В плену своих чувств

      Проводя губами по коже, он вбирает влагу? скопившуюся между лопаток. Слизывает языком мелкие капельки пота, пробуя на вкус, облизывается и перемещается ниже. Изгиб спины, впадинка позвоночника. Крепкие мышцы, что сейчас подрагивают от каждого прикосновения. Упругая, слегка смугловатая кожа. — Щ-щекотно…       Шото поднимает глаза только тогда, когда спускается ниже, к ямкам Венеры. Из-за плеч лица Изуку не видно, но он, Шото, чувствует смущение омеги. Губы касаются сагиттального углубления, целует поочередно. Язык словно просится на свободу, он проскальзывает между губ и стремится прильнуть к коже в очередной раз. — Б-боже-е…       Подцепив пальцами резинку спортивных штанов, а с ней и резинку нижнего белья Мидории, Шото осторожно тянет её вниз, оголяя ягодицы омеги. Бельё, а с ним и штаны, влажные от выделений. Течка в самом своём зените. Шото прикусывает нижнюю губу и старается не спешить, всё так же не торопливо стягивая с ног Мидории вещи. Церемониться со снятым с омеги одеянием ему не дают. Изуку переворачивается на кровати, ложась на спину и разводит колени. — Ш-шото-о, пожалуйста-а… — тянет омега. Он закрывается руками, прячет лицо от пытливого взгляда разноцветных глаз, чей обладатель чуть было не теряет самообладание. — Ах!       Шото бросает одежду на пол. Его всего потряхивает от предвкушения и желания. Лишь только противный писк совести глубоко изнутри кричит и стонет о том, что это не следует продолжать, что следует остановиться. Но как он может отказать? — Я с-спрошу, — альфа проглатывает накопившуюся слюну, а голос его предательски дрожит. Он хочет продолжить, — спрошу последний раз, Изуку, — Шото словно хищник. Он ступает вперёд, перебирается выше. Ползёт по кровати к Мидории, смотря томным взглядом, блуждает по телу и, наклонившись к лицу, шепчет в самое ухо: — Ты уверен?       Казалось бы, смысл сейчас что-то спрашивать, когда течка, неугомонные гормоны бушуют по телу и сводят с ума, требуя получить ласку, принять в себя и взорваться от удовольствия. Но Шото спрашивает. Он не то чтобы сомневается в своём решении, он просто хочет услышать это. Он хочет получить разрешение. — У-угу… — Я не отступлю, подумай… — Х-хватит… — возмущение силится перелиться через край. Изуку толкает Тодороки в грудь, сжимает ладонями ткань его олимпийки и, чёрт! Почему он всё ещё одет, тогда как Изуку перед ним нагой?! — Шото, пожалуйста, — Изуку тянет Тодороки на себя, крепко схватив оного за грудки, — пожалуйста, давай сделаем это. Хватит глупых разговоров…       И Шото этого более чем достаточно. Это словно зелёный сигнал светофора. Разрешение к действию.       Он склоняется к омеге, руки которого в ту же секунду обхватывают его за шею и тянут к себе. Касается губ губами в нерешительном, смазанном и сухом поцелуе. Один, после которого второй и третий, срываются с губ. Они касаются лиц друг друга губами в хаотичном порядке, неумело и быстро, слишком поспешно, будто изголодались друг по другу.       Опьяняюще сладко. Невыносимо горячо. Губы их немного шершавые, наспех смоченные слюной, приносят щекотливое ощущение. Сквозь тихие причмокивания слышится стон. Изуку прогибается в спине непроизвольно, откинув голову на подушку, открывает шею, подставляя её под ласки. Очередная волна спазма заставляет зажмуриться и прикусить губы, а голос вырваться из горла. Он ощущает, как Шото отстраняется. На мгновение становится холодно и снова хочется прижаться к горячему телу альфы. Вскоре ощущение тепла возвращается, только ниже, где-то в районе грудной клетки. И пусть это не правильно, но он не хочет открывать глаза. Так всё чувствуется намного ярче, потому он жмурится, отдавая себя ощущениям.       Уткнувшись носом в ключицу, Шото старается не застонать в голос. Запах. Он не чувствует запаха омеги, что сейчас под ним сотрясается от каждого его вздоха. Он не чувствует той головокружительной эйфории, как когда в первый раз коснулся этого тела. Он чувствует лишь томящееся в груди чувство, его словно разрывает от него. — Изуку, — срывается с губ имя, а руки касаются плеч, слабо сжимая. — Изуку… я люблю тебя.       Но слова тонут в поцелуе, которым он награждает яремную ямочку правой ключицы, затем левой. Он осыпает влажными поцелуями плечи, осторожно проводя кончиком языка, словно рисуя замысловатые узоры. Целует-целует. Губы спускаются ниже. Он обводит языком правый сосок, прихватывает его губами. Не сильно сжав — отпускает. И снова продолжает свой путь, спускаясь ниже. Каждый миллиметр кожи, бугорок кубика пресса, пупок — он не оставляет без внимания абсолютно ничего на своём пути к своей цели. Попутно пытаясь словно пометить, Шото из раза в раз вбирает в себя кожу, легонько прикусывает и отпускает с громким причмокиванием. Он наслаждается телом под собой.       Когда Шото спускается ниже пупка, касаясь носом мелких, незаметных волосков, он останавливается. Подбородок щекочет мягкий пушок из волос на лобке омеги, а в нос так и норовит проскользнуть пушок под пупком — он медлит, сомневаясь. Совсем чуть-чуть, самую малость. Но тут же, чмокнув подвздошную кость, что бессовестно выпирает и привлекает к себе внимание, он спускается ниже. — Не-ет, — Изуку только и успевает что поперхнуться воздухом, чувствуя, как Шото отстраняется. Он приподнимается на локтях, смотрит томным, слегка безумным взглядом своих зелёных глаз. Он смотрит на альфу, вглядывается в его мутный образ, щурится от попадающих капель пота в глаза. Шото чуть отодвинулся, удобно устроившись между его раздвинутых ног. Альфа кажется сейчас сильно задумчивым и серьёзным. — Шото? — Я не мастер. Да и делаю такое впервые, так что пожалуйста, — Шото несмело и как-то неуклюже касается губами колена Мидории, проводит чередой лёгких поцелуев ниже по внутренней части, — если тебе не понравится… — поцелуй на внутренней части бедра, ближе к паху, словно выбивает силы из рук Мидории. Он падает, но слушает дальше слова альфы, замершего над его пахом: — если не понравится, скажи мне об этом. — У-угу…       И вот она — вспышка яркого света перед глазами, что выбивает из лёгких весь воздух. Мидория жмурится, но после от нахлынувших на него ощущений, распахивает глаза и открывает рот в немом крике. Он обескуражен и удивлён, но произнести не может и звука. Его словно заколдовали. Он давится собственным дыханием, ощущая горячий и влажный язык на головке своего члена. Шото оглаживает головку, кружит и вылизывает разгоряченную плоть несмело и осторожно. Смачивает слюной, размазывая влагу по всей длине пальцами.       Будто бы вечность, а на самом деле секунда, проходят прежде, чем он смог совладать с собой и наконец вздохнуть, и подать голос. — Боже, Шото!       Омега закрывается руками, мечется на подушке, чувствуя горячее дыхание на своём паху. Пальцы на его половом органе сжимаются, а он поражается тому, что только сейчас обратил на них внимание. — Не нравится? — Сквозь пелену непроглядного возбуждения доносится до ушей Мидории голос альфы, но ответить нет сил.       К чёрту пустые разговоры. Мидория закусывает губу, мычит что-то, пытаясь совладать с голосовыми связками, тогда как дрожащая на его члене рука совершает робкие движения, ведёт от основания к головке, сжимает её, а после опускается вниз, оголяя орган от крайней плоти, а губы целуют открывшуюся плоть. Всё, что он может сказать, а точнее, выдохнуть, мало схоже на отрицание или согласие. Он просто скулит, мысленно моля о том, чтобы Шото повторил то, что сделал ранее. Господи, это просто потрясающе. — Ещё… — еле выговаривает Изуку, роняя руки подле подушки и стискивая собственные волосы. Он хочет ещё. Больше. Больше прикосновений. Больше действий. И Шото не надо просить больше.       Альфа касается губами вершинки, прижимается губами к головке, проводит языком сквозь губы, проводит им по мелкой расщелине, меатусу. Смотрит из-под опущенных ресниц на дрожащего Мидорию и вбирает в рот головку полностью, смыкая губы на венечной борозде. Громкий стон, почти крик, вырывается из омеги. Шото доволен тем, что видит перед собой. Доволен тем, что слышит.       Достаточно смочив слюной орган и выпуская его из плена своего рта, Тодороки выдыхает через сложенные губы трубочкой струйку воздуха прямо на разгорячённую головку, вырывая из Мидории очередной полустон-полувсхлип. Дёрнувшийся член словно просит продолжить ласкать его, потому он не останавливается.       Правая рука, кольцом из пальцев сжимающая член омеги у основания, набирает скорость, движется то вверх, то вниз, прерывисто и неуклюже. Левая же блуждает по внутренней части бедра, несильно прищипывает нежную кожу, спускается вниз и прихватывает подтянувшиеся от возбуждения яички. Сколько бы не было у него, Шото, опыта в собственном удовлетворении, он не может знать наверняка, приятно ли его омеге.       Слова снова просятся наружу. Они рвутся из груди, откуда-то близ сердца. Шото хочет спросить омегу обо всём, о том, что сейчас неуместно. Он двигает руками, правой надрачивая, а левой сминая яички несильно. Он смотрит на омегу, смотрит на то, как оный мечется и извивается, прогибается в спине, стонет и хнычет что-то похожее на просьбу не останавливаться. Шото и не собирался. Он вбирает плоть в рот, почти полностью погружая в себя. Он не прекращает движения рук, старается двигать головой в такт рукам.       Щекочущее ощущение, мелкое покалывание в районе собственного паха, привлекают внимание парня. Эта тяжесть и тянущее ощущение, их ни с чем не спутать, это она — верхняя ступень возбуждения. Грань, после которой следует мнимое удовольствие, которое он получал до того, как прознал новые спектры этого чувства, но сейчас это другое. Удовлетворение, когда получаешь его от близости с дорогим тебе человеком несравненно краше и ярче того, что ты испытываешь от собственной ласки.       Ему стоит самому позаботиться о собственном стояке. Ему бы хотя бы снять напряжение рукой и с чистой совестью довести Изуку до исступления. Доставить максимум удовольствия, позволяя кончить. Но Изуку, словно заподозрив отступление, либо же просто ведомый инстинктом, приподнимается на локте, хватает Шото рукой за воротник и тянет на себя, вовлекая в страстный и влажный поцелуй.       «Он не умеет целоваться», — первое, что проносится в голове у омеги, когда они, стукнувшись зубами, неуклюже начинают играть с языками друг друга.       Да. Тодороки не умеет, но хочет уметь и потому повторяет каждое действие, каждое движение языка Мидории, смутно понимая, что в этом приятного. Но когда зубы омеги несильно прикусывают его язык, а после, будто извиняясь, целует его губы, он понимает, что ему нужно больше этих вот французских поцелуев, потому что возбуждение пребывает с новой силой, и он, нависая над телом омеги, будто впивается достоинством в промежность парня, сквозь одежду, навалившись. — Я… — бормочет Изуку сквозь поцелуй, — я хочу тебя… Шото.       Мидория елозит на месте, трётся бёдрами о пах Шото. Мидория смотрит в глаза, туманно и слишком томно. Сил держаться нет. Шото понимает, что это всё, это конечная, пора выходить. Точнее входить. Он, оттолкнувшись от кровати, резко принимает сидячее положение. Срывает с себя олимпийку, чуть не разрывая оную на части. Поднимается над кроватью, стоя на коленях перед лежащим перед ним омегой. Стягивает штаны вместе с бельём до колен и буквально падает в объятия Изуку. Губы их снова сплетаются воедино. Он прижимается головкой сочащегося смазкой члена к колечку мышц ануса Изуку и замирает на месте, словно поражённый открытием. Боже, что дальше? Нет, он не глуп и теоретически знал о происходящем во время полового акта. Но сейчас! Сейчас он будто всё позабыл. Нет. Не так. Он сейчас, на удивление себе, вспомнил о том, чего не сделал. — Я не подготовил тебя… — бормочет Шото в изгиб шеи Изуку, прячась от смущения и всей неловкости ситуации. Ему жутко стыдно от того, что он только сейчас об этом вспомнил. Ему неловко, что на него смотрят эти зелёные, любимые глаза с шоком и удивлением, когда он приподнимается на локтях и старается отпрянуть. Ему просто хочется провалиться сквозь землю.       Мидория, распластавшись, чуть придавленный тяжестью тела Тодороки, лежит и недоумевает. Он, сказать проще, немного удивлён. У него лишь на секунду закралась мысль «Про что он?», прежде чем понять — Шото девственник. Боже. Как же стыдно. Его накатывает волной огромной и ледяной, жгучей и разъедающей все его кости. «Это его первый раз», — сокрушается Изуку внутри. Но здравый рассудок, по всей видимости, решил взять выходной, а инстинкты перехватили верх тут же и без промедления, потому что он, наверняка не понимая и не осознавая всего, хватает Тодороки за плечи и переворачивает его, усаживаясь верхом. — Тогда я поведу. — Откуда в голосе Изуку столько уверенности, а в гетерохромных глазах столько удивления? Знать бы. — Но… — вздыхает Тодороки, пытаясь дёрнуться под омегой, но тот, удобно устроившись на бёдрах альфы, договорить ему не позволяет.       Изуку, наклонившись чуть вперёд, впивается зубами в ключицу альфы, стискивает нежную кожу, почти прокусывает, затем отпускает. Тихое шипение, что вырывается из альфы, мало схоже на протест, но и звуком наслаждения это не назвать. Но как же ему, Изуку, сейчас абсолютно на всё наплевать. Он поднимается над альфой на руках, ногами стягивает с альфы штаны вместе с трусами прочь. Изуку смотрит в глаза Тодороки и теряется в них бесповоротно, навечно. Его затягивает в омут с головой. Дышать становится сложно. Тодороки под ним чудовищно горячий, или, может, это причуда выходит из-под контроля — не важно. Разум его сейчас блуждает в долине похоти и соблазна. Омега поглощён желанием. Омега действует так, как шепчут ему инстинкты, а они просят не останавливаться. Вещи летят на пол практически бесшумно, а Мидория, приняв более удобное положение на бёдрах Шото, усаживается сверху, прогибается в спине, запрокидывает руку за спину, чтобы коснуться органа альфы и помочь себе в том, чтобы вставить в себя чертовски горячий член. Даже не касаясь органа, Изуку чувствует этот жар. — О-ох, — срывается с губ его, когда в его ладони оказывается немалых размеров возбуждение альфы.       Мысли сбиваются в кучу и, как стая загнанных птиц, разлетаются прочь мгновенно, хлопая крыльями будто на прощание. Рука омеги, что в некрепкой хватке придерживает орган альфы, подрагивает. Изуку накрывает огромным цунами из различных чувств и красочных ощущений. Это слишком. Стыд, смущение, желание, похоть, отрицание — вся эта гамма, весь этот спектр, смешивается воедино и путает остатки здравого смысла.       В горле предательски першит, и так не вовремя взбунтовавшийся разум не даёт рационального отголоска. Мидория приставляет пульсирующий член к плотному колечку мышц, приподнимаясь на коленях. Он прикрывает глаза, закусив нижнюю губу, пытается расслабиться и впустить в себя это нечто.       Он входит свободно. Проникновение сопровождается громким хлюпаньем и сдавленным вздохом от альфы. Обилие смазки позволяет члену войти беспрепятственно, быстро и мягко. Мидория, запрокинув голову, откидывается торсом назад, упирается руками в колени альфы и тихо скулит, ощущая, как его наполняет изнутри желание. — Г-го-осподи-и…       Пару секунд омега даёт себе, чтобы совладать с трепетом тела и унять распространяющуюся дрожь от крестца до самых пят. Он смотрит сквозь ресницы в потолок, мысленно заставляя себя двигаться. Но ничего не выходит. Тело застыло. Оно словно наэлектризованное, подобно грозовой туче перед штормом. Он ощущает себя странно, словно путник, достигший своей цели. Внутри всё горит, а туго натянутая нить самообладания грозит лопнуть, стоит ему совершить лишь малейшее движение. Это действительно как-то слишком. Чрезмерно слишком. От предчувствия приближающегося оргазма сносит крышу. Такого точно не бывало, чтобы кончить только лишь от того, что в него вошли. — Ш-шото… — кое-как совладав с телом, Изуку возвращает себя в нормальное положение и упирается ладонями в грудь альфы. — Я не могу д-двигаться… ты…       Изуку изворачивается на груди Шото, ниспадает на него, ложится и прижимается теснее, заглядывая прямо через глаза в самую душу. Есть в этом что-то трепетное и невообразимо загадочное, но для альфы, что прочувствовал момент и вкусил этот давно желанный плод, всё нипочём.       Его руки, что покоились подле его собственных бёдер, сжимая простынь, перемещаются на дрожащие бёдра омеги. Движения тела Шото дёрганные и резкие. Словно кукла в руках неумелого кукловода, он кажется каким-то неестественным. Шото сжимает нежную кожу бёдер слишком сильно, наверняка, оставив следы, отпечатки собственных ладоней. Из-под упавшей на лицо чёлки, взгляд кажется слишком пугающим, от чего у Мидории начинают блуждать мурашки по коже, доставляя своё особенное удовлетворение.       Первый толчок происходит как-то неуклюже и из ряда вон плохо, но для Изуку и этого достаточно. Омега сжимает ладони на груди Шото, оставляет красные полосы на коже от ногтей и протяжно стонет, получая первую ударную волну возбуждения по телу, что искрится под плотно сжатыми веками яркими вспышками. Стоны наполняют комнату. Тяжелое дыхание обоих парней смешивается между собой. — И-изуку-у… — сквозь зубы, что слабо саднит от фантомного прорезания клыков, Шото стонет имя парня. — Изуку-у…       Следующий толчок, более уверенный и направленный вглубь, выбивает у него самого весь воздух из лёгких, и Шото почти задыхается. Омега громко стонет, пытаясь ответить на зов, но что тот говорит совершенно не понятно. Да и сейчас совершенно не до этого, потому что Шото не намерен останавливаться и совершает ещё и ещё поступательные движения, погружаясь и выходя, снова погружаясь в податливое тело на нём самом.       Шлепки влажных тел, хлюпающие звуки, стоны и тихое рычание заполняют пространство вокруг и наполняют сознание настолько смешанными, противоречивыми и оглушительными чувствами, что оба забывают, кто они есть. Сейчас только они двое. Друг для друга. Ничего больше нет вокруг. И не надо.       Движения становятся более быстрыми. Шото отпускает нежные бёдра, перехватившись, тянет Изуку на себя, сжимая дрожащие плечи. — На-аклон-нись… — еле изрекает альфа.       Омега повинуется тут же. Он падает в его объятия и зарывается носом в ключицу, вздыхает и давится стоном от того, что член внутри него при очередном толчке, проходится вровень по простате. Он слишком глубоко. Шото своим возбуждением проникает настолько, что касается его омежьего секрета внутри. И от этого становится головокружительно хорошо. — Шо-о-ото-о-о!       Изуку вскрикивает и обильно изливается на живот Тодороки. Мышцы ануса сводит в спазме, они сжимают настолько неожиданно и сильно, что и Тодороки хватает всего пары толчков, чтобы кончить самому в почти обмякшего омегу. Он изливается внутрь, перед этим вогнав член как можно глубже в последнем движении, прижимает бёдра омеги к себе сильнее, сминает под пальцами упругую кожу и протяжно рычит. — И-из-зуку…       Воспоминание о вечере, что плавно перетёк в ночь, немного сбивают с толку. Мидория сидит за столом на первом этаже общежития и тупо пялится в чашку с уже остывшим чаем и пытается перебрать всё то, что произошло. Он, не иначе, потерял голову и полностью отдался инстинктам, утопая в крепких руках, смешано-терпких объятиях. Поддался влечению и сделал то, что сделал. Но стоило ли оно того? — И как мне быть?       Голос разрезает плотную тишину, что сковала его буквально сразу, стоило ему выйти из комнаты и окунуться в повседневность. Это было немного странно и как-то непонятно, ведь они проснулись вместе в его комнате, а сейчас Изуку один.       «Интересно, куда ушёл Тодороки-кун?», — мысленно негодует омега, переводя взгляд на настенные часы и поражаясь тому, что времени уже чуть больше, чем за полдень. Это не в его правилах и привычках спать так долго. У Тодороки, наверняка, тоже, но альфы сейчас нет рядом. После того как Мидория проснулся, он буквально сразу уснул снова. Под приятной тяжестью тела альфы сделать это было на удивление легко и как-то… правильно?       Мидория, отодвинув от себя чашку, роняет голову на поверхность стола и издаёт протяжное мычание, ощущая, как приятная прохлада столешницы охлаждает разгоряченную кожу лба. Мысли ни в какую не хотят приходить в норму и раскладываться по полочкам, чтобы навести порядок и дать спокойно осмыслить всё. Глупые чувства бушуют где-то в районе солнечного сплетения, и он, уже в сотый раз за последние минуты, вздыхает слишком тяжело и снова обводит взглядом пустое помещение.       Он один. Совсем.       Это странно, не так ли? После бурно проведённой ночи он ну ни как не рассчитывал остаться один и оказаться словно у разбитого корыта. Он хотел чтобы… а что он хотел? На что он рассчитывал после того, как буквально принудил Тодороки к сексу? Думал, что Тодороки, его истинный альфа, забудет то, что отказался от него и предложит быть вместе? Или же что тот останется с ним после в постели, разбудит поцелуем и скажет, что любит его? Любит? Изуку, мать твою, о чём ты вообще думаешь? Какая может быть любовь, когда ты умолял взять тебя? Какая к чёрту любовь, когда от тебя, если не открещивались, то просто отказались и предупреждали, что не надо этого делать.       «Дурак… какой же я дурак».       Нутро воет от бессилия и пассивной злости на самого себя. Ещё и с Каччаном так поступил. Позвал его прогуляться на выходных, а сам… переспал с Тодороки. Ну это совсем крайность. Зачем так делать? Хотя он и не виноват вовсе, что течка пришлась именно на этот вечер, а подавитель, что сменили из-за обнаружения истинного на более щадящий, так не кстати был забыт в собранной на выходные сумке, чтобы поехать домой. Домой к маме.       «Мама!» — Изуку резкого подскакивает из-за стола и хлопает себя по карманам домашних шорт. — Стоило бы позвонить маме и сказать, что всё в порядке, а то я и забыл совсем о том, что не предупредил её, — бормочет он себе под нос, отмечая то, что телефона в кармане-то и нет. — Она, наверное, вся испереживалась, как так…       Семеня босыми ногами, перепрыгивая через ступеньку, Изуку врывается к себе в комнату и буквально тонет в застоявшемся запахе их бурной ночи. Он забыл открыть форточку, чтобы проветрить помещение. И теперь, стоя на пороге собственной комнаты, он тихо скулит от того, что аромат Тодороки настолько слабо уловим в этой какофонии из запаха пота, омежьих феромонов и слабого привкуса гари.       Дверь с тихим скрипом закрывается за спиной, а омега мелкими шагами пробирается к кровати, забывая обо всём. Он садится на так и не заправленную кровать, смотрит на постельное белье и подмечает причину запаха гари. Отпечаток ладони Тодороки на простыни. Он оставил отпечаток своей левой руки на белье, явно потеряв контроль над причудой во время секса. Это настолько мило и как-то по-своему особенно, что Изуку, не замечая за собой столь глупой сентиментальности, проводит подушечками пальцев по контуру отпечатка. Глупая, да скорее безумная мысль, заставляет его сорвать простынь с кровати, скрутить её в своих руках и прижаться к ней носом, чтобы втянуть в себя остатки их ночи. Хочется снова почувствовать всё. Но постельное пахнет только им.       «Почему», — настойчиво крутится на языке, пока он, через предательские всхлипы омеги, пытается распробовать и распознать в запахе простыни альфу. Ему настолько всё равно как это выглядит, что, не распознав феромона альфы на простыни, отбрасывает её в сторону, и падает лицом в подушку. «Шото… Шото… Шото…», — набатом бьётся в его голове, пока нос принюхивается к остаткам на ткани несчастной подушки. Он сжимает её, кусает, пытается остановить себя, но тут же вылизывает её с той стороны, на которой альфа спал рядом с ним. И абсолютно плевать, совершенно на всё. Это что-то не понятное, но, чёрт, этому невозможно не поддаться.       Омега скулит. За скулежом слышатся всхлипы. Глаза даже через плотно сжатые веки начинают слезиться. Ему обидно, что альфа ушёл и оставил его одного. Больно, обидно и до омерзительного грустно. Ну почему он не остался с ним? Почему Тодороки такой… такой милый и, казалось бы, внимательный, просто ушёл и ничего не сказал? Он ведь мог сказать, что это просто ошибка, и что ему, Изуку, ничего и ждать не следует. Ведь так? Но почему тогда, когда Изуку проснулся во второй раз, Тодороки уже не было рядом с ним? Зачем? Неужели он настолько не хочет быть с ним, со своей омегой, что сбежать оказалось лучшим выходом из этой довольно щекотливой ситуации? Неужели не хотел смотреть на него? Неужели Изуку ему настолько противен? Почему? Они же ведь истинные!       От самоистязания и плавно подкатившей к горлу истерики Изуку спасает жужжащий на столе мобильник. Тихая, почти неслышная вибрация привлекает внимание, и мальчишка поднимает голову в непонимании того, где он сейчас, и что вообще произошло. Это странно настолько поддаваться эмоциям, но Изуку решает не заморачиваться, а поскорее подхватить свой мобильник и посмотреть, что там за уведомление ему пришло. — А-алло, — еле выдавливает Мидория из себя, когда видит на ярком экране дисплея «Мама» и дополнение «входящий вызов». На том конце линии говорить не спешат, и это очень странно. Он прочищает горло, чтобы ответить чуть более громко, а то вдруг мать и не слышала его голоса. — Ма-ам? Привет…       Громкий, заливистый, на грани истерики смех, переходящий в неразборчивое бормотание сбивает с толку, но женщина, по всей видимости, скорее берёт себя в руки, и пару раз шмыгнув носом, начинает тараторить крайне быстро: — Изу-уку-у, солнышко! — она задыхается тут же, но вздохнув, продолжает. — Мальчик мой! Где ты? Как ты? Малыш, с тобой всё хорошо? Я со вчерашнего вечера не могу найти себе места! Я звонила тебе, но ты не брал трубку. Звонила твоему другу Катсуки. Боже, он тоже не знает, где ты. Мальчик мой, что-то случилось? Ты правда в порядке? Что у тебя с голосом? Ты плакал? Тебя обидели? Изуку, не молчи!       Совесть душит когтистыми лапами, сдавливает горло в немыслимо крепких тисках, впиваясь когтями в кожу. Ощущение, что они вспарывают слой эпидермиса и пускают кровь, окрашивая всё вокруг в ядовито-красный цвет. Но это только лишь кажется. Стыд накрывает огромным цунами. Ему настолько неловко, тошно и неприятно от самого себя, что заставил свою мать беспокоиться, что выдавить из себя хотя бы одно слово не получается. Он протяжно мычит, проглатывая огромного размера ком слёз, подступивших к горлу, качает головой из стороны в сторону, в попытке отогнать от себя наваждение, и старается изо всех сил совладать со своими голосовыми связками и скорее успокоить волнующуюся женщину на том конце провода, что снова завелась в панике и, кажется, даже опять начала плакать. — Ма-ам… со мной всё хорошо. Прости… — кое-как проговаривает он, пялясь себе в ноги взглядом, полным обреченности и горечи. — Правда, всё хорошо, не плачь…       Но его уже не слушают, потому что стоило Инко услышать голос своего ребёнка, как она расплакалась в голос ещё громче, чем было до этого.       После разговора с мамой, обещания в следующие выходные обязательно явиться домой, Изуку наконец кладёт трубку и обессиленно усаживается на стул подле рабочего стола. После разговора чувствуется какой-то малоприятный осадок. Он понимал, что оно быть по-другому и не может, что мама будет волноваться. Но услышать то, что услышал, он точно не ожидал.       «Я говорила с Катсуки-куном, спросила у него, не знает ли, где ты, он сказал, что ума не может приложить, где ты. Ну ты понимаешь, что он говорил не такими словами, это же Катсуки. Он, кажется, был малость расстроен, но… Изуку, солнце, вы поругались? Он так… разозлился. Я… нет-нет-нет, я не хочу лезть в ваши отношения, просто, раньше он был более… мягким», — Инко этим замечанием выбила из него весь воздух. Осознание пришло так не вовремя, что стало ещё хуже. Он ведь обещал, и получается, что уже в который раз не пришел.       «Надеюсь, что это не испортит в конец то, что у нас осталось», — облокотившись на спинку стула, запрокинув голову к потолку, Изуку выдохнул. А что это может испортить? А что между ними осталось? Насколько Изуку мог знать, у Каччана всё просто прекрасно. Он наверняка ничуть не жалеет, и, по мнению самого Мидории, он уж точно не расстроился, что омега не пришёл на встречу. Может, разозлился, но чтобы расстроиться. Нет.       Подняв в руке мобильник, он крутит его перед собой, не решаясь посмотреть количество, а может, и отсутствие в нём каких-либо сообщений от Каччана. Немного страшно, вот и всего. Ну, может, самую малость, но стыдно. Да чего там, ему до одури стыдно. Уши то и дело покалывает от наступившей на них краски и тепла.       «Нет, так нельзя», — думает Изуку, наконец нажимая кнопку блокировки и вглядываясь в заставку Всемогущего. Пусто. Ни одного сообщения. Совершенно ни одного. Даже от Тодороки.       Тодороки. В голове начинает пульсировать, виски ломит, словно он, наплевав на свой возраст, напился, а теперь у него чудовищная интоксикация. Бред. Но чувства не отпускают. Они сворачиваются в тугой комок внизу живота и проходятся электрическим разрядом по всему телу, принося с собой малоприятное послевкусие во рту. Чёрт. Что это с ним? Голова начинает болеть сильнее, а внизу живота сводит знакомым спазмом, и первая мысль, что посещает его голову, так это то, что ему следовало бы выпить всё-таки подавитель. Пульсация из черепной коробки переходит всё ниже и ниже, останавливаясь на уровне сердца, когда он, наконец, находит злосчастную банку и, открыв её, выуживает пару таблеток, проглатывает, не запивая, и садится на полу подле кровати, облокотившись на неё спиной.       Крупицы сознания, иррационального мышления и совести заставляют взять себя в руки и расставить всё по местам.       Он переспал с Тодороки, и оный, не говоря ни слова, скрылся, видимо, желая избежать каких-либо выяснений отношений или чего-то такого. Итог какой? А такой, что альфе он не нужен. На этой мысли в груди сдавливает всё, дыхание перехватывает, и хочется выть. Как воет волк на луну в полном одиночестве и темноте. Но Изуку держит себя в руках.       Каччан скорее всего очень зол. Но это не мешает поговорить с ним и постараться объяснить ситуацию как-нибудь мягко и более деликатно, чтобы скрыть то, что произошло сегодняшней ночью. Изуку хочет постараться исправиться и больше не возвращаться к тому, что было.       «Я, в конце концов, люблю Каччана», — умозаключает и оправдывает он своё решение. Телефон в руке откликается приятной вибрацией и загорается на экране дисплея новым смс-уведомлением. Сердце на секунду останавливается, когда он видит имя адресата.       «Тодороки-кун?!» Тодороки Шото-кун:Входящее сообщение. 13:45       Привет, Мидория. Прости, что ушёл, так и не разбудив тебя. Я спешил. Надеюсь, это не испортит нашего общения.       Изуку отчужденно пялится на слова в смс-сообщении и пытается понять себя, что он чувствует. Первая мысль, скорее чувство, что закрадывается в сознание, ничто иное как облегчение. Он действительно выдохнул и расслабился. Значит, не всё потеряно, но почему ему так не нравятся слова о «нашем общении» и это треклятое «это», Господи, о чём именно говорит Тодороки? Мидория Изуку:Исходящее сообщение. 13:46       Оо, привет. Ничего страшного, я только проснулся. Надеюсь, ты не опоздал, куда спешил, Тодороки-кун.       Изуку скорее набирает ответ в сообщении Тодороки и прикусывает губу. Отправлено. Немного неправильно всё, не так должен выглядеть разговор омеги и альфы после, мать его, секса. После их первого секса! Боже. Но Изуку не скажет этого. Просто не посмеет, потому что он чувствует за собой это. Он чувствует тяжесть вины и некоего позора. Он ведь буквально принудил… Ответ пришел моментально, и Изуку сомневается, что это действительно ответ, потому что это было бы слишком быстро. Он смотрит на экран немигающим взглядом и давится воздухом. Тодороки Шото-кун:Входящее сообщение. 13:46       Ты хорошо себя чувствуешь? Я хотел бы извиниться. Мне не стоило терять контроль, и, Мидория, мне очень стыдно. Извини за моё вчерашнее поведение. В дальнейшем я не позволю себе вольности.       Что ему написать в ответ? Ну что? Он не знает. Он уже минут пять сидит и смотрит на светящийся экран, что горит яркими цветами от заставки фона в чате, и не решается набрать ответ. Ответить, что у него всё в порядке? Но не ложь ли это? Стоит ли лгать ещё раз? Сказать, что он проснулся и уже как час не может найти себе места от того, что Тодороки оставил его и ушёл? Но не будет ли это слишком навязчиво? И вообще, имеет ли он право что-либо говорить о том, что Тодороки ушёл, а его не предупредил? Мидория ИзукуИсходящее сообщение. 13:54       Извини, что заставляю беспокоиться. Я в порядке. Это… Прости за то, что было вчера, я не смог сдержать себя, и так вышло. Я не хочу, чтобы мы перестали быть друзьями… Тодороки-кун.       Набрав ответ, он замирает на месте, занеся палец над кнопкой «отправить». Что-то не даёт ему это сделать, и он спешит удалить этот черновик и написать новое сообщение. Мидория ИзукуИсходящее сообщение. 13:55       Не стоит беспокоиться, я в порядке :)       Глупый смайлик в конце сообщения заставляет из груди вырваться тихий смешок, в котором столько горечи и самообмана. Нет. С ним не всё в порядке, это точно. Но говорить этого Тодороки очень не хочется. Изуку отправляет сообщение и откладывает телефон в сторону. Голова гудит нещадно. Ответа сразу не следует, и Изуку решает поскорее навести порядок в комнате, лишь бы больше не поддаваться своим странным желаниям.       Когда в комнате относительно становится чисто, грязное постельное снято и лежит в сторонке, дожидаясь своего времени, чтобы быть постиранным, Изуку наконец решает посмотреть свой мобильный. Сообщения ответа так и нет. От этого немного грустно на душе. Неужели поверил? Но он не успевает вдоволь насладиться этим горьким чувством, как дверь в его комнату открывается с ноги, и в дверном проёме материализуется Бакуго. Злющий и растрёпанный Бакуго.       «Ну что, задрот, рассказывай мне сказки о том, где тебя носило?», — что-то похожее он ожидал услышать, смотря в разгневанные алые глаза, что сейчас смотрят на него, словно на кусок мяса. — Каччан? — только и успевает пискнуть Изуку перед тем как на него, словно на дичь охотник, набрасывается Катсуки, валит на незаправленный матрац кровати и спешит раздеть.       Сквозь пелену непроглядного тумана в глазах, сквозь поволоку, что окутало сознание, до слуха доносится что-то схожее на «люблю» из уст Каччана. Душа переворачивается вверх дном. Его прорывает. Изуку плачет и захлёбывается не только слёзами счастья, но и накатывающим ощущением подступающего возбуждения. Каччан не церемонится. А Изуку рад тому, что подавитель подействовал, и он не отталкивает бету. Это ведь Каччан. Его любимый Каччан.