А поутру они проснулись...

      — Такое признание предполагает ответ: «Я тебя тоже», — выдохнул Александр прямо в ухо Михаилу, наблюдая, как от этого колыхнулись его волосы.       — Но… ты пока не готов ответить мне так? — прошептал Лермонтов, ощутив, как усилились объятия поэта, — Это ничего. Ведь ты знаешь меня всего-ничего. Это я сначала полюбил твои стихи, признал своим кумиром, и ещё более проникся за время лечения. Ты только позволь мне быть рядом. Позволь быть в твоей жизни.       — Конечно, — Александр чуть отстранился, — и для поддержания этой жизни нам необходимо позавтракать. Позволь, сегодня этим займусь я. — Он, едва касаясь, поцеловал Михаила в губы, с явным сожалением отпустил его, дотянулся до стула, где лежала его одежда, вытащил рубашку, надел её удивительно плавным и грациозным движением, поднялся с постели, и, взяв всю остальную одежду, вышел из комнаты.       Михаил осознал что он, по сути, выгнал поэта из собственной спальни, но вместо того чтобы сокрушаться по этому поводу, рухнул обратно на кровать, зарылся в одеяло и обнял подушку, наслаждаясь ароматом их совместной ночи. Он бы провалялся так ещё неизвестно сколько, но человеческий организм так устроен, что некоторые утренние дела не терпят отлагательств. Пришлось вставать.       Сделав всё что положено, бодрый и свежий, Лермонтов заглянул на кухню. Пушкин, одетый в белоснежную свободную рубашку и чёрные брюки, показался ему ещё более прекрасным и притягательным чем вчера. Михаил не удержался, подошёл к нему, обнял со спины и поцеловал сначала в ту часть между шеей и плечом, что не была прикрыта съехавшим воротником, а затем уткнулся в чёрные завитки на затылке, наслаждаясь запахом, теплом и мягкостью.       — Ещё несколько дней назад ты звал меня на «вы» и мучительно краснел при разговоре, — слегка насмешливо проговорил Александр, — а теперь такой храбрый.       — Я не храбрый, — Лермонтов спрятал лицо где-то в области лопаток Пушкина, — я очень-очень боюсь.       — Чего? — поэт положил ладонь поверх сомкнутых на его животе ладоней гостя, удивляясь, как дрогнул его собственный голос.       — Что ты… что я…       — Да?       — Ты… ведь известный человек. Знаменитый поэт. У тебя множество поклонниц… и поклонников. Я всего лишь один из них. Ты ведь не будешь со мной долго? — последнюю фразу Михаил выдохнул на каком-то надрыве.       Поэт ничего не возразил. Только вздохнул. Этот мальчик… да, ему двадцать два, но по сравнению с тридцатисемилетним Александром, он ещё так молод и неопытен. Пятнадцать лет разницы в их возрасте — это целая жизнь. Он ждёт… ждёт какого-то утешительного ответа… но ради его же блага, Пушкин не должен этого ответа давать.       — Тебе ведь нужно будет продолжить обучение, а после и на службу. Как ты там говорил… в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк.       — Я ничего такого не говорил, — Лермонтов выпустил Пушкина из объятий и чуть отстранился от него, как облитый ушатом холодной воды. Не столько от слов, сколько от осознания, что поэт прав. Им предстоит скоро расстаться.       — Значит, кто-то рассказал мне, пока я лежал в горячке. Может Медведь справки навёл?       Словно почувствовав, что о нём вспомнили, названный Медведем, Константин Данзас, лицейский друг и секундант Пушкина на дуэли, как раз в эту минуту, забарабанил в дверь.       Михаил и Александр вздрогнули. Они никого не ждали. И впускать других людей в свой хрупкий, только-только устоявшийся в равновесии мирок, не хотели. Но Константин ещё и подкрепил своё появление голосом:       — Эй!!! Хозяева! Отворяйте, запускайте! Околел уже, ожидаючи!       Переглянувшись, оба отправились к двери.       Румяный и весёлый с мороза, Данзас ворвался в дом в облачках белого пара. Обхватив поэта, он расцеловал его в обе щеки.       Михаил понимал, что это всего лишь дружеское приветствие, но ощутил, что его собственные щёки опять стали горячими, а руки, помимо воли, сжались в кулаки.       — Привет, Француз! — не проговорил, а скорее прокричал, Костя, всё никак не выпуская Александра из объятий, хотя тот извивался и вырывался как мог.       — Холодно же! И вообще, говорил сто раз, лучше уж зови Обезьяной, чем… аааай! Пусти, ты же ледяной сов… АААА!       Медведь с хохотом полез руками под рубашку Александру и Михаил не выдержал. Чуть не со злостью кинулся вперёд, рывком разбил хватку вполне крепкого Константина, и притянул поэта к себе, бережно обнимая и одновременно пытаясь заправить тому рубашку обратно за пояс и заслонить от нежданного гостя.       — Оу… — ошарашенный Медведь переводил взгляд с одного на другого.       — Тебе нужен тёплый халат. И чай. Присядь, я всё принесу, — проговорил Михаил, чтобы хоть как-то нарушить разлившуюся тишину.       — Халат в шкафу, — тихо поддержал его идею Пушкин, глядя в глаза своему спасителю, — а чай я сам заварю.       Когда Михаил почти бегом покинул кухню, не взглянув на Константина, тот проводил его глазами, хмыкнул, и устремил пытливый взгляд на лицейского друга:       — Так. Саша. Только не говори мне, что ты охмурил этого мальчика.       Пушкин, ничего не отвечая, принялся возиться с завтраком. На стол легла белоснежная, накрахмаленная скатерть, подставка под горячее, а затем и только-только снятый с огня чайник.       — На завтрак у нас пшённая каша с орехами и мёдом, будешь?       — Не откажусь. Но ты не меняй тему. Он же весь красный, и как бросился! Ещё чуть-чуть и на дуэль бы вызвал!       — Тебе сахар в чай класть?       — А то ты забыл! Четыре куска всю жизнь было! Ты мне не увиливай! Ещё три дня назад ничего такого не было, а сейчас…       — Иди руки помой и сними тулуп этот, наконец.       — Саша! — Медведь подошёл почти вплотную, пытаясь поймать взгляд старого друга, — Успокой меня и скажи, что вы не успели ещё…       ДЗЫНЬ! — печальным звоном отозвалась сахарница, что выпала из рук поэта.       — Успели значит. — Медведь стянул тулуп, швырнул его на ближайший стул и нагнулся за сахарницей. Та разбилась на две ровные половинки и сахар не особо пострадал.       — Саш… я тебе добра желаю, ты знаешь. Выброси из головы эти глупости. Мальчик твои стихи всю жизнь читал, потом ты на его глазах чуть не погиб, ему тебя выхаживать пришлось… Тут я виноват, не скрою, но на такое продолжение точно не рассчитывал!       — Прости, но это не твоё дело, — Пушкин достал из шкафчика что-то вроде маслёнки и они принялись перекладывать сахар в неё.       — Моё. Потому как ни ты ни он не способны сейчас мыслить здраво. Как ты его соблазнил?       — Никак. Скорее… — Александр замолчал. Оставил другу возню с сахаром, а сам отошёл к другому столу и переключился на кашу, накладывая её на красивые фарфоровые тарелки фамильным серебряным половником.       — Значит, он залез к тебе в постель, а ты позволил ему.       — Тебе два половника или три?       — Надеюсь, у тебя хоть хватило ума самому его не ласкать? Ты ведь если разойдёшься и покажешь малышу небо в алмазах… он же уйти от тебя не сможет. Бросит карьеру и похерит всю свою жизнь. А ты… сколько он ещё будет тебе интересен?       — Кладу три. И три ложки мёда. Или, может, лучше четыре?       — Ты подумай о его будущем. Ну поиграете вы в любовь, а дальше что? Будь у тебя хоть понимающая жена для прикрытия. Так твоей понимания хватило с французиком тем убежа… А, вот почему тебя так твоё первое прозвище взбаламутило. Прости, я забыл что Дантес…       — Прости, я халат не нашёл, — в дверях кухни появился Михаил. Теперь уже он переводил взгляд с Пушкина на Данзаса.       — Да… наверное я его в стирку сдал. Ты садись за стол, каша стынет.       Завтрак прошёл в напряжённой обстановке. Данзас, будто не замечая этого, сыпал остротами и шутил, Пушкин отвечал односложно и всё предлагал ему добавки, то мёда, то чая. Лермонтов хранил молчание, не поднимая глаз от тарелки. Наконец, поблагодарив хозяев, Медведь поднялся. И попросил Михаила проводить его до дверей, мотивируя это тем, что Александру нужно заняться посудой.       Уже на пороге, натягивая обратно тулуп, он вздохнул:       — Я уже начинаю жалеть, что втянул вас в это, Михаил. Послушайте. Я желаю вам добра. Правда. И потому говорю: Француз наш хоть и дурён собою, но как говорить начинает — само обаяние. Понятно, что вы прониклись им. Но не увлекайтесь сильно. Он сейчас у царя в опале, брошен женой… сердце его ищет тепла, а тут вы с вашими восторгами. Кто бы устоял? Но не требуйте от него, что он не сможет дать. Не выдумывайте любовь, которой нет. И быть не может. Вы слышите меня, Михаил?       — Слышу, — Лермонтов решительно выпрямился, как перед расстрелом, — ценю вашу заботу.       — И?       — И хочу вам сказать… что называть его «дурным собою» может только… не хочу вас оскорблять. Александр самый прекрасный человек, которого я знал. Как душевно, так и физически. Всего вам доброго.       — О… — Данзас открыл дверь, шагнул на порог, сокрушённо качая головой, — Всё куда хуже, чем я предполагал. Надеюсь, у Саши хватит благоразумия.       Михаил чуть не застонал от облегчения, когда дверь за гостем, наконец, закрылась. Развернулся и почти вбежал обратно в кухню.       Александр осторожными движениями вытирал отмытую до блеска посуду.       — Позволь… Я помогу? — Михаил потянулся к тарелке, что держал Пушкин, их пальцы соприкоснулись… Что случилось дальше ни один понять не сумел, но тарелка оказалась на полу, разлетевшись вдребезги. Лермонтов ахнул, присел, схватился за самый большой осколок, вскрикнул, вскочив и потрясая рукой.       Пушкин медленным, плавным, но в то же время неуловимым движением поймал его за запястье. Посмотрел на кровоточащий палец и поднёс его к своему лицу. Михаил ощутил как губы Александра обхватили ранку, а язык заскользил по ней. Оба хранили молчание и более не двигались, только язык поэта ходил туда-сюда, да рвалось дыхание из груди «раненого».       Но вот Пушкин выпустил Лермонтова из плена как рук, так и губ. Ранка больше не кровоточила.       — Я подмету, — сказал Александр, — а ты перевяжи палец. Помнишь, где бинты лежат?       Тот только кивнул, гадая, почудился ли ему холодок в голосе или нет.       — Прости…       — Да ладно. Я эту тарелку терпеть не мог. Всё искал повода избавиться, да никак — подарок тётушки моей супруги на именины.       — Александр… — Михаил шагнул вперёд, — Даже если от вас ко мне не может быть любви… если это всё наваждение после вашей раны… и будет больно… и не на долго… пусть будет всё равно.       Ему почудился вздох. Или не почудился. Но вот что точно было на самом деле, так это как Пушкин обнял его, и прижал к себе так крепко, что Лермонтов ощутил как бьётся его сердце. И его дыхание у своей шеи. И шёпот:       — Я могу врать Константину. Я могу врать себе. Но тебе не могу, Миша. Я… я люблю тебя. Всей своей душой. Всем сердцем. И будь оно, что будет…