В плену своих чувств

      Он открывает глаза, и первое, что он видит перед собой — это белоснежный потолок, по всей видимости, здравпункта. — Ты проснулся, — слышится сиплый голос откуда-то справа, и он поворачивает в сторону голоса голову. — Как себя чувствуешь?       А тут стоит задуматься. Шото в принципе не ощущает себя плохо, но и не скажешь, что ему хорошо. Потому он невнятно бормочет что-то схожее с «в порядке» и пытается сесть в кровати. — Не двигайся пока, капельница ещё не закончилась.       И он только сейчас обращает внимание на иглу в вене, что заклеена лейкопластырем. Шото ложится обратно. Голова немного кружится. Кажется, его даже подташнивает. Но то чувство, что накрыло его, выходит при потере сознания, больше не беспокоит. — Что произошло? — еле выговаривает альфа, кое-как совладав с пересохшим горлом. Сейчас бы выпить пару стаканов холодной воды, освежиться и подышать свежим воздухом. Было бы здорово. — Я не помню. Перемена перед четвёртым уроком, больше ничего в памяти нет…       Он растеряно оглядывается по сторонам, выуживает детали вокруг себя, тогда как Исцеляющая девочка подсаживается ближе, осматривает систему капельницы и убирает её. — Тебя принесли твои одноклассники, — говорит, а кажется, будто бурчит, женщина. — Мидория и ещё пара парней. Ты всех не на шутку напугал, Тодороки.       «Мидория», — звучит на повторе в его голове, и он старается не подать вида, что его начинает разбирать изнутри от мыслей об омеге.       Медсестра клеит пластырь в изгибе локтя и что-то рассказывает о том, что ему стоит больше отдыхать, и том, что его состояние в принципе удовлетворительное, и он может быть свободен. Но ему не интересно это вовсе.       «Мидория».       Он погружается в себя, минуя всё вокруг и совершенно забываясь, пока собственные ноги несут его прочь из помещения. Благо, ему стало лучше, и, кажется, очередной потери сознания правда ожидать не стоит.       Но с ним определённо что-то не так.       Шото это понимает в тот момент, когда оказывается на улице, выйдя из душного помещения академии и чуть было не рухнув наземь в тот же момент. Вестибулярный аппарат мгновенно и лишь на секунду перевернул ему мир с ног на голову. Но всё же поставил всё на свои места обратно. Вот только и этого хватило, чтобы заставить парня остановиться и перевести дух.       Запахи. Это первое, что просится быть замеченным, и он замечает. Всё вокруг будто бы приобретает другие ароматы и становится насыщенным, ярким. Это странно, учитывая, что не так давно всё было по-другому. Кажется, не пахло совсем. А теперь.… Это настораживает.       Шаги даются ему на удивление легко, даже несмотря на то, что его секундой ранее словно к месту пригвоздило. Он ступает дальше, намереваясь пойти в другую сторону, теперь уже от общаги, дабы прогуляться и проветриться. Изнутри что-то словно подсказывает, что ему это сейчас очень необходимо. Медленно, но уверенно, он идёт вперёд, прислушиваясь к чувствам, что наполняют. Снующие туда-сюда мысли роятся в голове стайками и путают его окончательно, когда мысли уходят в сторону от реальности, возвращая его в реалию сна.       Сон…       Шото прикрывает глаза на мгновение, пытаясь припомнить всё то, что он видел, пока его сознание покинуло его. Он чувствует горький привкус во рту, что сопровождает его из ночи в ночь, и поражается тому, насколько сильно он поддаётся внушению. Ведь это ненормально быть настолько подверженным собственной наивности. Обводя языком каждый зуб, прощупывая каждую щёлочку, он пытается вспомнить хоть что-то, но в голове предательски пусто. Он помнит лишь редкие вспышки, что-то похожее на фееричные взрывы вокруг, нечто похожее на алый закат. Запах пыли, шум волн и тихий — всё то, что удаётся признать из всей какофонии. Он прикусывает щёку изнутри, силясь сконцентрироваться на ускользающих из его рук образах. Он помнит. Точно ведь помнит, но всё так сложно. Это странно. Всё такое нереальное…       Недаром ведь говорят, что когда идёшь вперёд, следует смотреть под ноги и не витать в облаках. Не зря об этом твердят родители своим детям на каждом шагу. Но ему такого не говорили, не предостерегали. Шаг вперёд, буквально говоря в бесконечность. Тодороки срывается с мелкой насыпи камней и кубарем валится вниз, с невысокого пригорка, разрывая рукав форменного пиджака.       Он лежит на земле, раскинув руки и воззрившись рассеянным взглядом в начинающее темнеть небо, тяжко вздыхает. Сколько же он пробыл без сознания? Час? Может три? По чувствам и приятным ощущениям отдохнувшего тела, он, кажется, проспал минимум часа четыре. Расслабленное, приятно ноющее ощущение разливается по телу, когда он, наконец, расслабляет мышцы, оставаясь лежать на спине в густой чуть подсохшей траве. На улице начинает холодать. Он нехотя отмечает это, но продолжает лежать.       Мысли медленным потоком струятся в голове, разливаясь из огромного русла реки на маленькие ручейки, именуя себя теориями и предположениями. Тодороки, растеряв внутреннее спокойствие, вспоминает детали того сна, что видел в этот раз. И ему становится немного не по себе.       Странная вереница событий, непонятное, не поддающееся объяснению поведение, всё, абсолютно всё не поддаётся логике. Всё это такое необъяснимое, но наставляющее. И что-то, наконец, становится ему понятным. Всё то, что он чувствовал, ощущал и видел в этих сновидениях. Всё это связанно с тем, что он неправильно расценивал отношение Мидории. Так ведь? Шото надеется на то, что его предположение верно.       Ведь как можно объяснить по-другому то, что говоря ему все те слова, Мидория плакал? Как понять это? Почему он плакал? Почему ему не даёт всё это покоя? Вероятно же, из-за того, что ему, Мидории, было невыносимо больно? Ведь так? А Шото смел подумать то, что Мидория делал всё это специально, чтобы посмеяться над ним.       Мидория не мог делать всё то, в чём признался, намеренно и от злого умысла. — Он ведь меня не толкал… — шепотом проговаривает Тодороки, прикрывая глаза из-за ощущения тяжести на веках. Чувство того, что он сейчас разольётся на миллионы ручьев — сводит с ума. Это так правильно и неправильно одновременно. Его разрывает на части.       «Мидория», — эхом звучит в голове чужой, совсем не его голос. Исцеляющая девочка сказала, что он помог одноклассникам принести его в медпункт. Значит ли это, что Мидория не безразличен к нему?       Но, что сможет изменить это знание? Как Шото перестать думать о том, что его предали?       В горле предательски замирает на месте ком и мешает вздохнуть. Хочется рассыпаться на тысячи частиц и испариться. Подпрыгивающее чувство, внутри всё словно переворачивается и подскакивает к горлу. В груди тянет, сводит и колит. Ему так больно ещё не было ни разу. Что-то клокочет внутри и ноет. Ноет и ноет.       Даже если Мидория и чувствует что-то к нему, то это точно не что-то похожее на симпатию или любовь к Шото. Если бы это было что-то такое, что-то схожее с тем, что чувствует сам Шото, он бы не стал… Не стал бы предавать. — Хватит, Шото, — он закрывает лицо ладонями и прикусывает губы. На уровне груди всё начинает дрожать. Это сводит с ума. Это невыносимо. Дыхание сбивается, а по щекам скатывается первая слеза. — Не понимаю, ничего не понимаю, — он шепчет срывающимся голосом, размазывая ладонями слёзы по щекам. — Почему я не хочу во всё это верить, почему я не могу поверить в то, что он сам мне сказал… Просто не могу… Мидория…       Вдох. Выдох. Всхлипы срываются с уст. Он открывает лицо и смотрит в небо, на уже потемневший небосвод. Белый шум заполняет собой стенки его черепной коробки, от чего лёгкая мигрень решает разыграться. А ещё замерзающая спина словно намекает на то, что пора бы встать с земли. Да и следовало бы вернуться в общежитие к комендантскому часу.       Общага встречает его гомоном голосов мальчишек и щебетанием телевизионного голоса ведущей канала новостей. Шото проходит в комнату, понурив плечи и чуть ссутулив спину. Состояние сейчас крайне отвратное, потому он стремительно быстро старается покинуть общую комнату, предельно осторожно проходя мимо кухонной зоны.       За обеденным столиком сидят двое, Киришима и Каминари, что-то на повышенных тонах обсуждая друг с другом. И Шото бы не обратил внимание ни на одно слово из их диалога, пока парни, минуя свои привычные глупые темы для разговоров, вдруг начинают говорить тише и серьёзно. — Я говорю, это огромная ответственность. Я понимаю, что от меня и моего поведения многое зависит, — проговаривает Каминари, откинувшись на спинку стула и запрокинув голову к потолку. — Она ждёт от меня серьёзных поступков, хоть и не говорит мне об этом. Я вижу это и чувствую. Взять хотя бы, к примеру, тот случай, когда нас застукали её родители.       Шото невольно прислушивается, остановившись у поворота к лестнице, вровень между переходом из комнаты в комнату. Ему от чего-то стало невероятно интересно узнать то, о чём говорят парни. Это странно. Он никогда не замечал за собой таких повадок, не был чрезмерно любопытен. А сейчас, будто на уровне инстинктов, руководствуясь шестым чувством, он прислушивается, прижавшись спиной к стене. — Да, — вздыхает Киришима, — я помню, бро, ты говорил мне. И я тебе тогда и сейчас готов пожать руку, это так по-мужски, взять на себя ответственность.       Действия парней вне зоны видимости Тодороки. Он стоит чуть за стеной, где его альфам не видать. Зато тихий смешок Каминари он распознаёт. Голоса до его слуха доносятся очень чётко. — Даже несмотря на то, что вы этого не обсуждали! — проговаривает Киришима, чуть стукнув по столу. — Принять решение и так смело озвучить его её родителям, бро, я горжусь тобой. — Джиро мне тоже потом сказала спасибо, — голос Каминари кажется сдавленным и грустным, но дальше он говорит с большим запахом. — Она сама, как оказалось, боялась начать говорить на эту тему, — Каминари, кажется, тоже поднимается с места. Слышится шорох одежды и скрежет ножек по полу. — «То, что мы истинные — не значит же, что мы уже встречаемся и прочее», так она объяснила своё холодное ко мне отношение «до». Честно? Я тогда ужасно трухнул. Но отлично, что всё так разрешилось. — Понимаю, — вздыхает Киришима и, кажется, поднимается с места. — Я чертовски вам завидую, бро. Это так здорово, что твоя истинная пара… так рядом, и вы вместе.       У Шото что-то переворачивается внутри. Он почему-то цепляется именно за слова Каминари, и у него внутри всё будто переворачивается вверх дном. Слова врезаются в кожу, застревая внутри, где-то на уровне лёгких. Они вдавливают в тиски бедную грудную клетку, принося порцию жгучей боли.       Значит, быть истинными не значит ничего? Но Шото думал совершенно по-другому. Он предполагал, что если узнаёшь, кто твоя истинная пара, то уже всё предрешено и быть вам вместе. А здесь… голова начинает болеть слишком сильно. Он бы хотел продолжить самокопание и погрузиться в мысли с головой, как словно на добивание, к его слуху доносится остаток разговора. — Я не могу быть со своим омегой, — горестно произносит Киришима, чуть громче, чем говорил до этого Каминари. — Наш возраст и ранг… люди нас сейчас просто-напросто не поймут, и у него, моего омеги, могут начаться проблемы. Большие проблемы… — Погоди-погоди, — кипишует Каминари. Шото чуть пятится назад, повернувшись на голоса и выглядывая из-за угла. Денки держит Эйджиро за плечи, по всей видимости, сжимает, немного потряхивая. — Ты хочешь сказать, что признался ему, серьёзно? — Не совсем, перестань трясти, — Киришима смеётся как-то натужно, еле вырываясь из рук друга. — Просто так получилось, что мы поняли в один момент, и он после сказал мне об этом, — он качает головой, прикрыв глаза. — Это так больно, смотреть на него, но не иметь возможности обнять. Его образ практически везде, а с наступлением практики так и совсем…       Но дальше Шото не слышит. Его кто-то сзади хватает за руку и тянет в сторону лифта, шипя, словно змея в траве. То, что следовало бы промолчать — он как-то сразу понял, потому даже и не пискнул. Хотя стоило бы. Не каждый же день его за руку утягивает куда-то сам Бакуго Катсуки. — Бакуго? — искренне удивляется альфа, наконец, придя в себя от резкого выпада беты. — Что ты…?       Бета не смотрит в его сторону, лишь нажимает на кнопку лифта, дабы подняться хотя бы на любой другой этаж. Что у него в голове, Шото точно не знает, но тот факт, что ему не совсем приятно его такое поведение — есть в виде осадка на дне души. Шото в принципе не жалует его, после того… или даже всех случаев. Но, кажется, Бакуго не просто так его потянул за собой. А ведь альфе вообще стоило бы смутиться. Его так позорно застукали за подслушиванием. Это какой-то ужас. — Разговор есть, альфа, — Бакуго говорит это с таким презрением и недовольством, словно он и не был настроен на этот разговор. Но Шото мастерски игнорирует этот посыл ненависти и пожимает плечами. Мол: «Я не знаю, что тебе от меня нужно». — На крыше будет меньше ушей.       И почему Шото снова теряется в пространстве? Когда они успели проехать все четыре этажа и оказаться на пятом техническом? — Пошли, — бормочет Катсуки, засунув руки в карманы домашних брюк и шагнув первым в темноту.       Они шагали молча где-то минуту. Кажется, за это время можно было обсудить всё то, зачем Шото вдруг понадобился Катсуки. Но бета старательно молчал, идя в темноте куда-то вперёд, уводя Шото вглубь темноты. — Куда мы? — Тодороки всё-таки не выдерживает этой тишины и, чуть прибавив шагу, догоняет Бакуго. — И что за разговор? Не собираешься же ты мне отомстить, скинув с крыши?       И, кажется, Бакуго чуть ухмыльнулся. Но Шото не может сказать точно. Глаза еще не совсем привыкли к темноте, а верить слуху и предчувствию как-то не в его характере. — Нет, хотя заманчивая перспектива разговору. — Тогда по какому поводу ты хочешь поговорить со мной? — Шото наседает на Бакуго, подбираясь чуть вплотную к парню. Они стоят в темноте чердака, кажется, где-то в середине здания. Вокруг ничего не видно, и чёрт знает как, но Шото чувствует бету. Чувство, словно на коже растягивается тёплым пятном чужое присутствие. Внутри всё медленно и плавно перетекает из сосуда в сосуд, впечатление какой-то неясной гармонии наполняет его. Это странно. Чтобы быть с этим человеком наедине и чувствовать себя… так расслабленно. — Я не претендую на него, — Катсуки выпаливает это слишком быстро, — никогда. Просто… — слышится тяжёлый выдох и сдавленное шипение, от которого бегут мурашки по коже. — Я тебя проверял, ясно? — Бакуго, что ты несёшь? — Если бы не моя заноза в… смысле, короче. Я не должен был лезть.       Шото совершенно точно не видит смысла в словах Катсуки. Он стоит посреди этой темноты, оглушённый чужим голосом, перебарывает сонливость (откуда она опять взялась) и пытается понять, что от него хотят. В раз его накрыло усталостью и обычной человеческой ленью. Он даже не хочет понимать бету, вот в чём проблема. — Бакуго… — А, ладно! Забей! — Скажи, ты правда его не любил?       Шото видит, как лицо Бакуго искривляется, но не зрительно. Что-то заставляет представить эту смену выражения эмоций у него на лице, и это так по-чудному ощущается кожей, что становится в некотором смысле неловко. Мог ли Бакуго специально привести его в такое место, чтобы Шото не увидел его лица? Возможно.       Но Бакуго молчит. И это молчание затягивается на добрых пару минут. Потому Шото решает задать вопрос ещё раз, но его тут же перебивают. — Ты и правда думаешь, что такой как я сможет сделать его счастливым? — секундное промедление, Шото даже не успевает и рта открыть, потому что Бакуго продолжает: — ты полный идиот, раз можешь даже предположить такое. Ваша сраная истинность… вы же уже сами для себя всё решили. Но он тупой задрот, ему страшно. Не умеет он. Решать что-то в отношениях не его. Вот переломать себе все конечности и спасти кому-то жизнь — это по его части. А это… не будь тупорылым, половинка.       Шото крутит головой из стороны в сторону, тщетно пытаясь разглядеть в темноте образ беты. В голове крутится мысль, похожая на что-то круглое и объёмное. Она несёт в себе нечто. Нечто это очень смутно напоминающее все те воспоминания, события, произошедшие с ним до этого. Будто какая-то догадка пытается нагнать его. Но Шото усердно отмахивается от неё. Он и без того достаточно нагружен эмоционально, и думать сейчас над чем-то ещё утомительней. — Бакуго, я… — Не проеби его.       До слуха доносятся тяжелые шаги Бакуго, и Шото ёжится от охватывающего его чувства безысходности. К чему весь этот разговор — не понятно. Но что-то внутри него щёлкает, будто ломается на пополам. Половинка. — Ты не ответил мне на вопрос, — альфа делает шаг вперёд, вытянув руку в надежде поймать бету, но тот будто призрачное видение. Его будто и нет рядом. Лишь голос откуда-то со стороны доносится до него. — Речь не обо мне, — тянущееся за Бакуго молчание прерывается именно в тот момент, когда Шото подумал было, что разговору конец. — А о вас… двоих.       Дверь распахивается, являя темноте помещения тусклый, но одновременно яркий свет ламп в лифте. Бакуго озаряется светом, и Шото приходится чуть прищуриться, чтобы рассмотреть его напряжённую спину и подрагивающие плечи, перед тем, как двери лифта закрываются и бета уезжает вниз.       Сдавленный стон срывается с губ.       Когда двери за его спиной закрываются, он, наконец, выдыхает с облегчением, припадая спиной к металлу дверцы. Это было выше его сил.       Позвать двумордую выскочку на разговор тет-а-тет, говорить вещи, что касаются чего-то личного и, блядь, наставлять на путь истинный. Вы что, издеваетесь? Это не в стиле Бакуго Катсуки и уж тем более не с кем-то таким, как этот тип. — Сука, — парень кривится и со всего размаха бьёт себя ладонью по лицу. Порыв подорвать себе лицо он сдерживает, но кажется, что это не шибко надолго. В комнате он точно даст волю эмоциям и взорвёт что-нибудь.       Грёбаный мышечный мешок расходился из стороны в сторону, то и дело сжимаясь и разжимаясь. Сердце, видите ли, кровь циркулирует по телу, помогает поддерживать в нём жизнь, но его-то спрашивали об этом? Ведь сейчас даже дышать не хочется. Так тошно и противно от самого себя и своей слабохарактерности.       «Я не люблю его. Не люблю. Не люблю», — повторяет, как мантру, слова Катсуки, шагая по направлению к своей комнате. Слово на шаг, выдох, за ним вдох. Кажется, на его не хрупкие плечи что-то увесистое приземляется и почти что расплющивает в кашу. Состояние так себе, но жить можно. Но внутри такая клоака всего и так тошно.       Он смотрит себе под ноги и пытается унять сбившееся какого-то чёрта дыхание. Что это с ним? Однозначно что-то странное происходит с ним. Он выдыхает, перешагивая порожек лифта, когда дверцы перед ним услужливо разъезжаются в стороны.       «Ещё и эта дурочка доконает же расспросами о разговоре, — он шагает вперёд, по направлению к комнате, и замирает на секунду перед самым входом в комнату. — И что, сказать, что из всего того, о чём говорили мы, я смог сказать только «не проеби». Ха-ха, забавно, — Катсуки открывает двери комнаты и проваливается в приятную глазам темноту. В памяти всплывает тот дурацкий допрос, о том, что «Тебе, Бакуго-кун, стоит быть чуть более деликатным и попробовать объяснить Тодороки-куну, что ты не намерен больше мешать им».       Бета ухмыляется ироничности момента. Ага, не мешать. Он своими же руками столько раз «не мешал» и давал возможность Деку уйти, что просто не счесть. А теперь что, когда он отошёл в сторону, всё пошло реально по пизде, и теперь он опять косвенный виновник всего, чего только можно.       Блядство.       Ишь ты, многого она хочет. Чтобы Катсуки принял удар на себя и попытался мирить этих двух идиотов? Сейчас, ага. Разбежался. Деку сам виноват, раз решился на подобного рода действия. Его, Катсуки, вины по факту и нет.       Катсуки не виноват, да.       «Не виноват?», — он проходит вглубь комнаты и, не смотря по сторонам, по-медвежьи падает на кровать, лицом в подушку. Протяжный стон, заглушённый подушкой, проносится по комнате скомканным эхом.       Катсуки переворачивается на кровати и раскидывает руки.       Что-то он шибко заигрался и слишком далеко зашёл. Эта блядская зависимость свела его с ума, и он натворил непонятной дичи с три короба. А теперь лежит тут, как кисейная барышня распускает нюни и пытается оправдать сам себя.       А оно того стоит?       «Я просто не хотел отпускать его, — прикрыв глаза, думает Катсуки. — Слишком много времени вместе, да и то, что произошло тогда… Деку, он сам… и я».       Катсуки невольно вспоминает моменты из детства, когда оба они, ещё совсем детьми, клялись в любви и обещали быть всегда вместе. Это так больно, осознавать, что всё это не то чтобы ложь. Просто так сложилось, и их пути разошлись. Он, конечно, никогда и не думал о том, что не любил. Просто так сложилось, что и сравнивать-то было не с чем. А может, и правда не любил? Но тогда что это за чувство в груди, от которого сводит желудок и внутри всё словно переворачивается? Странно. Но… — Я просто не хотел, чтобы он уходил, — прикрывая лицо руками, шепчет бета. — Я просто хотел быть тем, кто будет для него самым лучшим… — он почти задыхается от переполняющего его чувства стыда и боли в груди. Уши начинают гореть, а на этаже выше слышится грохот и сдавленный голос двумордого. — Чёрт.       «Зависимость. Привязанность к человеку, коему не быть твоим. Вы просто разные с самого рождения, и все ваши попытки быть вместе ни к чему хорошему не привели».       «Ты просто идиот, что цеплялся за последние ниточки, которыми были сплетены ваши и без того не подходящие друг другу жизни. Просто цеплялся за прошлое, творя невероятную дичь и убивая своего любимого человека морально».       «Ты уничтожил весь его внутренний мир, заполнил собой. Насильно, не спрашивая разрешения. Ты испортил ему жизнь и теперь страдаешь в своей комнате о том, что тебя заставили поговорить с тем, кого любит твой бывший, но всё такой же любимый человек».       «А ведь он так и есть, любимый. Просто сейчас ты понимаешь, что это всё глупости и стоит отпустить. Твои чувства останутся безответными и вскоре угаснут. А ему, маленькому и глупому Деку, ещё стоит попытаться восстановить отношения с двумордой занозой. Но ты не будешь ему помощником. Хватит. И так многого наворотил. А теперь ещё лезть в их разборки».       «Ты не при делах. Твоя миссия окончена. Начни наконец заниматься своей личной жизнью, и сам не проеби того человека, что тянется к тебе. Пусть ты и есть такое дерьмо».       Катсуки прикрывает глаза. Кажется, он услышал и понял свой внутренний голос, что пытался вразумить его ещё тогда, в самом начале их с Деку истории.       «Нам несуждено быть вместе. И всё не потому, что бета и омега не могут иметь совместного будущего. Просто потому что я хочу, чтобы Он был счастлив».       Как скоро проваливается Катсуки в сон — неизвестно. Он просто засыпает, при этом чуть нервно подрагивая от перенапряжения и усталости. Морфей уносит его, обнимая своими мягкими руками, принося покой хотя бы во сне.

***

      В этот раз всё происходит не так. Словно с другой стороны, всё происходит совершенно с другого ракурса, да и он, Шото, будто бы не является участником всего происходящего. Он будто немой зритель, что витает где-то в облаках и не подчиняется ни одному закону физики.       Вот он, Шото, стоит на краю обрыва и смотрит вперёд, разглядывая перед собой небесный свод и безгранично огромные морские владения, что то и дело искрятся, переливаясь красками солнца и неба.       Рыжие лучи играются со светящейся призмой небесно-голубой дымки испарения. Это чарующе нежно и трепетно. В груди всё сковывает и стягивает. Дух захватывает от красоты этого вида и чувство того, что сейчас должно произойти что-то плохое, просто покидает его.        Тодороки, что стоит на обрыве мелового мыса, отворачивается от сии картины края света и поднимает взгляд разномастных глаз на подошедшего к нему Мидорию. А сам Шото, что созерцает всё происходящее, только и видит свою спину, что напрягается, словно струна не то гитары, не то скрипки.       Он парит над пропастью, зависнув на уровне земли, и не может видеть больше чем собственный затылок со стороны. Но стоит ему подумать об этом, как его вдруг ведёт в сторону, толкая ближе к поверхности земли. Где он, наконец, касается обрыва ногами и становится рядом с собой.       Но что это? Шото пытается проморгаться, словно от дурного видения. Да только всё тщетно. Ему это не кажется!       За спиной Мидории кто-то есть! И ладно бы кто-то, это можно было бы как-то обосновать. Но то, что он видит, не идёт ни в одно сравнение, и тому нет никакого объяснения.       За спиной Мидории Он, Сам Тодороки Шото!       Ему резко становится дурно. Но что-то, невзирая на его состояние, толкает его в спину и направляет вперёд. Он почти спотыкается, но шагает в сторону, ближе к омеге, рассматривая его со своей стороны. Глаза расширяются в ужасе.       Тодороки, что за спиной Мидории, весь в красном, словно в огне. На его устах ядовитая ухмылка, а руки его держат самого Мидорию и всё подталкивают ближе к тому Тодороки, что стоит сейчас у края обрыва.       Шото смотрит сначала на свой образ, потом на образ Мидории и понимает, что тот пытается сопротивляться. И у него почти получается. Но… — Зачем ему ты, беспородный омега, потрёпанный бетой? — Он должен достигнуть высот, что Старателю и не снились. Ты лишь обуза на его пути. — Он сам отказался от тебя, а теперь пользуется удобством истинности, что связывает вас.       Тодороки, чьи руки толкают Мидорию к краю, наклоняется к уху омеги и шепчет последнее, то что заставляет расплакаться Изуку в голос и подтолкнуть Второго Тодороки к обрыву. — Ты не омега, а просто шлюха.       В тот момент, когда Тодороки, что был у обрыва, падает, Мидория пытается бежать в след за ним. Но его удерживают сильные руки второго. — Отпусти, отпусти, отпусти! — кричит омега, пытаясь вырваться из крепкой хватки альфы. — Я нужен ему! Он… он… — Он это я, — говорит огненный. Так Шото прозвал его про себя, смотря на то, как переливается при свете заходящего солнце костюм оного. Все оттенки огня, такого ненавистного и родного. — Ты ему не нужен.       А ехидство так и сочится сквозь слова. Шото самому противно от себя же. Но сделать с этим он ничего не может. Лишь смотреть. А так хотелось бы вмазать по этой мерзкой роже, что исказилась в гримасе самодовольства, смотря на то, как скрутило Мидорию от крика. — Не говори так! Он мой истинный! Я… я…       Но Мидория задыхается. Он не может вымолвить и слова. Словно поражённый чем-то, он смотрит испуганно перед собой, упав на колени у кромки обрыва, с которого мгновение раньше упал Тодороки. — Шото, дай мне шанс… я, правда, правда, хочу быть с тобой…       Голос омеги срывается на каждом полуслове. Он шёпотом проговаривает просьбу и оборачивается на второго, что огненный. — Шото… я ведь… тебя…       Но дальше ему не удаётся услышать. Всё скручивает и переворачивает. Всё гаснет и взрывается. Всё испаряется, превращаясь в месиво ужаса и боли. Всё становится похожим на белый шум в его голове, и он просто поднимается в постели футона, открывает глаза. — Господи… — шепчет Шото, смотря на свои ладони. — Это выходит, что я собственными руками уничтожил всё?       И словно обухом по голове к нему приходит осознание.       Он сам отказался от омеги. Он после не промолвил и слова о том, что хочет быть с ним. Он не остался поговорить, когда течка взяла верх над омегой, и они занялись сексом. Он просто надеялся на то, что всё получится как-то само… но… — Какой же я идиот… — не то скрежет, не то свист, срывается с губ. Он прячет лицо в ладонях и опрокидывается навзничь, больно ударяясь головой об пол. Этого мало, но чувство приводит, хоть и мало-мальски. — Изуку-у-у…