Третий посвящённый

Недели две он пытался работать, словно бы ничего не произошло, но и прихожанам, и в первую очередь ему самому было очевидно, что это не так. Наконец, ему предложили взять отпуск. Страйк согласился — у него начались галлюцинации. Они «приходили» под утро, когда он лежал в кровати, уже наполовину проснувшись, а дочь… она стояла где-то на границе зрения. Ничего не говорила, просто стояла. И смотрела. Смотрела. Смотрела. И у него начинала болеть голова, Страйк вставал и не мог найти дочери. Священник чувствовал, что утратил веру. Вернее, не так — он понял, что прежде его вера была подобна дому, построенному на песке. Подули ветра, налетел дождь, и дом этот рухнул. Столкнувшись со смертью, Страйк понял, на сколь хлипком основании собирался он строить своё служение. Немногочисленные игрушки дочери, места, где они любили гулять вместе… там боль лишь усиливалась, но он упорно ходил туда, словно желая ещё сильнее разбередить рану. Часы, проведённые наедине с собой, бессмысленные прогулки… Страйк словно бы играл со своей болью. Потом начался новый этап — богоборчества. Священник роптал на Бога за море страданий, чашу которых приходилось пить человечеству ежедневно. Вспоминая все те ответы, давать которые прихожанам учили его, он взвешивал их — и находил лёгкими. Даже аргумент свободы, всегда казавшийся ему самым сильным, перестал пленять его. Слишком высокую цену платили люди за эту странную, почти ненужную им свободу. Гуляя, Страйк испытывал извращённое удовольствие, представляя себе Бога всесильным палачом, с насмешкой наблюдающим за тем, как на земле страдают и мучаются миллионы двуногих. Перед сном, оставаясь наедине с ночным мраком, из глубины которого к нему приходили галлюцинации, Страйк молился, просил прощения за дневные кощунства. Но всё шло по-прежнему. Так прошло две недели, и одинокие мысли сменились лихорадочной деятельностью — священник увлёкся учением русского мыслителя Фёдорова о воскрешении мёртвых силою науки. Оно словно бы расставило всё на свои места, осветило новым светом учение Христа, поставленное ещё апостолами с ног на голову. Что говорил Христос? Мёртвых воскрешайте, больных исцеляйте, бесов изгоняйте! Христианство началось с ошибки, отдало слишком много места божественному всесилию, переложило на Бога то, что Тот отдал на волю людей, сотворённых по Его образу и подобию. Наука должна была соединиться с религией и философией, очистив их от всего ложного, и плодом этого соединения должна была стать единая богомудрость. Должен был создаться новый, преображённый человек, способный исцелять и воскрешать. Слова Иисуса были пророчеством, а сам Он — первый набросок того, Нового Человека. Воскрешённый этими идеями, Страйк смело вступил на литературное поприще… и потерпел сокрушительное поражение. Его высмеяли, его не приняли всерьёз. Статьи, которыми он хотел перевернуть мир, вызывали лишь лениво-ехидные отклики. «Уважая убеждённость автора, мы находим его идеи абсолютно фантастическими…» Страйк принял вызов. Статей писалось всё больше, накал дискуссии всё повышался. Дважды священнику звонили из канцелярии епископа и просили остановиться. Наконец, его вызывали на ковёр к самому епископу. Страйк не любил своего епископа и, если честно, совершенно не уважал его. Толстый, с излишне мягким, широким лицом, с постоянной улыбкой, блуждающей по жирным щекам, он был неприятен священнику. Разговор начался издалека — запоздалые соболезнования, вопросы по делам прихода… лишь минут через пять они перешли к главному. — Вам бы не стоило так горячиться в газетах. Помягче надо быть, помягче. Мы живём в новое время, когда свобода честного исповедания своих убеждений стало, наконец, всеобщим достоянием. А от ваших статей, вы уж меня простите, веет средневековым фанатизмом. Страйк с изменившимся лицом посмотрел на епископа: — Это воскресение Христа — фанатизм? — и после паузы добавил: — Вы верите в воскресение? — Духовно нужно понимать, духовно. Великие истины всегда следует понимать строго духовно… Страйк вышел из приёмной, хлопнув дверью. После этого разговора ощущение собственного бессилия, уже долгое время мучившее его, стало совсем нестерпимым. Страйка запретили в служении. Неожиданно для себя самого он начал ощущать симпатию к католицизму, к его способности бросать самые дерзкие вызовы миру. Было какое-то очарование в Ватиканском догмате, в век всеобщего равенства перед законом поставившего Папу над всеми человеческими законами. В католицизме была сила бросать вызов: мир утверждал, что быть еретиком — почётно, что ересь всегда следует оправдывать, а ортодоксию — осуждать. Папа Римский же признавал ересь самым страшным из преступлений. Древняя, величественная литургия на латыни, не прогибающаяся ни под какие веяния времени, золото монашеской жизни, растраченное позднейшими деноминациями, таинственно-глубокий обряд… И всё же Страйк понимал, что в самом главном — в вопросе о воскресении — они безнадёжно расходятся. Католики, как и древние христиане верили, что воскрешение будет произведено Богом в конце мира. Они тоже обкрадывали Человека, отнимая у него славу Воскресителя. Постепенно эти мысли развивались, и в Страйке родилось желание совершить подвиг — обратить Папу Римского в свою веру. Он уже собрался в Италию, не взирая на войну, но вовремя понял, что с пустыми руками к понтифику его никто не пустит. Нужно было упорядочить свои статьи, собрать их в одну книгу, дополнить и переработать… Начался труд, изо дня в день всё более и более лихорадочный. Страйк писал, переписывал, доходя до середины, рвал всё и начинал заново… краем создания он понимал, что тонет, что он сходит с ума, что им владеет безумие, но поделать с собою ничего не мог. Наконец, он сумел завершить работу и хотел отправиться в Рим… и тут обнаружилось, что у него не осталось денег. Наоборот — он должен был за квартиру. Страйк попытался одолжить у прежних знакомых, но ему это не удалось. Снова начались галлюцинации, дочь приходила к нему и смотрела, ничего не говоря… От потрясения и переживаний бывший священник слёг в кровать.