***
— Зачем нам здесь священник? — обратился ко всем лидер собрания, кажется, его звали Джеймсом. — Только наши деньги проедать будет. И так начальство высасывает всё, что может! Остальные согласно загудели, бросая на священника угрюмые взгляды. Главный тем временем всё больше и больше распалялся: — Если бы твой бог был, я хотел бы спросить его, почему он убил Элли Пресквод, оставив двух её детей сиротами? Почему дети Антуана умерли из-за того, что у него не было денег на доктора? Я бы спросил его, почему он помогает богатым и знатным, даёт всё, что их душонкам угодно, а у бедных отнимает и самую малость! Я бы спросил его, почему он создал такой злой мир! Лидер шахтёров продолжал говорить, но Страйк не ответил ему, хотя и мог бы. Он чувствовал — невероятно остро, что он чужой здесь, в этом мире, где люди, казалось, стремились дорыться до преисподней. Он был не нужен тут. Страйк пожертвовал почти все свои сбережения в кассу взаимопомощи шахтёров. Принесло ли это пользу? В глубине души Страйк понимал, что нет. Он отнюдь не был миллионером, и его средства были лишь каплей в море. Каплей, не принёсшей ему в итоге ни уважения шахтёров, ни осознания того, что он сделал что-то очень важное. Когда он сказал дочери, что не сможет в этом году купить обещанную ей ещё два месяца назад игрушку, та лишь улыбнулась — грустно, словно жалея своего папу. Наверное, жалость была именно тем, что он заслуживал. Всё в его жизни шло наперекосяк. Когда-то он был перспективным молодым архитектором, у него была красивая жена, родилась дочь… но потом, когда он оставил радости, которые обещал ему мир, и пошёл за Христом, став священником, всё пошло наперекосяк. От него ушла жена, оставив его с маленькой дочерью, мирские дела окончательно перестали клеиться, так что он постоянно выставлял себя на посмешище. Удавалось ли ему достойно заботиться о духовной жизни его паствы? Сам Страйк сильно в этом сомневался. Первый огонь, погнавший его через все препятствия за Христом, погас слишком быстро. Иногда ему казалось, что если бы не дочь, он бы уже давно сдался. Марте удавалось то, что никак не давалось ему. Когда они шли вдвоём после службы домой, по пути им встретился нищий, просивший подаяние. Страйк порылся в карманах скорее для вида — он знал, что там ничего нет — и уже хотел пройти мимо, когда дочь подошла к нищему и поклонилась ему, что-то сказав. И тот поклонился в ответ. Позже, когда они пришли домой, Страйк спросил у Марты о случившемся. — Я знала, что у тебя нет денег, — ответила ему дочь, — и подумала, что если мы просто пройдём мимо, этот человек наверняка подумает: «Вот ещё двое сытых, которым нет дела до того, жив я или нет». Я подошла к нему и сказала, что у нас нет денег. И всё, что я могу — это склонить перед ним голову. Выслушав ответ, Страйк понял, что ему, наверное, никогда не превзойти свою дочь. Подавая милостыню, он всегда ощущал неловкость и скованность. Ему казалось, что он унижает нищих. Страйк пытался улыбаться, молиться про себя, но ни то, ни другое не давало ему успокоения. Тем же вечером состоялся ещё один разговор с дочерью. Священник ещё не знал, что он будет последним. Когда он укладывал дочь спать и уже прочёл ей главу из книги (если время позволяло, он всегда читал ей), Марта спросила его: — Женщина в церкви сказала мне, что красивые женщины соблазняют мужчин и обязательно попадают в ад. Папа, я красивая? — Очень, — сказал Страйк, искренне считавший свою дочь самой красивой девочкой на свете. — Значит, я попаду в ад? Вопрос застал его врасплох. — Нет… мне кажется, та женщина ошиблась, — горячо возразил он. — Давай лучше ты сделаешь так: молись Богу каждый день и благодари его за то, что он сделал тебя такой красивой.***
Роковой день начался с авионалёта немецких самолётов на городок. Множество бомб было сброшено на угольные шахты — остановить добычу угля, сделать её невозможной — похоже, это было целью Рейха. Разрушенные строения, завалы в шахтах… Страйк пришёл давать утешение умирающим туда, где никто его не ждал. Главный врач выругался, сказав что-то вроде «путаются под ногами тут всякие», сиделка в палате с вызовом спросила его: «И где был ваш Бог?» Он не ответил, направившись к койкам, где лежали пострадавшие. Ему всегда казалось, что перед лицом смерти люди как-то совсем иначе начинают смотреть на свои отношения с Богом, что на войне «атеистов нет», и с удивлением осознал, что это не так. Те, кому священник не был нужен при жизни, не испытывали в нём нужду и у врат смерти, надеясь скорее на врачей, чем на прощение грехов. Страйк присел у койки Джеймса, ноги которого оказались почти превращёнными в кашу. Сколько ему осталось жить? Ему что-то вкололи, и он сохранял сознание, почти не чувствуя боли. Когда Страйк начал говорить ему про Прощение, отпущение грехов, тот лишь хрипло рассмеялся. — Вам легко говорить… вы не знаете, как это страшно, — с горечью сказал умирающий шахтёр. — С вами же ничего не… — он закашлялся. — Я боюсь смерти, — тихо добавил он. Страйк промолчал, с болью глядя на человека. Что он мог сказать ему? Что от войны не застрахован никто? Что в жизни вообще никто ни от чего не застрахован, и человек, с уверенностью говорящий своей душе: «ешь, пей и веселись» может в ту же ночь услышать страшное — «ныне возьмут от тебя душу твою». Но говорить так он не имел права. Как не имел права сытый требовать стойкости от умирающего с голода. — Самое большое, что я могу — быть с вами и молиться за вас. Всё время, пока вы будете живы, я не отойду от вашей постели. — Вы уйдёте, а я ещё буду жив, хоть и не смогу поднять головы… — Вот вам моя рука. Всё время сжимайте её, и я пойму, что вы живы и буду молиться за вас. Буду с вами. Мужчина благодарно сжал его руку. Страйк просидел над ним минут десять — потом началась агония. Рука дёрнулась, немного подрожала… и упокоилась навсегда. Помедлив на всякий случай — с тем, чтобы не нарушить обещание и не оставить Джеймса умирать одного, — он поднялся и пошёл к другим людям, которые не менее этого нуждались в утешении и духовной помощи. Домой он вернулся поздно ночью. Домой… в эту ночь у него не стало дома. Бомба, сброшенная с немецкого самолёта, оставила одни руины. И дочь… этой ночью он лишился и её. Лишился дочери… даже стоя у гроба, даже оставшись один под дождём на кладбище, он так и не смог понять, что это значит. Пониманию только предстояло прийти.