В плену своих чувств

      Сумасшедшая вереница событий, буйно пролетающие друг за другом дни — сводят с ума. Но как бы оно ни было, каждому стоит держать ухо востро и плыть по течению, упрямо держа голову над водой.       Мидория Изуку — совсем ещё юный омега, незнающий толк в урагане жизни. Он не мог и подумать о том, что его когда-либо закрутит в этом водовороте событий настолько, что будет кружиться голова от непонимания самого себя. Он запутался. Заплутал в густо заросшем лесу собственных чувств, и теперь, стоя у скалистого обрыва своих собственных эмоций и ощущений, не знает, как ему быть.       Дни протекают спокойно. Он уверен в том, что всё действительно нормально. Но что-то на самом деле происходит не так. Всё совершенно не так, как должно быть. И этому есть множество причин. Просто неограниченное количество фактов, которые пугают его с каждым днём, с каждой минутой всё больше и больше.       Отношения, шедшие своим размеренным шагом, не спешащие вперёд, приносящие лишь удовольствие и внутреннее спокойствие, разорвались на тысячу мелких осколков из-за того, что гендерная особенность предпочла другого кандидата. Они расстались с Каччаном слишком… нет такого слова, чтобы описать, КАК это произошло. Это было неожиданно, скоропостижно и… Больно. Очень больно.       У него, как бы ни было это смешно и прозаично, появился свой истинный. Действительно появился, по-другому не скажешь. Потому что это вопиющая дикость — учиться бок о бок столько времени и так поздно узнать, что вы друг для друга больше, чем просто друзья. Он не то, чтобы не рад. Нет. Он правда рад тому, что у него, когда-то беспричудного омеги, есть тот, кому он может посвятить свою жизнь, создать с этим человеком крепкую семью, быть счастливым омегой. Но, чёрт, это не совсем то, о чём он мечтал.       Предел его желаний был рядом всю его сознательную жизнь. Он совсем рядом и сейчас. Но эти ощущения, безграничная, бездонная пропасть между ними, убивают остатки его ранимой души. Она разрывается на части, рассыпается в пыль и разносится по ветру.       Они перестали быть кем-то большим, они стали чужими, и всё, что их связывает, это жалкая нужда, природный зов — безликий, можно сказать безэмоциональный секс. Просто позыв к сбросу энергии без каких-либо высоких на то чувств. Здорово? Нет. — Мидория, ты слышишь? — Тодороки стоит напротив парты Изуку и машет перед его лицом рукой, надеясь вернуть оного обратно, практически с небес на землю, и, наконец, позвать пообедать. — А? Тодороки-кун, прости-прости, что-то задумался. Что ты говорил? — Изуку быстро-быстро моргает и смотрит в гетерохромные глаза, что за последние дни стали словно светиться изнутри тёплым отблеском чего-то доброго и мягкого. — Да, — Тодороки чуть хмурит брови, но уголки его губ на малую йоту приподнимаются выше, будто показывают, что парня охватывает сомнение. — Я спрашивал, собираешься ли ты обедать. Но лучше ответь, ты хорошо спишь? Бессонница? Или же кошмары?       Заинтересованный взгляд альфы обводит веснушчатое лицо, как бы лаская каждый миллиметр кожи ментально, слегка задерживается на губах, чего-то ждёт, но тут же взлетает к глазам. Что происходит у Тодороки в голове, Изуку не знает. Но то, что он стал более внимательным к нему, не может не радовать. Самую малость. Потому что Изуку всё ещё верит в то, что истинность не обманет, и они предназначены друг для друга. Что они когда-нибудь будут вместе. Он надеется на то, что тот их первый и единственный раз, почти три недели назад, не был случайностью. Но ведь тогда Изуку принудил его, а Тодороки после сбежал. Да и какого-либо разговора на эту тему между ними не состоялось. Между ними совершенно ничего. Абсолютный ноль.       «У меня есть Каччан. Прекращай надеяться на то, что не имеет смысла. Тодороки-куну это не нужно». — А, ой, — Изуку буквально взлетает с места, выходит из-за парты, стыдливо почёсывая затылок, — прости, иду, конечно. А Иида-кун и Урарака-сан? — Они ушли вперёд, — Тодороки кивает головой в сторону двери и, засунув руки в карманы брюк академической формы, шагает вслед за семенящим на выход Изуку. — Ты в последнее время совсем рассеянный, да и не ответил мне. Ты высыпаешься?       Изуку оглядывается назад, смотрит на чуть хмурого Тодороки и кивает головой, буркнув что-то схожее с «нормально». Ему неловко от этой заботы, от этого пристального взгляда прямо в душу, внимания и немой мольбы во взгляде. Он откровенно не понимает, что от него хотят. А от того, что он не может понять, становится жутко стыдно. — Ты слишком нагружаешь себя в последнее время, — голос у альфы слабо дрожит, но наружность твердит об уверенности своего обладателя. Тодороки шагает на два шага позади омеги и рассматривает его вьющиеся волосы на затылке. — У тебя волосы отросли. — О, а! Ага. На прошлых выходных мы с мамой собирались в парикмахерскую, но у мамы появились срочные дела, и она не смогла, а одному мне было бы скучно идти. Так что жду следующие выходные, — Изуку тараторит настолько быстро и невнятно, что слова практически тонут в гуле коридора. Он не уверен в том, что Тодороки это действительно интересно. А заметил он это скорее всего совершенно случайно. «Он не может быть настолько внимателен ко мне. Не тешь себя глупыми надеждами, Изуку». — Я мог бы сходить с тобой, если у мамы снова не получится, — не послышалось ли ему? Изуку оборачивается, стоя на пороге столовой, и смотрит на Тодороки малость испуганным взглядом. — Что? — Я говорю, что мог бы сходить с тобой, — Тодороки правой рукой касается кончиков своих волос, говорит сконфуженно и тихо, что приходится прислушиваться. Взгляд его мечется из стороны в сторону. Он будто не знает, куда его деть. Но гетерохромные глаза возвращаются к рассматриванию омеги перед собой, а губами он почти шепчет: — мне бы тоже не помешало.       Изуку уверен, что Тодороки неловко. Он пытается быть дружелюбным? Скорее всего. Ведь назвать себя с ним друзьями даже у Изуку язык не повернётся. Между ними уже нет той дружбы, что была до того, как они узнали об истинности. Сейчас между ними что-то непонятное, и Тодороки пытается это исправить. Изуку уверен. — Конечно! — тут же соглашается омега, улыбаясь настолько искренне и ярко, насколько ему даётся возможным. Пусть и с натяжкой, но это хотя бы что-то. Пытливый взгляд Тодороки ловит эту маленькую ложь, да только он тактично молчит. — Тогда напиши мне потом. — Хорошо.       Обед проходит в относительной тишине, что нарушается практически бессмысленными разговорами о погоде и планах на вечер после уроков. Ребята обсуждают совершенно глупые вещи. Кто-то спорит между собой насчёт сложности пройденной на выходных игры, кто-то обсуждает вечернюю тренировку, а кто-то просто молчит и прожигает взглядом его, Изуку, макушку, высмотрев её через стол от себя.       «Каччан, — думает Изуку, чувствуя на своём затылке взгляд янтарных глаз. Он чувствует этот взгляд физически. От него у Изуку мурашки по коже. — Кажется, если бы у Каччана была причуда убивать взглядом, то меня уже бы давно не стало».       Катсуки последние дни словно сам не свой. Он стал более агрессивным и не брезгует выражаться крепким словом в сторону Изуку. Да оно и неудивительно, думает на этот счёт омега. Ведь он, как незнамо кто, как ведомый и наивный щенок, не может определиться к какой пристани причалить. Чушь, не так ли? Но это так.       И пусть Катсуки не догадывается о том, что произошло в тот день на самом деле, пусть думает, что Изуку просто проспал и не смог поехать домой на выходные. Всё же это лучше, чем сознаться во всём. И да, он соврал ему. Ложь во благо, так говорят?       Изуку поворачивает голову в сторону соседнего стола, где сидит в полном составе именитый бакусквад. Кажется, так их мини-компанию прозвали в шутку одноклассники, а теперь это название как-то прижилось и пользуется спросом в употреблении. За столом не хватает лишь Ашидо, но и та, судя по голосу, скоро присоединится к ним. Ребята весело беседуют, обсуждая что-то довольно громко и весело, только лишь Бакуго, привычно для будничного, хмур. Он смотрит на Изуку, будто гипнотизирует, от чего по коже пробегает мелкая стайка мурашек от копчика до затылка. Они не отводят друг от друга глаза. Упрямо смотрят друг на друга. Но если Изуку снова погружается в свои размышления о прошедшем, то что у Бакуго в голове так и останется тайной.       Бакуго уже больше недели сравним лицом с белой стеной в их академической столовой. Стоит, возможно, спросить, в чём причина. Но Изуку до отвращения страшно. Нет, он не боится. Просто сам Каччан в последние дни не желает идти на контакт и под разными предлогами по типу «отвали», «не лезь не в своё дело», «чего пристал, задрот» — изворачивается и ретируется прочь. Но практически каждую неделю перед поездкой домой, он стабильно приходит в комнату к омеге и берет то, чего хочет. Точнее выражаясь, трахает его до дрожи в ногах, целует в щёку и пропадает.       Невероятно сложно назвать такое отношение нормальным. Среднестатистический ответ в браузере интернета говорит Изуку, что это вообще плохо, и следует расстаться с таким партнёром. Но он ничего не может с собой поделать. Внутренний голос кричит, что это просто привычка и ничего более. Только вот Изуку упрямо игнорирует этот писк из-под сердца и продолжает утопать в колючих объятиях надутого и взрывоопасного ежа по имени Катсуки. — Мидория? — снова голос Тодороки выводит Изуку из раздумий. Омега хлопает ресницами быстро-быстро, возвращая взгляду осмысленность, поворачивается на зов, предварительно отметив, что Каччан уже выходит из-за стола; смотрит на Тодороки вопрошающе, слабо растягивая губы в подобии улыбки. — С тобой точно всё хорошо? — Мгм, — мычит Изуку, стыдясь своей рассеянности. — Не волнуйся, пожалуйста, я просто задумался. — Ты почти ничего не съел.       Господи! Сколько будет это продолжаться? Сколько ему ещё терзать свою душу верой и надеждой в хорошее отношение Тодороки? Сколько раз его сердце пропустит удар, пока альфа ведёт себя настолько заботливо и внимательно по отношению к нему? — Ох, да. Нет аппетита, наверное, — говорит Изуку, разламывая палочками свиную котлету на части. Попытка съесть хотя бы кусочек не увенчивается успехом — еда встаёт комом в горле, и он заходится в тихом кашле. Тодороки тут же подаёт стакан с остывшим чаем ему в руки и, потянувшись через весь стол, а они сидели напротив, хлопает его по спине. — Кхэ, с-спасибо. — Думаю, тебе бы стоило сходить в медпункт, — Тодороки смотрит настолько нежно и с некоторой грустью, вглядывается в глубину души, что сердце предательски щемит в груди, а лёгкие сводит от невозможности вздохнуть. — Тебя проводить? — Н-нет, — измученно растянув губы в улыбке, начинает Изуку. — Я сам, спасибо, — он качает головой из стороны в сторону, еле сдерживая себя от очередного приступа кашля. — Не мог бы ты предупредить учителя и сказать, что я отлучился? — Скажу, но ты уверен, что с тобой по дороге ничего не случится? Я волнуюсь.       Омега на это поднимает руки в примирительном жесте, встаёт с места и, бросив практически через плечо «не беспокойся», ретируется из столовой, оставляя Тодороки за столом одного недоумевать, что же он сделал не так.       Поднимаясь по ступенькам академической лестницы, стараясь дышать более размеренно, дабы успокоить взбунтовавшееся сердце, Изуку подозрительно оглядывается по сторонам. Ему неловко и как-то не по себе от произошедшего в столовой. Нехорошо всё-таки получилось, Тодороки-кун просто хотел, как лучше. Он беспокоился за него лишь как за друга, не более. Но чертовски ранимое сердце не желает воспринимать это за чистую монету и то и дело подбрасывает адреналина в кровь, путает и сводит с ума.       Ладно. Хорошо-хорошо. Изуку признаёт, наконец-то, он действительно хотел бы быть с Тодороки-куном в отношениях. Он правда хочет наслаждаться этой нежностью и отдавать всего себя взамен. Ему нравится это внимание, пусть оно и всего лишь дружеское. Ему нравится Тодороки Шото. Нравится этот альфа. Но смута, что поселилась где-то в глубине, не даёт ему спокойствия. Да и он не хочет в конец рвать отношения с Каччаном. Ему как-то страшно потерять его.       «Очень смешно, Изуку, — фыркает омега, свернув в коридор, что ведёт до медпункта, — это не отношения. Ими это уже не назвать». Он останавливается, оглядывается назад и решает, что перед тем, как посетить Исцеляющую девочку, было бы неплохо сначала сходить по нужде.       «Но и с Тодороки-куном мне ничего не светит. Пусть он и стал вести себя… более мягко со мной. Наверняка это из-за того, что он чувствует за собой вину, что не смог принять меня как омегу. Да и после того, что было между нами…», — размышляет Изуку, медленно шагая по направлению к ближайшему санузлу. «Он заслуживает большего. Я недостоин такого, как он. Тодороки-кун слишком хороший парень и прекрасный альфа… Старатель скорее всего найдёт ему лучшую партию. Не то что я». Почти добравшись до двери в туалет, он снова останавливается на месте, воровато оглядываясь по сторонам. Чувство того, что за ним следят от самой столовой, не проходит, а сейчас усиливается. Инстинкты вопят об опасности, но вокруг никого, кто мог бы посмотреть в его сторону косо. Странно.       «А с другой стороны, если подумать более глобально и капнуть глубже, — прислонившись спиной к стене и обняв себя обеими руками, он смотрит на носки своей сменной обуви, — что такое истинность, и почему она нас связывает? Чем это обусловлено? Почему именно мы? Нет, я, конечно, ничего против не имею, Тодороки-кун как альфа очень… Очень! Просто, почему именно я? Почему сейчас? Почему не раньше? Мы ведь столько времени уже были знакомы, а об истинности узнали не так давно». Мысли уводят омегу далеко за пределы реальности, и он абсолютно не обращает внимания ни на кого мимо проходящего. Сердце отбивает свой неровный ритм, разнося кровь по телу. Лишь только отголоски шагов в коридоре дают ему понять, что он все ещё здесь и не погрузился в себя слишком глубоко.       «Если быть более внимательным и объективным, мы-то с ним и не общались так близко, не переходили грани «больше, чем одноклассники», были приятелями. Когда бы мы поняли, что между нами истинность? Правильно. Мы бы этого так и не поняли», — Изуку начинает тихо бурчать себе под нос еле понятно, хмурится и то и дело закусывает несильно губы. — Да и запах принадлежности моей был скрыт. Это было стечение обстоятельств. Но. Что между нами может быть такого похожего, что природа распределила нас как истинных? Мы совершенно разные. Совсем. Тогда почему?» — страдальчески вздохнув и приложившись затылком о стену, Изуку смотрит в потолок.       «Не понимаю. Между нами ничего общего. Я не то, чтобы плох, но уж точно не омега мечты».       Тяжело вздохнув, прикрывая глаза, Изуку прислушивается к медленному, размеренному стуку собственного сердца. Где-то в подсознании закрадывается совсем сумасшедшая, шальная и безбашенная мысль, но он тут же отбрасывает её в сторону и невольно прислушивается.       За поворотом, совсем недалеко от него, двое, судя по голосам, стоят и обсуждают что-то негромко, пока один из них не делает шаг, а может два, вперёд, судя по приближённости голоса. — То есть ошибки быть не может? Это грёбаные чувства? — голос ему знаком, но из-за приглушённости в достаточно громких звуках коридора у Изуку пока опознать человека не выходит. Маленькая задержка перед тем, как человек снова начинает говорить, наводит на мысль, что ему кивнули в ответ. — Это сраный бред. На влюблённую парочку они не тянут. — Согласен. Но всё, что я говорил тебе раньше — правда, — второй голос ему тоже знаком.       Изуку переминается с ноги на ногу. Внутри бушует огромный ураган любопытства и интереса к тому, что вообще происходит за стеной. Но когда голоса приближаются ещё ближе, а слова становятся более чёткими — ему становится страшно. Он прячется за дверью в туалете. Надеясь на то, что его не заметили. Дальнейший разговор тут же становится малоразборчив. Каждое слово обоих парней словно тонет в гуле перемены. А сердце Изуку стучит слишком быстро. «Это Каччан и Киришима-кун», — проскальзывает понимание, и Изуку слушает, затаившись. — Истинность, хах, — произносит Каччан, и Изуку машинально прижимается ухом к полотну двери сильнее, желая расслышать каждое слово. Где-то на подсознательном уровне он чувствует, что это ему необходимо. Но ничем кроме внутреннего чутья он себя не может оправдать. Это плохо —подслушивать. Сделать с собой хоть что-то, отпрянуть от двери не выходит. — Да хуйня это. И то, что она появляется из-за чувств — полная чушь. Иначе бы задрот не вешался на меня.       Тело прошибает вспышкой электричества. «Точно Каччан! И он говорит обо мне?», — негодование заполняет собой сознание, руки начинают мелко дрожать от некоего предчувствия чего-то достаточно серьёзного и масштабного. Волосы на руках и загривке моментально поднимаются дыбом, желудок сводит в неприятном спазме, а под ложечкой начинает сосать. Они говорят о нём? Быть не может. Зачем им это? Для чего Каччан говорит с альфой о нём, Изуку? Что вообще там происходит?       Изуку вжимается в дверь сильнее, хочет услышать всё, но его слуху доносится лишь невнятное бормотание парня. Этот парень, всё-таки на секунду, но Изуку сомневается в правдивости своего предположения, есть Каччан. Но ему не хочется в это верить. Каччан бы не стал с кем-то обсуждать что-то такое настолько личное. А тем более делиться тонкостями личной жизни. Но все сомнения отпадают в раз. Стоило второму заговорить. — Как знать, Бакубро, — доносится из-за двери. Затем следует шаркающий звук пары шагов, и он продолжает говорить. — Я бы не был так категоричен. Может, у них задержка в развитии отношений, потому что с Тодороки происходит что-то не то? — интонация словно твердит о задумчивости своего обладателя. — Его запах принадлежности совсем не ощутим после выписки. Да и вообще, он не реагирует на запахи. Взять даже Мидорию перед течкой. Ему будто всё равно было. А от омеги на самом деле так-угх!       До слуха Изуку доносится хлопок, больше похожий стук, затем следует тихое «ой» и шелестящее шипение. Как понимает омега — это Каччан ударил Киришиму-куна, чтобы тот не продолжал говорить о нём. Но от этого не легче. Колени предательски дрожат. Изуку проглатывает ком тягучей слюны и старается дышать через раз, лишь бы не шуметь. В груди поднимается нарастающая паника, а сердце делает немыслимые кульбиты, то и дело переворачиваясь. Ему неловко. Неловко просто от того, что кто-то чувствовал его запах.       «Неужели от меня настолько разило, раз Киришима-кун почувствовал? Как же стыдно», — омега подносит предплечье к лицу и принюхивается к своему запаху. Но ничего необычного, либо чего-то примечательного он не чувствует. А голоса продолжают свой диалог. — Блять, — короткая пауза, — ты ,случаем, не подрабатываешь семейным психологом, а? Дохуя много знаешь, — раздражённость в голосе выдаёт Каччана полностью. Он слишком зол, но пытается перевести тему. — Мне абсолютно похер, что там между ними есть, а чего нет. Пусть хоть как кролики ебутся. Мне плевать. Абсолютно.       Дальше Изуку уже ничего не слышит. Точнее он слышит, но голоса доносятся до него словно из-под толщи воды. Неразборчиво и глухо. Он на секунду теряется в ощущениях.       «Что это?»       Что это за чувство, что разливается внутри, словно тягучий мёд? Почему ему сейчас так неприлично спокойно, но и тошно одновременно? Почему его не пробирает от того, что говорит Каччан? Почему он, будто на подсознательном уровне, вздохнул с облегчением? Это чертовски пугает Изуку. Он ступает пару шагов в сторону и назад, упирается спиной в стену и глупо пялится на дверь перед собой, прижимаясь щекой к холодной стене.       Это неправильно. Это страшно. Это не то, что он ожидал почувствовать. Совершенно не то.       Из коридора доносится громкий девичий голос, что окликает Киришиму и зовёт отойти на пару минут, затем Изуку слышит, как Каччан говорит «я поссать», и дверь перед его лицом начинает открываться.       То, что за эти короткие секунды испытал Изуку, не передать словами. Он думал, что это конец. Что Каччан сейчас, не разбираясь в деталях, просто подорвёт его на месте за то, что Изуку подслушивал. Да всё, что угодно, может произойти. Но Бог милостив к нему, и за дверью раздаётся голос, как Изуку определяет, Ашидо Мины. Дверь закрывается, давая возможность сбежать, спрятаться в ближайшей кабинке.

***

      Говорить с кем-то по душам — для Катсуки это хрень собачья, лишняя трата времени и сил. Он не готов, никогда не был и не будет, раскрыть свою душу, а уж тем более погружаться в чью-то чужую и заниматься пиздостраданиями, мусоля дурацкие заморочки тупых подростков. Но нет. С ним это тоже происходит. Он такой же тупой и недогоняющий подросток, которому, в кои-то веки, нужна помощь. Не то чтобы ему сложно, и он сам не может разобраться в своём грязном белье. Нет. Ему просто нужно мнение со стороны, мнение человека, которому он доверяет свой тыл и, самую малость, жизнь. — Мне нужно поговорить с тобой, дерьмоволосый, — скрипя зубами, сломав чёртов десяток несчастных грифельных карандашей и убедившись, что он такой же невменяемый, как и все вокруг, Катсуки всё-таки решается заговорить на перемене с Киришимой, только-только выйдя из-за стола в столовой. — Оу, Бакубро, что я слышу, — ехидство и напускное удивление его бесят до побелевших костяшек и мелких взрывов в ладонях. Но Катсуки держится. Он намерен поговорить, и эта тупая манера общения дерьмоволосого его не спугнёт. «Вот ещё, сам кого хочу запугаю!», — мои уши готовы тебя выслушать, а сам я готов помогать хоть целую вечность. Ведь это всё настолько редкое явление, чтобы ты и... — Заткни свой рот! — Катсуки ударяет его в плечо и шагает вперёд из столовой, напоследок кинув взгляд на задумчивого задрота и этого дотошного половинчатого ублюдка. «Бесят». — Так о чём ты хотел поговорить, Бакуго? — когда полпути до класса было пройдено, когда молчание конкретно сдавило внутренности и стало приносить дискомфорт — первым всё-таки заговорил Киришима. — Это что-то серьёзное?       Катсуки лишь гневно сверлит взглядом через плечо, останавливаясь на лестнице, не доходя пары ступенек. Секундная борьба с собой и тонна упрёков на плечи, но он всё-таки оборачивается к нему лицом. Набрав в грудь больше воздуха, Катсуки говорит: — Как на самом деле работает эта херня с принадлежностями у вас? — вид его желает оставлять лучше. Из-за гневно сжимающихся зубов, желваки играют слишком активно. Лицо всё красное и словно вот-вот вспыхнет яркими огненными всполохами. Отчего-то ему становится не по себе, но пути назад нет. Раз ввязался в разговор, сам захотел поговорить, так будь добр не давай заднюю. «Трус». — Ты об истинности, что ли? — Киришима стоит на две ступеньки внизу и немного недопонимает вопроса. Его лицо сияет растерянностью и шоком. Катсуки от этого становится малость смешно. Но альфа перед ним явно не совсем понимает, что от него хотят услышать, и снова переспрашивает. — За неё хочешь поговорить?       Катсуки цыкает и отворачивается от друга. Сомкнув руки на груди в замок, он облокачивается о стену спиной и шипит: «о ней». Большего говорить не хочется. Он и так себя сейчас ощущает полнейшим идиотом и придурком. На кой чёрт ему вообще эти разговоры? Что вообще движет им? Последние дни он сам не свой. Да и плевать. Сейчас же он хочет поговорить о том, что ему не даёт покоя и, наконец, разобраться со всей чушью в своей голове. — Что именно тебя интересует, Бакуго? — Киришима становится как никогда серьёзным. Взгляд за секунду успевает смениться три раза: от шока к смятению, после же становясь серьёзным. Он хмурится и смотрит по сторонам, но потом возвращает глаза к рассматриванию застывшего Катсуки перед собой.       Внутри ураган Катрина. Всё беснует и переворачивается с ног на голову, а потом обратно. Водоворот из мыслей и сомнений затягивает, но отступать не в его правилах. — Ты говоришь, что эта ваша истинность зарождается на доверии. Но бывало ли такое, что эта истинность проёбывалась?       Киришима прыскает в кулак, старательно уворачиваясь от чётко нацеленного удара по голове. Он смеётся, нет, заливается смехом. Смахивая выступившие слёзы из глаз, пытается отдышаться. Катсуки совершенно не понимает, что было смешного в его вопросе и вскипает, словно чайник на конфорке. Бесит-бесит-бесит… Из ушей вот-вот повалит клубами пар. — Ох, прости, но, чёрт, — каждое произнесённое слово даётся с трудом, и Киришима буквально пополам складывается, упираясь руками в колени, — не совсем так, но что-то из этого правда. Истинность, она основана на доверии, основа всего — доверие, да. Но, как ты говоришь, «проебаться» она не может. Тут всю… ммм… — выдохнув уже более спокойно, Киришима поднимается в нормальное положение и смотрит Катсуки в глаза. — Тут скорее получается так, что истинность равна чувствам, родившимся друг к другу. Ошибки в ней быть не может. А почему ты интересуешься? — Неважно.       Но Киришима понимающе кивает и в манер Катсуки облокачивается о стену. — Между Тодороки и Мидорией точно что-то есть. Но это что-то какое-то неправильное. Если ты хотел узнать это, то вот, — альфа поворачивает голову в сторону беты и хмурит брови, губы причудливо вытягиваются, слышится протяжное: «О», и Киришима тут же предполагает: — Неужели вы ещё не… расстались? — Не твоего ума дело.       Бакуго отрывается от стены и, не смотря на дерьмоволого, семенит ногами, поднимаясь по лестнице дальше. Они идут по этажу, поворачивают на другую лестницу, и уже почти поднявшись, Катсуки обращает внимание на гул от голоса за своей спиной. Тот что-то бурчит о том, что Катсуки давно пора было уже оставить этих двоих в покое и не мучить самого себя. Он не цепляется ни к одному из слов, сказанных альфой, его будто и нет за спиной, и то, что он говорит, кажется ему такой ерундой, до той поры пока альфа, как кажется Бакуго, перекрикивая какофонию голосов учеников, говорит: — Если быть проще, это любовь. Их связывают истинные чувства.       Катсуки застывает на месте, напротив двери в санузел, оборачивается вполоборота. На его лице играет сомнение, а уста искривляются в ухмылке. Это глупо, так думать. Деку и Тодороки? Что за гон. Деку любит его. Негодование наполняет чашу души, и Катсуки кривится в отвращении от мысли, что Деку ему лгал. Да и он же не совсем глупец! Катсуки видит, что между ними происходит. Они не приближаются друг к другу даже лишний раз. А этот дерьмоволосый утверждает, что между ними любовь. Бред. — То есть ошибки быть не может? Это грёбаные чувства? — вид его говорит сам за себя: Катсуки полон скептицизма и неверия, что каждая эмоция просвечивает его насквозь яркой вспышкой света. Ну не может он поверить в это, сколько ему не говори, что значит истинность. Он, конечно, слышал это раньше, но придавать особого значения не хотелось. Но… — это сраный бред. На влюблённую парочку они не тянут. — Согласен. Но всё, что я говорил тебе раньше — правда, — Киришима вскидывает руки в примирительном жесте и усиленно кивает головой в подтверждение своих слов.       Они стоят друг напротив друга, смотрят упрямо, и каждый думает о своём. За поворотом толпы учеников то и дело снуют туда и сюда, раздражая своей неугомонностью и шумностью. Катсуки сейчас бы тишины и спокойно подумать. Но о чём тут думать? Не о чем. Потому что всё это глупо. — Истинность, хах, — произносит Катсуки и кривится в отвращении. — Да хуйня это. И то, что она появляется из-за чувств — полная чушь. Иначе бы задрот не вешался на меня. — Как знать, Бакубро, — Киришима шагает ближе к нему. — Я бы не был так категоричен. Может, у них задержка в развитии отношений, потому что с Тодороки происходит что-то не то? — Киришима переминается с ноги на ногу, но своей серьёзности не теряет. По его лицу можно судить о многом, но то, что видит Катсуки, ему не нравится. Как и то, что продолжает говорить этот дерьмоволосый. — Его запах принадлежности совсем не ощутим после выписки. Да и вообще, он не реагирует на запахи. Взять даже Мидорию перед течкой. Ему будто всё равно было. А от омеги на самом деле так-угх!       Рука сама поднимается выше, и кулак врезается в плечо альфы настолько сильно, насколько позволяет пространство между ними. Катсуки зло смотрит исподлобья на альфу и пытается угомонить вскипающее нутро. Как же бесит, что эти альфы могут почувствовать запахи принадлежности друг друга. Бесит и то, что он бета. То, что он не может попробовать запах омеги, его раздражает больше всего. Катсуки скрипит зубами и старается абстрагироваться, не думать обо всём этом. Потому что глупо. Потому что бессмысленно. Зачем себя снова загонять в угол. — Блять, — короткая пауза, чтобы перевести дух.  — Ты, случаем, не подрабатываешь семейным психологом, а? Дохуя много знаешь. — Его раздражает, что этот дерьмоволосый альфа настолько обо всём в курсе. Его бесит, что он не может принять правду, которую альфа ему так старательно пытается разжевать. Он слишком зол на самого себя. И самую малость на весь мир вокруг. — Мне абсолютно похер, что там между ними есть, а чего нет. Пусть хоть как кролики ебутся. Мне плевать. Абсолютно. — Ты сам себе противоречишь. В курсе? — Киришима как-то жалостливо смотрит на него. От этого хочется врезать ему в морду и выбить пару зубов. — Отъебись. — Я серьёзно. Тебе следует отпустить Мидорию, у него уже… другая жизнь, если так, конечно, можно сказать. Вскоре у них с Тодороки всё наладится, и ты будешь... — КИРИШИМА!       Крик, точнее ор, на весь коридор заставляет парней смолкнуть и отвернуться друг от друга. Они оборачиваются на голос. К ним, на полном ходу, буквально расталкивая студентов, мчится Мина. Она издёрганно машет руками из стороны в сторону, совершенно не следя за юбкой, бежит к ним, глупо и по-идиотски улыбаясь. У Катсуки даже зубы сводит от этого зрелища.       Девушка почти врезается в дерьмоволосого, буквально падает в его объятия, и взахлёб, пока Киришима не успел отодрать её цепкие руки от себя, что-то щебечет о том, что им стоит поговорить наедине. Катсуки пользуется моментом, говорит: «я поссать» и спешит скрыться за дверью туалета. Подальше от этих двоих. Но его планы перебивает писклявый голосок, от которого мурашки по коже, и почти открытую дверь приходится закрыть. — Бакуго, — она всё ещё висит на плечах Киришимы и выглядит слишком довольной, — а ты дашь списать вчерашнюю домашку по физике? Я вчера настолько была уставшая, что мне было не до неё.       Девушка зубасто улыбается, прижимаясь щекой к плечу Киришимы. Жалкие попытки отцепить её от себя не увенчались успехом, и тот, по всей видимости, решил смириться. — Охерела, рогатая?! — Катсуки скалится, ощетинившись практически буквально. Он смотрит на обнимающихся с прищуром, нервно сжимая ручку двери и беспокоясь сейчас только о том, как бы не вырвать эту чёртову дверь и не снести этих двоих к чертям собачьим. И только он было хотел открыть рот, сказать что-то в более грубой форме, возможно, даже с матом, как Киришима привлекает к себе его внимание. Он снисходительно улыбается, скорее, с некой тяжестью во взгляде, смотрит более сочувствующе и говорит: — Ну мы пойдём, прости.       И двое ретируются прочь, оставляя гадкое послевкусие незаконченного разговора и тяжесть в груди.       «Зараза!»       Дверь подаётся легко и распахивается полностью, врезаясь в стену с громким треском древесины. За порчу академического имущества его не похвалят. Но и занесённую для удара ногу было бы глупо опускать в самый пик удара. Страдать угрызениями совести Катсуки не собирается. Ему нужен способ отвести душу хоть как-то. А пнуть ничем неповинную дверь — лучший выход.       «Придурок».       Руки норовят что-то сломать, а лучше взорвать. Сделать что-то большее, сломать или перевернуть ему не позволяет рациональное мышление и угроза наказания. Назойливые мысли роятся в голове, подобно пчёлам в улье, что жужжат и жалят всяк любопытного идиота, которому в голову взбрело сунуть нос в их маленькое логово. Катсуки шагает громко, увесисто приземляет стопы на пол, вкладывает весь свой вес в каждый шаг, старается нарочно быть громче. Ну или разбить пяткой плитку напольного покрытия. Тут уж как получится. Но нет. Он просто громко шаркает подошвой кроссовок, без каких-либо разрушений вокруг.       «Печально».       Он подходит к раковине, включает на всю холодную воду резким движением и смотрит на водяной водоворот, ухватившись за края керамики. Мысли словно этот водоворот. Они бушуют и крутятся в его голове с немыслимой скоростью и разливаются по черепной коробке мелкими каплями, оседая на дно его души. Он пытается унять взбунтовавшийся нрав внутри. Смотрит пристально, смакует привкус разочарования во рту. Хотелось бы ему, подобно этой воде, утечь прочь и никогда больше не появляться. Вылиться потоком неконтролируемой брани, взорваться чередой громких, ярких вспышек-взрывов, стечь гниющей жижей в водосток и прозябать остаток своих дней там, где не светит солнце.       Катсуки сплёвывает сгусток тягучей слюны в раковину и, чуть ссутулившись, начинает считать до десяти. Он надеется, что это поможет ему успокоиться.       Один.        Деку и Половинчатый истинные.       Сквозь какофонию постороннего шума в памяти всплывает только нежная улыбка искусанных губ и его собственные руки, что сжимают щёки, усеянные веснушками. Кожа у Деку очень нежная.       Два.       Истинность, если верить дерьмоволосому, это любовь. — Я люблю тебя, Каччан.       Голова начинает кружиться, приходится склониться над раковиной и дышать полной грудью.       Три.       Будто звук затвора камеры, и перед глазами предстаёт картина прошедших дней: как он, Катсуки, и круглолицая, будучи на крыше арены бета видели, как эти двое… как Его Деку целует Половинчатого.       В груди всё сжимается, и он, не сумев совладать с собой, стонет сквозь зубы.       Четыре.       Руки до белеющих костяшек впиваются в раковину, сжимают настолько сильно, что пальцы сводит в неприятном спазме. Выдох.       «Не рассчитывай на мою благосклонность, — слышит он собственный голос, — но послушать твои плаксивые россказни, о том, как было сложно противиться омеге внутри тебя, мне очень интересно».       Слёзы. Перед глазами лишь только тихие ручьи из двух пронзительно зелёных глаз. Они проливаются раз за разом всегда.       «Ненавижу их».       Пять.        Он поднимает глаза на своё отражение в зеркале: потухший взгляд, чуть впалые щёки и жутко чёрные круги под глазами.       «Недосып», — сказала ему Исцеляющая девочка, когда под конвоем из бакусквада его принудили заявиться в медкабинет.       «Полная херня», — ответил тогда Катсуки, громко хлопнув дверью у самого носа дерьмоволосого альфы.       Катсуки кривится от подступающего чувства ничтожности и злится. Он выглядит жалко. В груди расползается ощущение несправедливости и унижения. Со всеми своими попытками, желанием и рвением вернуть всё назад он выглядит полным придурком. Посмешище, убогое подобие нормального человека, который когда-то хотел обычного счастья, быть с тем, кого любишь.       Шесть.       Катсуки закрывает глаза и медленно втягивает в себя воздух, погружая руки под струю ледяной воды и, невесело улыбнувшись себе, невольно поддаётся воспоминаниям.       «И не важно то, что ты беспричудный Деку, дурачок. Я люблю тебя и такого. Пообещай, что и ты будешь меня любить, всегда-всегда!»       «Всегда-всегда, Каччан, всегда-всегда!»       «Обманщик».       Семь.       Он набирает в ладони воду и брызгает ею в лицо, смывая выступившие капли пота-нитроглицерина, умывает лицо. Кожа буквально горит, разве что не пылает. Он зол, оскорблён, расстроен и опустошен настолько, что нет сил молчать, переваривая это всё внутри. Хочется кричать. Хочется дать волю эмоциям и выпустить из себя всё накопленное внутри. Он чувствует непреодолимое желание к разрушению. Именно сейчас и именно здесь он очень хочет что-то взорвать. Но руки под ледяной водой сводит и ломает. Катсуки отвлекается на долю момента.       Вывод, что плещется на дне его разума, не очень приятен, но он правдив, как никогда. Деку любит не его. Как никогда ему не хочется смотреть на своё отражение. Ведь он помнит каждое прикосновения этих ломаных рук к себе, к своему лицу. Хочется разбить зеркало и за-одно превратить в кровавое месиво собственную харю.       Восемь.       Он поднимает глаза, силясь рассмотреть увядающий свет своих шафрановых глаз, но его взгляд цепляется не за собственное отражение. Он видит перед собой чёртовы кроссовки Деку из-под двери кабинки туалета.       Чёртовы красные кроссовки.       Тихий смешок срывается с губ.       «Почему я не удивлён тому, что сама судьба любит надо мной издеваться?»       Обида и горечь сожжённых в прах чистых и невинных чувств вскипают в нём мгновенно. Словно реагент, каждая отрицательно заряженная частичка его воспалённого разума воздействует на эго и заставляет захлебнуться злостью, кусать губы и хотеть навредить этому мальчишке. Сделать больно тому, кого он всю свою сознательную жизнь хотел оберегать, любить и лелеять. Убить всё внутри Деку так же, как он убил всё в Катсуки.       Катсуки хочет дать Деку почувствовать, что такое предательство. Настолько же напаскудить и ранить душу, насколько Деку смог изуродовать его изнутри.       Сделать так же.       Но так же не получится.       Значит, он сделает так, как умеет.       Катсуки закрывает воду, прокручивая ручку крана до упора, смотрит в зеркало. Внутри завязывается тугой узел из эмоций и остатков здравого смысла. Злость и обида очерняют его изнутри, окрашивают в гниющий и сырой оттенок пасмурного неба. Его душу затянуло грозовыми облаками, и сейчас вот-вот из него прольётся всё в виде осадков. Но что же будет с тем, кто примет на себя этот удар? «Плевать», — твердит внутренний голос, и Катсуки не смеет ему перечить.       Он смотрит на ноги Деку и, чёрт знает как, но удерживает себя на месте сейчас. Желание сорваться с места, выбить ногой чёртову дверь, разбить нос этому лжецу, измазать в его крови эти чёртовы красные кроссовки, преобладает. Но Катсуки стоит на месте, гипнотизирует отражение, его будто пригвоздило на месте.       Девять.       Вдох-выдох. Окоченевшие руки отпускают края керамики, и он удивляется, когда успел ухватиться за раковину снова.       Чёрт с ним. Кто в здравом уме будет обращать внимания на детали, когда в душе щемит от боли, а по венам разливается яд, убивая изнутри. О чём может идти речь, когда хочется выть от несправедливости и того, что его всё в край доконало. Хочется закрыть глаза и не открывать их больше никогда.       Десять.       Катсуки выравнивается, а вокруг всё словно растворяется. Сейчас в этой комнате только он и не его Деку.       Катсуки дышит размерено и спокойно, ощущает, как с треском разбивается на осколки его душа. Остатки её, маленькие, просто крошечные куски стекла, сейчас лежат у берега океана его чувств и смываются пока ещё лёгкими нежными волнами почерневшей и зловонной воды. Он сгнил. Или только гниёт? Сырость в груди непозволительно страстно ласкает сердце, просачивается глубже, и вот он уже чувствует, как в голове его поселяется белый шум. Связь с миром оборвана, здесь и сейчас лишь оголённые нервные окончания, а не он, Катсуки.       С губ срывается резкий выдох, а за ним слова так же скоропостижно покидают уста. — Ну, и чего ты молчишь? — вопрос раздаётся в тишине слишком резко, слова, отзеркалившие от стен, отдают в голове слабым эхом, разрушая собой мнимую стену защиты, возведённую наспех. — Много услышал? — Катсуки не спускает глаз с красных кроссовок в отражении. Ноги Деку вздрогнули. — Что скажешь? — он видит, как оный переминается с ноги на ногу.       «Волнуется, не иначе», — делает Катсуки вывод и хочет продолжить говорить, но дверь в кабинку открывается, и его взгляду предстаёт покрасневший от уха до уха Деку. Голова омеги поникла мгновенно, стоило им встретиться глазами. Деку делает вздох, трясёт головой из стороны в сторону, поднимает глаза и смотрит на Катсуки взглядом, полным слёз. Неконтролируемый смешок срывается с губ.       «Только не снова». — Каччан… это...       Но Катсуки не даёт ему возможность больше и слова вымолвить. Он поворачивается к нему, раскинув руки в стороны. Его выражение лица победоносно. Он словно победитель дуэли, и весь его вид кричит: «Ну и, что дальше? Я ведь прав!» Ладони искрятся взрывами, и треск от них сотрясает воздух, от чего Деку жмурится, уклоняясь от прямого взгляда в глаза. Но снова, будто переборов порыв, поднимает веки. Их взгляды встречаются. Катсуки видит всю ложь, что плещется на дне его персональных убийц. Глаза Деку его когда-нибудь точно убьют, зальют слёзами и утопят. Он издаёт тихое «О», сложив губы трубочкой, щерится. — Всё ещё любишь меня, так скажешь? — Катсуки плюёт себе под ноги, словно избавляется от привкуса этой лжи, что произнёс вслух. — Никогда не имел ничего общего с альфами, да? Так ты, помнится, говорил. Действовал по наитию? Чёрт, да я прекрасно помню, как текла твоя задница, когда «действовала по наитию» в эту грёбаную течку. И как же по-блядски ты выстанывал Его Имя, похотливая маленькая сука! — из наполненных влагой зелёных глаз, таких родных и любимых, стекают крупные капли слёз, но Катсуки уже не может остановиться. Боль выжигает его всего. Белый шум сгущается и усиливается, от него в голове творится полная вакханалия. — А в тот первый раз, когда твой пёсик сорвался с цепи. Помнишь? Ха, как такое забудешь, да? Воссоединение альфы и омеги! Романтика такая, пиздец просто! — под рёбрами скручиваются в кровавое месиво остатки того, что раньше считалось сердцем. Катсуки выдыхает и не может сдержать гримасу горечи на лице, лишь ухмыляется от безысходности и ничтожности своего положения. Всё это время, столько лет…       «Мы справимся». Ха.       Он ступает вперёд.       «Ты ведь… Деку… Любишь?»       Расстояние неумолимо сокращается, а Деку сотрясается в немом плаче. Лицо окропляют блестящие дорожки слёз, с каждым его всхлипом, тихим вздохом, душа Катсуки выворачивается наизнанку. Но в голове отдаётся лишь звук его собственных шагов.       «Глупый вопрос, Каччан!»       Хах! Глупый здесь только ты, Катсуки.       «Ты мой! Слышишь?! Не отпущу!»       Если бы тебя ещё кто-то спрашивал, Катсуки…       Он не замечает, насколько близко подошёл к Деку, как тот, запрокинув голову, смотрит ему в глаза, пытается прогнать проливающиеся водопады слёз. А Катсуки чувствует лишь сырость и гниющий смрад того, что на дне колодца, куда он провалился ещё очень и очень давно. От себя и ото всего вокруг становится тошно.       Холодные, костлявые пальцы отвращения цепляются ему за рёбра гнилыми когтями, растягивают, разрывая на части. Это Деку. Всего лишь Деку, что хватается руками за края форменного пиджака Катсуки, стискивает в кулаках и всхлипывает ещё и ещё раз.       У него самого к горлу подступает ком, и Катсуки отворачивается, проклиная ненавистные флэшбэки сотен воспоминаний: каждая улыбка, каждый взгляд, тепло прикосновений. Катсуки старается взять себя в руки, получается хреново, Деку упрямо стискивает чужой пиджак в дрожащих пальцах. Но Катсуки продолжает говорить, почти упиваясь моментом: — Ах да, всё ведь совсем не так. Ты ведь просто не хотел, чтобы он сделал мне больно. Какой же ты всё-таки тупой, Деку! — будто выплёвывает Катсуки, смаргивая влагу, мешающую заглянуть паршивцу в глаза. И касаясь своим лбом горячего, чужого, вкрадчиво нашёптывает: — Больно мне делаешь только ты.       Они, кажется, задыхаются оба. В помещении слышатся сиплые глотки воздуха, да только для Бакуго всё гораздо хуже. Он чувствует, как сердце в его груди медленно расщепляется на атомы. Оно будто варится в собственной крови, что сейчас разогрелась до сотни по Цельсию. Тошнота подступает к горлу, но мгновенно отступает. На её место приходит жгучая обида. Она грызёт неумолимо, понемногу, совсем по чуть-чуть, откусывает аккуратные кусочки и выплёвывает их на пол, не забывая при этом растоптать каждый ошмёток его души. — Я… я не хотел чтобы… чтобы тебе было больно, — омега опускает глаза, смотря себе в ноги, лицо его скрыто копной взлохмаченных волос. Но Катсуки чувствует даже по голосу, Деку вот-вот разревётся в голос. — Это ведь не правда, да? Что истинность… что она из-за чувств? — слышится всхлип. — Я не верю… — Проверим?       Сначала вопрос, затем грубый толчок в плечо, и вот они оба оказываются заперты в кабинке туалета. Они смотрят друг на друга. Деку — испуганно и скованно, сжавшись в плечах и усевшись на унитаз поверх закрытой крышки. А Катсуки стоит, будто коршун, нависает над оным, упёршись обеими руками в стенки кабинки. — Каччан…?