infantem

      — Ты не понимаешь, — удар, — не слушаешься, — ещё удар, — даже не собираешься слушаться.       Рассекающий воздух свист плети, и её кончики с тяжёлыми бусинами ложатся на чернила спины, полосуя до багрово-красного, разрывая, марая в алом. В симфонию плети вливаются хрипы и сипение из сорванного горла, хруст выгибающихся суставов и звонкие капли водяных часов.       Удар, шесть капель, снова удар. Иногда прохладная ладонь, убирающая последствия некоторых истязаний. Но лишь затем, чтобы освободилось место для новых.       Сводит с ума. Выбивает остатки мыслей. Когда только и остаётся, что дрожь на кончиках пальцев, одинокая капля пота на носу, бессмысленный взгляд. Когда реакция на прикосновение ладони — сладкая дрожь и почти невнятная мольба задержать это мгновение подольше.       Удар.       Кисти выгибаются, сдирая молодую кожу, выворачиваются локти, стремясь уйти от плети, лопается затянувшаяся ранка на губах. Кисло и горько во рту, металл примешивается. Сил сглатывать нет вовсе, поэтому почти и реакции нет.       Один, два, три, четыре, пять, шесть. Удар.       Крик и влажный хруст. Ладонь с плетью замирает.       Чимин осматривает повисшее иначе тело своей игрушки, плеть перехватывает, обходит и кончиком её рукоятки за подбородок лицо поднимает. Сужает глаза.       У Чонгука лицо серое, безразличное. Глаза безучастно прямо смотрят, блик лишь отражается. Изодранные зубами губы кровоточат и язык прокушен. Тонкая струйка крови и слюны по подбородку, ключицам и груди, катится на пол, задевая голые пальцы. Чимин её с уголка рта слизывает, губу прикусывает, своим ядом делится, по скуле с синяком от его ладони гладит. Знает, что яд жжется, что болючий, но целует глубже, с безвольным языком играет, на ранке печать свою ставит.       Чонгук от резкой боли во рту дёргается, но его лицо крепко держат пальцы Хозяина, пока тот исследует его рот. Парень мутно перед собой видит, но острый испытующий взгляд чувствует, как тот внутрь пробирается, по закоулкам памяти бродит, самое сокровенное наружу вытягивает.       Чонгук дёргается снова, вырваться пытается, укусить, но тело его снова предает. Оно на нехитрую ласку по ранам льнёт, просит больше. У Чонгука выбора нет, как ответить робко, как вперёд податься, стукнуться зубами о чужие клыки и быть за мокрые волосы притянутым ближе, до шипящей боли, до алых кругов перед глазами. У него тело неестественно выгибается снова и снова, кажется, кости ломаются, но то в сравнении с растекающимся по венам ядом — ничто. Он мычит что-то неразборчивое, но, вероятно, это что-то нравится его Хозяину. Потому что Чимин расцепляет кандалы, подхватывая измученное им самим тело. Держит осторожно, невесомо разрывая касание губами, всматривается в тёмные провалы глаз, ищет там что-то, что сопротивлялось в главном зале Тэхену, что ломалось о его приказы, что стирается с каждым ударом плети, с каждой сломанной и срощенной костью. Ту самую дерзость, что катализирует его ярость, что приводит в движение все реакции, что сосредотачивает на себе каждую мысль. Эта грубость, неподчинение, дерзость. Всё в Чимине барьеры рушит, низкие желания пробуждает, крови даёт. Все в демоне бунтует, мальчишку требует пометить, присвоить, приручить, единолично пользоваться.       Он — Война и Страсть. Он свергает людские сердца в пучины похоти и зависти, он отравляет, города и народы выжигает, их душами играет. Он — сама жестокость. Он — Похоть.       Но у Чонгука во тьме глаз матовая плещется дерзость, неподкупная, неуёмная, что не уляжется, не вытравится. Её ничем не высечь, не выбить, не искоренить. Она только глубже прорастает, цепляется, все собой заполняет. Чимин о неё режется, снова и снова мальчишку приручает, наказывает, но от грубости, что с губ его срываются, заводится. Со взгляда злого, с мимолётной нежности, которую Чонгук давит, умирить пытается.       Не выходит от слова совсем ни у того, ни у другого. Оба друг о друга характеры стачивают, и если у Чимина терпение тысячелетиями измеряется, то Чонгуку чуть более сотни лет отмерили, Чимину мало. Он на клеймо печатей смотрит с ненавистью. Прижимает худое тело к себе, пальцами спину гладит, исцеляет свои же отметины.       Чонгук от горечи вскрикивает, спиной после прохладу постели чувствует. Размазанным себя чувствует, переломанным, во многих местах истерзанным. Ему дышать больно, но и то от того, что демон сверху склоняется, в губы дышит. Чонгук его цепочки на шее пересчитывает, рубин алой каплей перед глазами маячит, завораживает. Такие же в его ошейнике, такие же в браслете Хозяина. Они искрят и вспыхивают, они голод показывают. Чей только — неизвестно.       — Громче, — шепчет змеем демон в шею, прикусывая кожу, пуская яд. — У тебя красивый голос, Чонгук.       Имя своё катализатором всех процессов и крышу напрочь срывает. Чонгук вскидывается, сам подаётся, сам за чёрные волосы хватается, на себя тянет. Готов в пороке и боли тонуть, лишь слышать, что не он один помнит. Помнит себя и своё имя, от которого дёргается эфемерное сердце. Оно не за рёбрами, но где-то очень аритмично стучит, сбивается. Чонгук на гранях памяти помнит ещё, убеждается, что не сон, что правда всё, и страх жив. Он под кожей рисунками, он по коже рубцами, он внутри ядом и тягучим желанием.       Чимин по нему разросся, собой все заполнил, каждую прореху забил, всё цельное, но с примесью черного, что на Чонгуке как влитое, но всё равно инородное. Чонгук его не принимает, оттого от яда, что лечить должен, истончается.       Чимин видит это по худым пальцам и ногам, по тому, как дольше заживает кожа, как больнее срастаются кости. Чонгук его не принимает, не сдаётся, отрицает душой, хотя тело сдалось уже. Его разум ломает и душа истончается, едва видной становится.       Чимин в начале её золотистый свет видел, черного подмешивал, плел идеальный рисунок. Чонгук к его сущности как влитой, под него и для него заточен, создан для него. Только желание играть в начале разворотило сосуд души. Та сквозь осколки неудержимой пылью, что когтями не удержать. Та сквозь пальцы, и взгляд мальчишки тухнет. Тот сопротивляется яростно, но все реже.       Демон берёт его снова, впервые мягко, впервые полностью залечивая всё, выцеловывает каждый изгиб и к каждому звуку прислушивается. Чимин не думает, на малыша смотрит, желание его удовлетворяет. Чонгук держится недолго, с криком хриплым содрогается, выкручивает руки из крепкой хватки, бьётся в почти истерике, когда ошейник предсказуемо сжимается, усмиряя. И опадает назад, засыпая. Не прячется, не сворачивается клубком, не закрывается.       Чимин смотрит долго очень, гладит мягкие коралловые губы, сдвигает ближе к центру постели, в которой Чонгук поселился и мог бы назвать вторым домом после пыточной. Но демон медлит, смотрит пристально, душу изучает. Та на тонких нитях повисла. И он не уверен, что сможет её удержать.       Он впервые не уверен.