он? Как же Миша мой… переживёт это? С ним что будет?       Вяземский с Жуковским переглядываются и первый кричит вознице чтобы остановил карету. Та дёргается так, что Александр чуть не врезается в переднюю стенку.       — Выйди, посмотри, — предлагает Пётр, — только верхнюю одежду внутри оставь.       — И быстро назад, — подхватывает Василий, — Также помни — изменить ничего нельзя, только увидеть.       Александр выбирается наружу и вместо зимы оказывается среди цветущего лета. Он с изумлением оглядывается вокруг. Шумит листва деревьев, пахнет свежескошенной травой и цветами. Идиллию нарушает звук, который Пушкин узнаёт мгновенно. Выстрел.       Ахнув, поэт срывается с места и мчится вперёд. И словно видит свою же дуэль со стороны, как, наверное, видел её юный Лермонтов: секунданты кричат и машут руками, один человек стоит, опустив руку с ещё дымящимся пистолетом, другой лежит навзничь, раскинув руки в стороны…       Пушкин пролетает мимо нескольких зевак, расталкивая их и даже не оборачивается извиниться, подбегает к лежащему… и его сердце чуть не останавливается тут же.       — МИША!!! — он падает рядом на колени, подхватывает его голову… Его лицо… лицо, что он помнит восторженно-детским и полным любви, теперь так сурово… сурово, хмуро и холодно… губы… те же самые губы, что умеют так нежно и невинно улыбаться, так трепетно ласкать и жарко целовать, сжаты в упругую линию, будто в жизни ни одной улыбки не выдали. И глаза… что ещё сегодня днём смотрели с таким обожанием… они закрыты. Закрыты навсегда.       Александр отчаянно шарит по его груди, пытается зажать рану из которой уже не идёт кровь, потому что сердце больше не бьётся и Пушкин понимает, что мальчик… его любимый мальчик уже ничего не чувствует. Минуту назад он ещё стоял и дышал. Минуту назад он ещё жил и знать не знал что Пушкин здесь, в нескольких шагах… А теперь он убит… и даже не увидел Александра на прощанье… Даже не знает, что лежит в его руках. Если бы поэт не потерял тех драгоценных секунд любуясь деревьями…       «Изменить ничего нельзя, только увидеть» — отдаётся в голове.       Александр в отчаянии смотрит на подошедших людей, но вместо лиц различает какие-то размытые пятна и понимает, что плачет навзрыд.       — Почему?! — вопрошает он, прижимая к себе тело Михаила, — из-за чего дуэль?!       — Кто ж их разберёт, молодых да горячих, — говорит кто-то.       — Сам виноват, — подхватывает другой, — шутил всё, издевался над приятелем своим — Николаем Мартыновым. Как нарочно нарывался.       — Нарочно? — стонет Пушкин.       — Стрелял-то вверх, — продолжил первый голос, — а Мартынов ему — прямо в грудь…       Александр чуть покачивает уснувшего навеки возлюбленного. «Это же не я? Не из-за меня? Не я бросил тебя… одного. Совсем одного. Но я же не хотел такого конца тебе, Миша…»       Пушкин ещё раз оглядывает собравшихся.       — Какой сейчас год? — спрашивает он стоящего ближе всех человека.       — Господь с тобой! — тот испуганно отскакивает назад и осеняет себя крестным знамением.       — Вы можете кто-нибудь чётко ответить, какой сейчас год, месяц и день?!       — Да… Одна тысяча восемьсот сорок первый от Рождества Христова, мил человек! Июль… Пятнадцатое с утра было… (5)       «Сорок первый! И лето! А день рождения у Миши осенью… значит… значит он даже до двадцати семи не доживёт… Мой любимый мальчик. Даже моложе чем я…»       — Саша! — зовёт его голос Вяземского.       Пушкин поднимает голову. Оба друга отчаянно машут ему из кареты, но он не собирается возвращаться к ним. Зачем? Он оглядывается вокруг. Вот он, пистолет Михаила. Нужно только… Перезарядить его, да, но как? В любом случае…       Всё вокруг истаивает в уже знакомой тьме. Какая-то безжалостная сила растворяет тело Лермонтова в руках, как и весь мир вокруг. Пушкин вновь оказывается в промокшей от пота постели. Тихо отсчитывают время ходики. Странно, прежде он не обращал внимания на этот звук. Время приближается к трём часам дня. (6) Рядом, на стуле, продолжает нести свою вахту Даль.       — А где Пётр и Василий? — с трудом произносит Пушкин. Во рту так пересохло… попросить что-ли воды? Хотя, при ранениях живота, наверное, нельзя пить… или какая уже разница.       — В соседней комнате, — охотно откликается Владимир Иванович, — ждут.       — Понятно, — Пушкин смотрит на свои руки. На них нет крови Миши. Зато взгляд цепляется за перстень-талисман с изумрудом. Александр осторожно снимает его и протягивает своему единственному провожатому на тот свет:        — Даль, возьми на память.       Тот отрицательно качает головой, но Пушкин настойчиво повторяет:       — Бери, друг, мне уж больше не писать.       Пушкин не знает, что родные не приглашали Даля к нему, он сам приехал, узнав о дуэли. Как тогда, в день их знакомства, не стал ждать что его представят великому поэту, а, набрался храбрости, и явился к нему сам (7), так и сейчас, у него одного хватило смелости разделить с Александром его последние часы, поддержать до самого конца.       Глубоко вздохнув, Пушкин пытается расслабиться. Всё что ему осталось сделать в этой жизни — мужественно вынести оставшиеся на его долю страдания.       Тьма опускается незаметно, и он открывает глаза опять в карете. Ни Вяземский ни Жуковский уже не держат его. Оба сидят ровно и смотрят прямо перед собой.       — Я могу… хотя бы предупредить его? Ведь до его дуэли еще четыре года…       Пётр только печально вздыхает, а Василий тихо говорит:       — Судьбу не изменить, Саша. Но твоя смерть вдохновит его на стихотворение, благодаря которому его заметят. И присвоят звание поэта. Станут говорить, что он смог бы заменить тебя… веди себя более благоразумно.       Карета останавливается и друзья некоторое время молчат.       — Прости, что не приду на твой почти-юбилей, — говорит, наконец, Пушкин Вяземскому, — и похоже, испорчу вам праздник, умерев в день твоего рождения.       Тот только обнимает Александра.       — Я подарил Далю свой перстень-талисман, — Пушкин поворачивается к Жуковскому, — если хочешь, возьми тоже какой-нибудь на память. Петру не предлагаю, он у нас мнительный. Прощайте, друзья. Обнимите за меня Данзаса…       Александр выбирается из кареты и некоторое время смотрит ей в след. Затем разворачивается и идёт в дом. Едва он переступает порог, Лермонтов налетает на него так, что чуть не роняет на пол, заключает в объятия и даже пытается покружить.       — Саша, — шепчет он ему в грудь, не то плача, не то смеясь, — Саша.       — Что? — улыбается Александр, — дай хоть разденусь.       — Мне… мне почему-то показалось, что ты не вернёшься. Что я больше тебя не увижу. Расскажешь, где ты был?       — Расскажу. Но только ты не поверишь, — Пушкин осторожно вешает одежду в шкаф, чуть трёт ладони друг о друга, пытаясь согреть.       — Поверю, — серьёзно говорит Михаил, берёт его руки в свои и прижимает к груди.       — Печально это всё… Но знаешь, есть в этом и хорошее. Я не знаю, сколько мы ещё пробудем здесь, но точно тебе гарантирую — расставаться нам не придётся.       — Правда? — расцветает в улыбке Михаил.       — Правда. Я же сказал, что тебе солгать не могу.       — А всё остальное тогда неважно, — Лермонтов вновь крепко обнимает Пушкина, прижимается к нему.       — Точно?       — Да.       — Наверное, ты прав. Тогда пойдём заварим чай, я страшно замёрз. ____________________ (1), (2), (4) — Почти цитаты по материалам Википедии (3) Именно так он и поступил, прощаясь с Пушкиным. (5) Даты даны по «старому стилю», т.к. «Декрет о введении в Российской республике западноевропейского календаря» был принят только 26 января (которое стало 8 февраля) 1918 г. (6) Автор в курсе, что Пушкин умер днём, в 14:45 и просит простить ему маленькое допущение, что в доме с Лермонтовым у них вечер. В конце-концов, время вещь относительная, а уж в этой истории — тем более. (7) Так всё и было, если верить Википедии.