***
Кабинет заведующего отделением встречает его неожиданно оживлённо и шумно. В помещении, по меньшей мере, человек шесть. Как уже по обрывкам из разговора он догадался, что это что-то похожее на врачебный консилиум. Здесь находятся и мужчины, и женщины всех трёх принадлежностей. Они, не обратив внимание на открытую дверь, совещаются, обсуждают какие-то рабочие моменты, пока Симидзу не встаёт со своего места, хлопнув ладонями, призывая обратить на себя внимание. — Я вас понял, господа. Услышал и постараюсь применить всё к работе. А сейчас, — взгляд из-под толстых стёкол очков сложно определить на наличие эмоций, да и направление не угадаешь, — сейчас прошу заметить, что у меня гость. Так что на сегодня всё. Завтра планёрка пройдёт по расписанию. Всем хорошего дня. Гомон голосов стихает на мгновение для того, чтобы обратить внимание на гостя, стоящего ныне молчком в дверях кабинета, в который его чуть ли не впихивала администратор с ресепшена. — Доброго дня, — здоровается Тошинори Яги, сконфуженно улыбнувшись врачу, когда дверь кабинета закрывается за последним вышедшим человеком. — Тошинори-сан, — потянув губы в улыбке, врач кивает мужчине, — вы не волнуйтесь, мы закончили. Можете проходить, не стесняйтесь. — Спасибо, — Тошинори ступает вглубь кабинета, присаживается на стул, на который указывает ему врач и, сложив руки на коленях, отводит взгляд в сторону, что до этого сканировал Симидзу-сенсея, заведующего врача и по совместительству лечащий врач одного из его учеников. — Я к вам по поводу юного Тодороки Шото. Как он? Мужчина поправляет очки, сползающие с переносицы, смотрит внимательно, но не на пришедшего к нему гостя, а в сторону, прожигая взглядом стену. — Вы знаете, вполне хорошо. Можно даже сказать отлично. Парень идёт на поправку, — присев на своё место и сложив перед собой руки в замок, он наконец переводит взгляд на Тошинори. — По результатам сегодняшних анализов будем судить о дате выписки. Ориентировочное время пребывания в больнице не больше трёх дней. Вздох облегчения срывается с уст Тошинори. Теперь он может позволить себе наконец-то расслабиться и не волноваться, хотя бы не так сильно, как до этого. Его однозначно подкосила и сильно ударила по нервам ситуация, что повлекла за собой такие последствия, но поделать с этим он своими силами ничего не мог. Волнение и страх за юного альфу, альфу его подопечного, мешали спокойно мыслить и рассуждать. Найти успокоение, полное и безоговорочное, он сможет лишь тогда, когда подросток вернётся к обучению. — Хотели узнать что-то ещё, или вас провести в палату к Тодороки Шото? Уверен, он будет рад видеть вас, — напускное дружелюбие, что источал этот мужчина, ощущалось физически. Тошинори слегка поёжился, смотря в лицо, что исказилось в гримасе натянутой улыбки. Это всё, весь этот продолжительный процесс выздоровления, странные объяснения, довольно настораживающие просьбы по телефону, казались ему странными. — Знаете, Симидзу-сенсей, это не всё. Я хотел бы у вас спросить, почему вы настоятельно рекомендовали омеге юного Тодороки не являться в больницу? — белокурая бровь вздымается кверху мгновенно, своего скептицизма Тошинори Яги скрыть не в силах. Ему непонятны мотивы, а уж тем более причины, что ведут врача по его пути. — Я, уж извините мою дерзость, всегда считал, что воссоединение пары альфа-омега наоборот способствует скорому выздоровлению и помогает ослабшему прийти в себя быстрее. Но вы сказали о том, что его сущность бунтует. С чем это связано? Воцарившаяся тишина в раз давит своей атмосферой, она тяжёлая и гнетущая. Тошинори смотрит в упор на побледневшее лицо Симидзу и поражается такой реакции на, казалось бы, простой вопрос. Ведь нет ничего удивительного в том, что ему зададут такой вопрос, коли была поднята подобная тема изначально, и имела место быть подобного характера просьба. Чего же он тогда то бледнеет, в манер белоснежных стен его кабинета, то багровеет, словно спелое яблоко на солнце. — Симидзу-сенсей? Вам дурно? — Нет-нет. Всё в порядке, просто… вам не душно? — подорвавшись со стула, врач разворачивается к окну за своей спиной и взмахом руки, одним только движением, распахивает створки настежь, впуская в комнату поток свежего, по-обеденному горячего воздуха. — Извините, со мной такое бывает. Так что вас интересует? Облокотившись на подоконник обеими руками, почти наполовину вывалившись в окно, Симидзу старательно делает вид, что наслаждается свежим воздухом, показательно и с артистизмом делая большие глотки воздуха, от которых грудь вздымается активно и неестественно увеличивается в объемах. — Почему вы настоятельно рекомендовали не посещать юного Тодороки юному Мидории? — уже в лоб спрашивает Тошинори, замечая за собой, что терпение начинает подходить к концу. Пальцы рук подрагивают, онемев от сильного стискивания на собственных коленях. Спина напряжена до предела, плечи то и дело сводит от перенапряжения. Он чувствует что-то неладное, но что это могло бы быть? — Вы знаете, — всё-таки повернувшись лицом к Тошинори, Симидзу облокачивается поясницей о подоконник, — на это есть несколько причин, и только одна из них… физически опасна. Нервный смешок срывается с губ заведующего, пересекает разделяющее их расстояние и разбивается вдребезги, не достигая слуха Тошинори. Дверь распахивается резко и громко ударяется в стену. На пороге появляется фигура, чей образ взъерошенный и взбаламученный, гневный. Глаза пылают жаждой расправы, огненная борода и усы развиваются в воздухе, поддаваясь одним им известной постановке танца. Весь вид кричит о том, что влетевший без приглашения и должных манер, человек зол и настроен негативно. — Какого чёрта?! — восклицает мужчина, проходя в кабинет, тяжёлыми шагами приближаясь к столу заведующего. Достигнув центра комнаты, фактически упираясь в стол, Старатель роняет крупные ладони на столешницу с огромной силой, от которой содрогается несчастная мебель, а мужчина у окна рефлекторно вздрагивает, вжимая голову в плечи. — Какого чёрта, я спрашиваю, Симидзу? — третий человек в помещении остаётся незамеченным, а сам Старатель продолжает гневную тираду. — Какого этот мальчишка делает в палате моего сына?! Как гром среди ясного неба, подобно вспышке фотоаппарата, Тошинори озаряется догадкой, о ком сейчас говорит Энджи Тодороки. — Я говорил тебе запретить посещения вовсе! А сейчас в палате Шото полный аншлаг! Пламя от костюма героя разгорается сильнее, поднимаясь вверх насыщенно красными всполохами языков огня. Руки, облачённые в перчатки, сжимаются на поверхности стола в кулаки, и он, бушующий ураган эмоций, ударяет ими по столешнице ещё раз. — Какого чёрта? — уже на тон тише проговаривает Старатель, убрав руки со стола, складывая их на груди. — Я запретил посещения до выяснения деталей касательно произошедшего. А это, — он, повернувшись вполоборота, указывает на дверь кабинета, — этот мальчишка сейчас у него в палате и… — Энджи, Шото всё равно узнал бы, так или иначе. Сейчас, либо же позже, — прерывисто выдохнув воздух, Симидзу потирает переносицу, приподняв очки. — И, Господи, раз уж ты печёшься о сохранности этого происшествия, мог бы удостовериться, что в кабинете мы одни. Качнув головой в сторону, врач указывает на притихшего Тошинори, что, аки рыба, сидит с приоткрытым ртом, вбирая в себя с воздухом крупицы информации, что так небрежно выговаривает обозлённый родитель. — Доброго дня, Тодороки, — самая глупая улыбка, на которую когда-либо был способен Тошинори, слетает с губ именно в этот момент. Захвативший разум шок отступает, давая место удивлению, а потом и вовсе осознанию. Все эти глупые недомолвки, намёки и странные шуточки про физически опасные причины, сложились в одну единую картину. А выводы, вытекшие из этого, немало удивили взрослого омегу. — Чем не угодил юный Мидория Вам, Старатель? — сменить обращение, да и вовсе обратиться к мужчине на Вы, Тошинори заставила та частичка задетой гордости и доля обиды за его подопечного, что вкупе с собственным чувством справедливости грозились прогрызть в груди дыру. Ему просто по-человечески обидно и неприятно видеть и слышать нечто подобное касательно обращения к кому-либо, а здесь… Энджи Тодороки переходил грань личностного обращения. — Малец способный ученик, подрастающий герой и вовсе, как я мог заметить… Договорить не удаётся. Старатель снова бьёт кулаками по столу, при этом накренившись вперёд через столешницу, силясь подобраться ближе к Тошинори, и шипит сквозь зубы: — Меня не интересуют личностные качества этой омеги! Я растил ребёнка не для того, чтобы он путался с беспородными сучками и гнил от вашей пресловутой истинности! — словно выплюнув, произнёс Старатель на одном дыхании. На его взгляд данная ситуация выглядела по меньшей мере нагло и дерзко. Из-за него, этого невзрачного омеги, его сын посмел впутаться в драку. Неслыханно! Вопиющая развязность! Этот омега посмел совратить его сына, спровоцировал притяжение и создание истинной пары, а после натравил на него в первый день цикла обезумевшего бету! Нет, никто и не спорит, что мальчишка сам виноват. Зная все тонкости собственного цикла, последствия тех или иных действий, он посмел поддаться своим животным инстинктам и ринуться с кулаками на того, кто по сути дела не имеет общих дел с основными принадлежностями. Старатель и без того добрая душа, не стал выносить всё на огласку и тактично скрыл факт о состоянии сына. Но где же благодарность? Такого благого поступка он мог и не совершать, но тогда бы тот малец, взрывоопасный бета, победитель спортивного фестиваля у первогодок, мог бы наверняка вылететь из учебного заведения и попрощаться с карьерой героя со всеми вытекающими. — Ты просто плохо знаешь собственного ребёнка и накручиваешь ему свою истину, — устало произносит Тошинори, встав со стула и упираясь руками в стол, наклонился к лицу Старателя ближе. Заглянув в бирюзовые глаза, горящие пламенем ненависти, злобы и отчаяния, Тошинори тихо выдыхает, принимая нормально положение. — Что ты сделал с ребёнком? Голубые глаза смотрят в бирюзовые внимательно и с нажимом. Молчаливое противоборствие сторон. Борьба двух проницательных взглядов, что пытаются сломить своего ныне противника и подчинить своей воле. Старатель вглядывается в голубые радужки, окутанные тенью, и силится выстоять, промолчать, не сказать даже слова. Всемогущий же хочет выведать правду, узнать наконец все детали и по возможности предотвратить что-то, что так его беспокоит, мучает и не даёт израненному сердцу омеги, что бьётся в груди пойманной птицей, утихомириться и жить спокойно. — Энджи, — тянет Тошинори, смягчая взгляд и отстраняясь на дюйм, — что ты сделал с Шото? — Блокатор… — не выдерживает пассивного нажима альфа, отвернувшись от лица напротив, что искажается мгновенно, стоило услышать лишь долю, малую часть всего, — альфа-блокатор, что подавляет природу принадлежности.***
— Зачем ты пришёл? — повторяет свой вопрос Шото, смотря прямо в глаза замершему на месте омеге. — Я не понимаю. Мидория, ты ведь говорил, что это ничего не значит для тебя? А сейчас ты, — в горле предательски пересыхает, а глаза то и дело норовят увлажниться. На душе пакостно и горько. Проведённые в сознании дни сводили его с ума безумием происходящего и жестокостью действительности. Он, превозмогая над ситуацией, всё-таки смог взять себя в руки и подумать обо всём, вспоминая, что произошло до этого момента. Отец. Его омерзительные действия и слова, что даже сейчас портят ему жизнь. Вмешиваясь, в, казалось бы, то, что его по факту не касается, он умудрился испортить совершенно всё. Драка с Бакуго, из-за которой он, собственно, и оказался здесь. Те крики и вопли, что по сей момент звенели в голове, пробивая стены и возвышения холодной отчуждённости, заставляя задуматься более тщательно и вынести из всего что-то похожее на вывод. Всё это. А выводы, что он смог сформировать и принять, находясь на грани сознания, ощущая себя по меньшей мере уничтоженным, далеко не были радужными и не приносили какого-либо облегчения. — Ты здесь и… Ему тяжело дышать. Всё вокруг будто пылает синим пламенем. Сгорает дотла, не оставляя ничего вокруг похожего на ориентиры. Лёгкие сводит спазмом. Хочется вопить, кричать в голос настолько громко, чтобы у самого себя заложило уши. Но он, Шото-мать-его-Тодороки, сидит сейчас на больничной койке, смотрит в глаза омеги. Своего омеги и не может выдавить из себя ни слова. Сложно. Тихий всхлип всё же срывается с губ альфы как раз в тот момент, когда тёплые ладони, преодолев разделяющее их расстояние касаются лица, а сам омега придвигается ближе, почти усаживаясь ему на колени. Шершавые пальцы осторожно обводят щёки, перемещаются немного выше, касаются нижнего века, стирая выступившие крохотные капли будущих слёз. Смотрит в глаза, не моргая. От него веет чем-то родным, простым и ненавязчивым. «Не смотри так… пожалуйста», — Шото пытается опустить голову, спрятаться от него и его взгляда, что смотрит не просто в глаза, а куда-то намного глубже. Он смотрит в душу. Читает его, будто сканируя. Шото для Изуку открытая книга. От этого хочется вопить ещё громче. Изуку — омега с поистине доброй и чистой душой, настолько виртуозен в понимании души альфы, что ему действительно становится страшно. Ему боязно от того, что это может кончится, так и не начавшись. Вот как сейчас. Ведь Шото понимает: им не суждено быть вместе. И что толку с этой истинности, когда в сердце этого милого омеги есть уже тот, кто волнует его больше всего на свете? И этот кто-то по праву достоин. Он отстоял его, омегу, в честной борьбе. Так думает Шото. Он уверен в этом. С трепетом и нежностью израненные ладони касаются скул, приподнимая голову. Изуку жестом заставляет посмотреть его снова в глаза. — О чём ты говоришь, Шото? — проснувшаяся внутри смелость, облачённая в доспехи нежности, и вооружившись напором, похожа в своём проявлении на бушующий вулкан, у которого клокочет внутри. Чувство это толкает вперёд, принуждая к действиям. Пусть это не в новизну, ощущать тягу настолько пугающую, но и привыкнуть к такому порыву получается не сразу. — Когда я такое говорил? Эй… — Изуку двигается вперёд, не отрывая взгляда. Касается лбом чужого лба, осторожно трётся, будто кот ластится, перемещает ладони с лица на шею, обнимает альфу, а после и вовсе забравшись к оному на колени, устраивается поудобнее, сжав своими ногами бедра притихшего и наверняка опешившего альфы, крепко обнимает, чтобы сказать, — Я ведь твой омега, забыл? Тодороки не двигается с места. Что-то мерзкое и холодное начинает блуждать по телу, волоча за собой табун из тысячи тысяч ледяных мурашек, от которых волоски на теле парня поднимаются дыбом, когда нос касается обнажённого участка надплечья. «Мидория совсем не пахнет», — на задворках сознания проносится в голове Шото, но он слишком увлечён происходящим с ним, чтобы отвлекаться на мысли. Потому он решает подумать об этом потом. Сейчас ему важен момент близости с этим чертовски родным и не в меру обаятельным парнем. Руки его покоятся рядом с телом, перебирая пальцами простынь. Сжимают белую, застиранную ткань в своих ладонях, от чего та противно трещит, не выдерживая напора. Сердце колотится в груди как сумасшедшее, громким гулом отдавая в ушах, от чего голова начинает раскалываться от подступающей мигрени. Каждый удар этого мускульного мешка разгоняет кровь по венам с бешеной скоростью. В глазах от этого то меркнет, то снова загорается яркими и ослепительными красками. Ему хочется обнять его. Прижать к себе, ближе и ближе. Зарыться руками в кудрявый беспорядок на голове омеги. Перебирать пальцами зелёные завитки, нежные и приятно пахнущие шампунем. Ощутить нежность. Получить вдоволь тепло и отдать всего себя взамен. Поддаться чувствам, что сейчас клубятся в душе. Дать выход эмоциям. Прыгнуть в этот омут под названием «любовь», окутаться этими чувствами, принять всё это. Погрузиться полностью. Поддаться всему, что только может быть, но он бездействует. «Не могу, — думает он. — Я не достоин». — Мой ли? Вопрос сам слетает с губ прежде, чем Шото успевает обдумать его. Он тут же прикусывает себе язык, мысленно успевает начать гневную тираду и дискуссию с самим собой о вреде языка без кости. Да только и правда, его ли? Он помнит, как попал в больницу. Помнит, что именно произошло. Помнит то, как вопил тогда бета о том, что Мидория принадлежит ему, Бакуго Кацуки, а Шото лучше не лезть к ним. Он хотел тогда побороться за право быть с омегой, но сил не хватило. Иначе бы он здесь точно не оказался. — Даже если ты и думаешь так, — не дожидаясь ответа от вздрогнувшего парня, который всё также прижимался к нему, устроившись головой на его плече, пряча лицо в изгибе шеи Шото, — даже если… я проиграл Бакуго бой. Я не могу быть с тобой. Это… это… я не могу позволить себе… — Вы всё-таки дрались из-за меня? — шепчет Мидория, немного отстранившись от альфы, дабы уткнуться носом ниже, в ярёмную ямку. — Зачем, Шото? Зачем ты стал драться с ним? Ведь у тебя начался цикл, тебе необходимо было принять подавители и отдохнуть. Зачем пошёл у него на поводу? Чувства, словно снежный ком, огромный и тяжелый, приземляются на голову Изуку. Шея еле выдерживает этого напора, потому что они ощущаются будто физически. Чувства эти давят непомерно сильно. Его словно ломает и одновременно распирает изнутри. Гляди, вот-вот разорвёт на части. В голове сумбур, да и только. Он не может понять, зачем это всё? Для чего? Что послужило началом всего этого хаоса вокруг него, и как от этого избавиться с минимальными потерями, не раня при этом никого. Ни себя, ни бывшего бойфренда. — Я должен был, Мидория, — альфа больше не в силах совладать с собой. Руки сами тянутся к телу омеги. Обнимают, прижимая теснее к себе. Дыхание сбивается, учащаясь также, как и неугомонное сердце. Он словно пробежал тысячи метров, участвуя в сумасшедшем кроссе с препятствиями. Хоть вдох даётся и легко, на выдохе становится трудно. Нутро всё дрожит. Сжимается и душит. Пальцы словно приобрели свою жизнь, цепляются за одежду. Он не хочет отпускать его, это точно. Но беснующаяся нечисть внутри не даёт покоя. Что это? Знать бы ответ. — Я… — начинает Тодороки, но слова тонут в стоне, похожем на скулёж, писк, вырвавшийся из гортани, что не дает говорить нормально, — я не могу… я не смог отстоять своё право быть твоим альфой, а сейчас… — он пытается набрать в лёгкие больше воздуха, но давится им, ощущая на языке привкус чего-то горелого с примесью кислого. Руки словно верёвки, опоясывающие тело омеги, на миг теряют контроль и опускаются на бедра, что скрыты под тканью джинс Мидории. В голове, как после взрыва, предательски тихо и до ничтожного пусто, — как мне быть? — скулит Тодороки, пряча лицо в складках толстовки Мидории. — Ты же любишь его, правда? Любишь Бакуго? Так зачем тебе терять всё то, что было у вас? Зачем? Я не хочу… не хочу рушить тебе жизнь. Слишком это было… неожиданно. Эта истинность и прочее, — в горле першит, но Шото стойко выносит позывы кашля. — Я буду счастлив, если ты… Сжав ладони на плечах альфы, Изуку отстраняется от тела, тем самым прервав его словесный поток глупых изречений, облачённых в сомнения. Он смотрит ему в глаза и со всей серьёзностью шепчет, чеканя каждое слово, проговаривает внятно: — А ты не думал спросить меня, что мне нужно для счастья? — глаза блестят от собравшейся влаги в уголках, губы немного дрожат, но Мидория не отступает. — Я пришёл к тебе потому, что я хочу этого. Пойми же. — Изуку… — кое-как выдавив из себя одно единственное — имя омеги, Шото роняет из глаз капли вырвавшихся на свободу слёз. Кажется, становится легче. — И-изу-у-уку-у-у… — А та драка с Каччаном… — держа ладони альфы в своих, Изуку тянет их к своему лицу, дабы прислонить чужие руки к щекам своим, — и ведь хватило тебе глупости махать кулаками в первый же день своего цикла… — тяжелый вздох, — будто прогулял все уроки анатомии в средней школы, а-альфа. Протяжное мычание и тихие всхлипы наполняют больничную палату приятным гулом, не раздражающим, а совсем тихим шелестом, подобным звуку развивающихся на ветру листьев. Это лучше звенящей тишины прошедших дней. Шото, упиваясь выходящими из него чувствами, цепляется пальцами в одежду Мидории, то сжимая, то поглаживая его по спине, прячет лицо в изгибе шеи. Хлюпает носом. Снова и снова. Словно маленький ребёнок, обескураженный происходящим, роняет крупные слёзы, что пропитывают ткань толстовки омеги влагой. — Как же это всё сложно… — Тодороки почти давится словами, наконец, взяв себя в руки и отстранившись от Мидории. — Но… прости… я правда не могу. — Что? — Я… тебе не стоит терять дорогого тебе человека из-за того, что происходит между нашими принадлежностями, — он прячет глаза за отросшей малость чёлкой, прячет взгляд от зелёных озёр грусти и непонимания. Пытается вырваться, но сердце от невесть чего бунтует и бьётся о рёбра с удвоенной силой. «Больно». — Не ломай себя, пожалуйста. Стоило последним словам сорваться с губ, как дверь в палату с тихим треском открылась, разрушая тишину весёлым гомоном голосов пришедших мальчишек. Тодороки поднимает голову и смотрит в глаза Мидории, лишь губами произносит «прости» перед тем, как на него обрушивается град из объятий со стороны пришедших навестить его альф. «Я не чувствую твоего запаха… Мидория».***
Спустившись по лестнице на первый этаж, Бакуго и вовсе потерялся во времени. Придя близ обеда, он недоумевал, почему стрелки часов так неугомонно летели вперёд, не считаясь ни с кем, а тем более с ним. «Уже почти три часа дня, — мысленно вопил Кацуки, проходя мимо ресепшена и выбрасывая в мусор уже пустую бутылку из-под воды, — нужно возвращаться в общежитие». Голова во всю отказывалась работать и крутить мыслительные процессы, хотя ему, как ни странно, нужно было подумать о многом. Будь то произошедшая ночная встреча с Деку накануне похода в больницу, из которой вытекали малоприятные факты о его, Деку, конкретной привязанности к альфе. «Чёрт бы побрал меня и мой порыв «спасти» задрота той сраной футболкой». Шагая вперёд, прочь из больницы, шаг становится тяжелее, стоило ему вспомнить тихий скулёж и томный шёпот на грани: «Шото». Чтоб тебя! Хватит! Только не об этом! Створки автоматических дверей распахиваются перед ним, являя взору испуганные… Даже не так. Скорее ошеломлённые лица девушек, его одноклассниц: Яойрозу, Асуи, Джиро и Урараки. — Бакуго! — воскликнула первой Джиро, обходя парня и закидывая оному руку на плечо. — А чего один? Ты не пересёкся с парнями? Они вперёд нас пошли, не захотели ждать. Но всё внимание шафрановых, почти красных с оттенком янтаря глаз, завладела на шаг впереди стоящая Урарака. Она, осторожно прижимая к груди пакет, в котором наверняка девушки принесли что-то больному, смотрела в пол, будто бы там она нашла что-то поинтереснее всего, что творится вокруг. — Круглолицая. Сорвавшееся с губ прозвище прозвучало резко и неожиданно, от чего Бакуго сам невольно вздрогнул. Урарака тут же встрепенулась, натянув на лицо глупую улыбку, подняла голову, но в глаза она смотреть не стала. Взгляд был направлен немногим ниже, точно на губы Бакуго. Губы, что она целовала. Не так давно, но так страстно и самозабвенно, что сейчас смотреть в глаза парню было невообразимо стыдно. — П-привет, Бакуго-кун, — еле выговаривает Урарака, переминаясь с ноги на ногу. Воспоминания быстрым потоком окатывают её с головой. Выбивая воздух из легких, накрывают тёплой и солнечной негой, от которой начинает сосать под ложечкой. — К-как дела-а? Очако успевает мысленно хлопнуть себя по лбу, чувствуя себя невероятно глупо. Глупая. Глупая-глупая. Нашла, о чём спрашивать. И почему рядом с этим парнем не получается даже нормально соображать? Она несильно прикусывает щёку изнутри, пытаясь хоть как-то привести себя в чувства и не таять под взглядом шафрановых глаз, как мороженое под солнцем. Бакуго сначала хмурится, не отводя взгляда от робеющей девушки, а затем, совсем не заботясь о присутствующих, выдаёт: — Надо поговорить. Джиро растягивает двусмысленно: «Ого», забирая из цепких рук Очако пакет, и девочки спешат удалиться, оставляя их наедине. Напутственные слова об удаче и просьбу потом рассказать, как всё прошло, оба стараются максимально игнорировать. — Да, конечно. Я тебя слушаю, — старается успокоить дрожащий голос Очако, прекрасно осознавая, что разговор, начавшийся такими словами, ничего хорошего для неё не сулит. Однако, решив, что выглядеть в такой момент размазнёй точно не намерена, она собирает всю волю в кулак и встречается с ним взглядом. И вся её решимость улетучивается разом. — Любишь мороженое? — с серьёзным видом спрашивает Бакуго, засовывая руки в карманы брюк. — Мороженое? — эхом вторит ему Очако, совершенно сбитая с толку. Бакуго закатывает глаза, тяжело вздыхая, словно на его плечах покоится вся тяжесть мира, и протягивает ей свою ладонь. — Пойдём, — коротко шевелит пальцами, жестом призывая взять его за руку, — пока не передумал. Очако успевает подумать, что она совсем не готова, и что платье бы надеть и макияж подправить, но затем понимает, что сейчас её это совершенно не заботит. Потому что рука у Бакуго очень тёплая, а через несколько метров быстрой ходьбы она безумно рада, что надела сегодня удобную обувь и джинсы. Покинув пределы больницы, они проходят по небольшой аллее. Очако изо всех сил старается не отставать, но дыхание понемногу сбивается, и, заметив это, Бакуго бросает на неё недоумённый взгляд, затем хмыкает и отворачивается, замедляя шаг. Дальше они идут неспеша, но всё ещё молча, и Очако не может сдержать счастливой улыбки. Бакуго на неё больше не смотрит, но она чувствует, как он слегка вздрагивает, когда она осторожно касается его предплечья свободной рукой, прижимаясь ближе. Шагая в тишине, лавируя между парочками, что спокойно прогуливаются по парку, совершенно беззаботно беседуя обо всём и ни о чём, Бакуго начинает мало-помалу нервничать. В обычной ситуации, совершенно в такой же, как и сейчас, но с Деку, ему никогда не приходилось… наслаждаться тишиной. Деку всегда старался как-то сгладить тишину невнятным бормотанием, либо же заговорить Бакуго до состояния полной отстранённости. А сейчас… сейчас это было просто непривычно для него. — Какое тебе нравится? — решив прервать молчание, Бакуго интересуется у девушки, прижимая предплечье ближе к торсу. То, как она еле ощутимо вздрогнула, то ли от его голоса, то ли от вопроса, выглядело забавно, но смотреть на Урараку сейчас самому Бакуго почему-то было неловко. — Ч-что? — Мороженое. Какой вкус? — морщит нос Бакуго, кивком головы указав на ларёк с мороженым недалёко от них. — Я куплю, а ты иди присядь и выдохни. Слишком нервная. Осторожно отцепив руку девушки от себя, которой она неестественно сильно вцепилась в него, Бакуго шагает в сторону магазинчика, оставив Урараку стоять на месте и шокированно вглядываться ему в спину. Напряжение и неловкость понемногу отступили, стоило ему вернуться и показать приобретённое мороженое. Papico*, гласит упаковка лакомства. Девушка недоумевает, но тут же тушуется, сообразив что к чему. — О-ох, так это взамен ответа? Ты так намекаешь? — смешок сдержать не удаётся. Вид парня перед ней умиляет и заселяет в сердце приятную и обволакивающую тяжесть. Одно мороженое на двоих — это так мило. А его едва алеющие щёки вносят дополнительную уверенность в понимании ситуации. — Здорово, — растянув губы в милой улыбке, щебечет она, — ещё и шоколадное. Спасибо, Бакуго-кун! — Умолкни и возьми это чёртово мороженое! — цедит сквозь зубы Бакуго и отворачивается, искажая лицо в гримасе крайнего недовольства, однако кончики пылающих ушей выдают его с головой. «Какой же он всё-таки милый» — думает Очако, делая вид, что не замечает его смущения.