Всполохи

      Истри лихо перескочил через забор, скользнул ботинком по мокрой траве, но не останавливаясь вбежал на крыльцо почты. Стукнул по подвескам над дверью, оповещая о своем прибытии, и залетел внутрь.        — Письма есть? — Истри локтями оперся на высоковатый для него стол, а ноги поставил на маленький выступ внизу. Почтальон, возившийся с расставленными по полу коробками, бросил на него мрачный взгляд и кивком головы указал на пятый, самообразовавшийся, угол комнаты.       — Вон, целый ящик. Давно уже привезли. Сказал же, до полудня приходи.              Истри беспечно пожал плечами и устремился к ящику. До полудня, после — какая разница, этих писем неделями ждут. А брат, который первый раз согласился взять его Теней ловить, ждать не будет. Истри сгреб письма, пробежал глазами по адресам — как удачно, что большинство на Торговую, а в сторону Горелой окраины он потом побежит, завернет заодно к Поднятой, а оттуда сразу можно к ребятам. Истри уже сунул письма всей охапкой в сумку, как глаз вдруг зацепился за светлый уголок одного конверта. Истри перевернул письмо. На шершавой бумаге проступала ссьфиа, а левый край пересекала косая полоса чистого голубого цвета. Истри смотрел на нее, моргнул, прогоняя воспоминание о другом конверте с голубой полосой, и положил письмо в боковой карман, отдельно от остальных, а потом бегом пустился в сторону Горелой окраины.       Истри мигом проскочил центральные улицы, спустился под горку, махнул рукой ребятам, идущим к реке, и повернул вправо, к новым домам. Новыми они назывались, потому что были построены после большого пожара на Горелой окраине, а на самом деле они старше дедушки Истри.       Нужный дом стоял чуть на отшибе, к нему вела своя тропинка. Оказавшись у забора, Истри перешел на шаг, заглянул за калитку, не увидел никого на огороде и направился к раскрытой задней двери.       — Чего тебе? — Хозяйка, занимавшаяся посудой, глянула на гостя крайним зрачком. Истри торопливо развязал карман, аккуратно вытащил письмо и протянул его на раскрытых ладонях.       Сен Талайси подняла голову, задержала взгляд на письме. Отложила тарелку, развязала фартук. Вышла во двор, ополоснула руки в чистой воде и тщательно вытерла. Подошла к Истри, протянула руки, и он, склонив голову, вложил конверт в ее ладони. Покинул двор, не оглянувшись, и только у подножия горки вновь побежал.       Талайси вернулась в дом, в свою маленькую комнату. Выдвинула верхний ящик стола, где стояли в отсеках не отличимые друг от друга конверты с голубой полосой. Их немного; в доме родителей лежали три ряда похоронок по двадцать в каждом, самые старые могли рассыпаться от неловкого прикосновения. Дома Талайси не глядя могла назвать половину первого ряда по именам, эти же она никогда не открывала: они принадлежали дальним родственникам. А теперь в этом месте появится ее собственный архив, и Талайси, почти тридцать лет прожив здесь, обзаведясь семьей, впервые почувствовала дом — своим. А она как-то не отдавала себе отчета, что до сих пор ощущала себя гостьей, нашедшей временное пристанище, как будто еще собиралась бросить все и пуститься по дорогам.       Талайси осторожно, чтобы не порвать, раскрыла конверт.       «Адаре Ашетри погиб в боях за Дальний узел, как полагалось уравнисту, Домениа и человеку с последней черты. Восточный рубеж гордится».       Надо же, она никогда не слышала, что есть еще Дальний узел. Ашетри, когда последний раз был дома, мало говорил о том, что Рубеж собирался делать теперь. Мы пойдем дальше.       Так значит, дальше вы все-таки прошли.       Талайси достала из шкатулки ленты, голубые, как полоса на конверте, и нитки темного желтого цвета. Ленты — гтартские, сплетенные из тонких легких ниток. Темный желтый на них казался тяжелым. Талайси вышивала желтым сквозь зазоры голубого и вспоминала. Аше плохо умел писать письма, а она редко виделась с ним в последние… шестнадцать лет, да. Не всем дано получить письмо с голубым краем так нескоро.       Талайси сощурилась, поднесла ленту ближе к свету. Мир ей свидетель, она стала хуже видеть. По ленте нужно пустить простой узор, но зазоры в орнаменте приходилось долго выглядывать. Вышивка всегда одна, как одно имя у всех, кто оставил себя Рубежу. Но плетет из лент каждый свое, что хотел бы вспомнить, прощаясь с человеком, что считал самым важным.       Что она могла сказать о нем?       Она ни разу не встретилась с ним, пока он учился на курсах. Не было времени, не вырваться, когда по всем окраинам и даже центру ползли разрывы. Потом покинуть Рубеж не мог уже Ашетри. Так и получилось, что за шестнадцать лет она видела его всего дважды. Но сожаления — не то, что Талайси собиралась в себе оставлять. И уж подавно не о старшем сыне.       Она могла вспомнить, что когда последний раз встречала его у порога, подумала: «Как изменился», а потом он сказал ей какую-то глупость, и она решила: «Да вообще не изменился». Вечные его знают, где она была права. Она могла сказать только, что он меньше смеялся. Что когда они гуляли по городу, он смотрел на знакомые места по-другому. Без «а помнишь, как», «а тут было», он больше молчал и словно вслушивался. «Она такая чистая», — Ашетри протянул руку в сторону Горелой окраины. Той весной на ней впервые из-под черной взвеси показалась трава.       Талайси закрепила нитку и потянулась за проволокой для каркаса. Она, кажется, знала, что из него сложит. Мы пойдем дальше. Пусть там будет чистый горизонт.       Когда-то мать говорила Талайси, что лучше подождать хотя бы день, прежде чем браться за прощальные ленты. «Человек, который долго горюет, пропускает свою жизнь. Но совсем себе запретить — только хуже выйдет. — Мать держала в руках ленты цвета чистого неба и не смотрела ни на них, ни на Талайси. — Поэтому когда тебе придет пора кого-то провожать, назначь себе срок и горюй как можешь. А потом возьми ленты, вспомни самое светлое, что только хочешь оставить, и заплети их. И после того не смей больше плакать». Мама дала себе четыре дня, а потом вернулась к обычной жизни, и если она и плакала вопреки собственному запрету, этого никто не видел.       Талайси не была такой обстоятельной, как мама. Уж если ей было, что сказать, она могла сказать это сразу, так чего ждать? А кроме того, к добру или к худу, но лучше всего в своей жизни Талайси научилась отпускать.       Ветер трепал концы лент, и солнце красило желтый узор в золото. Ленты сплетались в узор дальней, тяжелой дороги, которую венчал ясный горизонт. Они будут висеть на карнизе крыльца, пока Талайси однажды не посмотрит на них и не решит, что пора их снять. Невестка, вернувшаяся из мастерской, не спросила ничего, только склонила голову, входя на крыльцо. Ничего не сказал никто из соседей, поднимая глаза к развевающимся лентам.       Разве нужно говорить что-то еще.