Каждый выбирает для себя...

      Телефон трезвонил не переставая, делая короткие паузы между дозванивавшимися и снова заливаясь громкой трелью. Это ужасно бесило Ромку, отвлекало от обиды на весь свет и от жалости к себе. Как? Ну, как можно было искренне поверить в полное одиночество и «никомуненужность», если на дисплее каждые несколько минут высвечивалось новое имя? Звонили бабочки, рыбоньки, пташки и киски, интересовались доступом к его телу. И всем этим Верочкам, Ниночкам, Лизонькам и Викусям было совершенно по барабану, что за окнами ночь, что Малине сейчас не до них, что ему мерзко, гадко и пьяно. Он бы отключил мобильный, если бы сообразил, как это сделать, но он уже ничего не соображал, его ввинчивало в подушку, тошнота подступала к горлу, и словно в калейдоскопическом круговороте перед глазами из темноты возникали какие-то яркие обрывочные то ли воспоминания, то ли видения…       Вот Катя в прокурорском кресле зачитывает обвинение:       — Вы, как несмышленый ребенок, до сих пор мстите всему миру за свою детскую обиду. Вы бросаете женщин, потому что в далеком детстве вас бросила красивая девочка Селена, и вы до сих пор боитесь быть брошенным. Вы настолько не мужчина, а мальчик, что готовы растоптать остатки женского самоуважения, только бы потешить свое больное, непомерно раздувшееся эго.       И вот уже конференц-зал, Жданов читает какие-то документы, а он, Ромка, вбегает веселый и жутко довольный.       — Что это у тебя на щеке? А-а-а-а… Это же Викуся свой след оставила, — Андрей достает носовой платок и начинает стирать губную помаду со щеки Ромки.       — Она меня, между прочим, бросить хотела, а этого я допустить не мог. Я должен был ее вернуть, а потом сам от нее уйти. Я всегда бросаю баб первым! Понял?..       А вот Лина Зайцева, бледная и зареванная, смотрит ему в глаза, как собака, которую хозяин пинками гонит из дому, и лихорадочно рвет одну бумажную салфетку за другой.       — Ты хотя бы объясни, я не понимаю. Что произошло, что я не так сделала? Что случилось за эти три дня?       — Ничего не случилось, Линочка. У нас был чудесный роман.       — Тогда почему? Что со мной не так?       — С тобой все так, ты просто прелесть. Но я же не скрывал, что я непостоянен, правда? И ты изначально была согласна на легкий флирт. Так ведь?       — Да.       — Тогда какие ко мне претензии? Все было замечательно, но все закончилось. Помнишь, у Островского: «Любил тебя, теперь люблю другую»?       — Я поняла. Вот теперь я все поняла! — вскрикивает Лина, вытирает слезы и лицо ее перекашивается от боли и злости. — Ты вернул меня неделю назад для того, чтобы бросить, так? Не мог пережить, что это я решила положить конец нашим отношениям, тебе необходимо было уйти первым, верно?       — Нет, Линусь, ну, что ты! Какая чушь.       — Поклялся в вечной любви, наобещал с три короба, и я поплыла, — девушка неумело размахивается и бьет неожиданно больную пощечину. — Ты же знал, что рушишь мою карьеру, умолял отказаться от дефиле в Нью-Йорке, и я отказалась. Просил бросить Германа, и я бросила. Ты же знал, что я хочу семью и детей. За что ты со мной так, Ромочка? — он молчит. — Подонок, — бросает Лина и уходит. Идет не как всегда, не красивым модельным шагом, а тяжело, по старушечьи шаркая ногами, и ему почему-то сейчас очень тяжело это видеть.       «Катька была права», — пронеслось вихрем в остатках сознания, и Ромку начало выворачивать наружу. Неясно только, от перепоя или от отвращения к себе… Видно, все-таки от излишков возлияния…       Словно прожектором выхватывает из темноты Пушкареву, уже одетую в судейскую мантию. Она бесстрастно и сурово читает его обвинительное заключение. И он уже не понимает, действительно ли Катя говорила такое, или это его пьяное подсознание подсовывает ему то, что Катя только могла бы сказать:       — Вы настолько инфантильны и безответственны, что трахаетесь, не задумываясь о последствиях. Я бы еще поняла это, будь вы семнадцатилетним юнцом, в этом возрасте гормоны перекрывают разум, но вам, Роман Дмитриевич, почти тридцать, физиологически вы давно прошли пубертатный период и вряд ли сходите с ума от нетерпения. Вывод один: вы всё также думаете не головой, а головкой, стало быть, вам как было пятнадцать лет так и осталось. И вы убийца, Роман. Да-да, вы — убийца. Вы избавились от троих своих родных детей, угрожая помешать карьере их матерям и, откупаясь от них деньгами и обещаниями. А Николь? Вы помните Николь? Или ее вы предпочли забыть, чтобы даже мимолетно не переживать, не думать, сколько ее детей вы убили, оставив женщину навсегда бесплодной?       — Они вовсе не были ни маленькими девочками, ни даже подростками, — кричит Ромка, или ему только кажется, что он кричит, а на самом деле его выворачивает наизнанку, — они сами должны были задумываться о последствиях. Разве нет?       — Да, конечно же да! Но разве с вами можно было предугадать, когда принимать таблетки? Нет! Вы брали их, как наложниц, когда вам хотелось, при этом, никогда не соглашались натягивать презерватив, заявляя, что секс с резинкой пресен и безвкусен? И не вы ли шептали им на ухо: «ничего не бойся, я буду аккуратен»?       — А может, они специально залетали, чтобы женить меня на себе, это вам в голову не приходило?       — Особенно Николь и Карина, умоляющие вас не заставлять их делать аборт, обещающие, что никогда о себе и ребенке не напомнят, только карьеру им не нужно губить, — саркастически сказала Катя-судья, затем откашлялась и продолжила: — Хватит время тянуть, приговор вынесен — вы инфантильны и безответственны. Виновны!       — Ведьма! — заорал Ромка. — Уйди отсюда! — и даже туфлей швырнул в Пушкареву, но почему-то попал в стенку, а Катерина исчезла, как растворилась.       «Нет, она мне такого не говорила, — отдыхая от приступов рвоты и трезвея, подумал Ромка. — Не могла Катя говорить «трахаться» и упоминать «головку», а уж от слова «презерватив» ее и вовсе бы перекорежило. Тогда что это сейчас было? Глюки?».       Он тогда еще не понимал, он даже представить себе не мог, что Кате всё-таки удалось достучаться до его годами дремавшей совести, всё-таки удалось чуть-чуть пробудить её. Не знал Ромка и того, что это всего лишь первый и далеко не последний разговор с самим собой, что их ещё очень много будет, этих бесед один на один с собственной совестью. А может, хорошо, что не знал? Иначе постарался бы поскорее отмахнуться от такой неудобной вещи, как совесть, и снова наклюкался бы.       Яркой вспышкой прорезало комнату, и Ромка замотал головой, стараясь отогнать это видение, не получилось. И он застонал…       Теперь Катя, сидит в холле на стуле. Маленькая, сгорбившаяся, бледная и почти неживая. Глаза огромные, в пол-лица, в них боль, тревога и слезы, значит, что-то случилось…       — Ты поплачь, Катенька, поплачь. — Андрей гладит Пушкареву по спине, затем обнимает и нежно прикасается губами к виску. — Бедная моя девочка.       — Папа, — начинает всхлипывать она, — папа, папочка. За что, Господи? Почему он?       В голове мега-болью взорвалась осколочная граната: Неужели Валерий Сергеевич умер? И Катя в больнице одна. Как? Ну, как он мог бросить ее, ожидающую операцию отца? Тяжелая горькая тягучая волна подступила к горлу, и Ромку снова вырвало, в этот раз желчью.       Приняв ледяной душ, он выпил стакан воды с несколькими каплями аммиака, почистил зубы, оделся и пулей выскочил из дома. За руль не рискнул садиться, поймал такси и назвал водителю адрес больницы. Пока ехал, у него перед глазами все время стоял Андрей, гладящий Пушкареву по голове и спине и говорящий: — «Он не мог тебя бросить в такой момент, Катенька. Он очень добрый и отзывчивый, поверь, милая». И от этого виденья хотелось повеситься…

***

      — Маргарита Рудольфовна, — доктор тронул Жданову за плечо.       Она проснулась мгновенно, словно и не спала, а просто лежала с закрытыми глазами. Вскочила с дивана, двумя взмахами рук поправила волосы и испуганно посмотрела в глаза врача.       — Что-то с Валерием Сергеевичем? — спросила она едва слышно, чтобы не разбудить Катюшу, накачанную снотворным, обезболивающим и успокоительным.       — Да, — кивнул головой доктор. — Очень плохая свертываемость, до сих пор кровит, на операции мы перелили ему порцию крови, но надо бы еще пару порций и одну про запас. А у нас нет. Вы готовы заплатить за частный заказ в банке крови или за вызов подходящего донора?       — Давайте выйдем и поговорим, — Марго потащила врача за рукав в коридор и, только плотно закрыв за собой двери в палату, продолжила: — Конечно готова, заказывайте кровь.       — Боюсь, просто заказать не получится, еще найти надо, у него довольно редкая группа.       — Ну, так ищите. Ой, погодите! Катя что-то говорила о переливании. Она готова дать…       — Она, может, и готова дать, но мы не можем брать у нее.       — Почему? Она беременна? Я так и знала!       — Ничего не знаю, насчет беременности, а вот гемоглобин у нее и так низкий.       — Тогда ищите! Ищите срочно.       — Слушаюсь, — врач повернулся, чтобы уйти, но Марго остановила его.       — А как он себя вообще… Как его состояние?       — Ослаб, хорошо бы побыстрее найти донора.       — Все так плохо?       — Не совсем хорошо. Кстати, вы можете пройти в реанимационное отделение и там узнать подробности о состоянии больного.       — Спасибо.       Марго зашла в палату, умылась, пригладила волосы, оставила Кате записку и пошла проведывать Валерия Сергеевича. Не успела она скрыться в лифте, как в двери Катиной палаты прошмыгнула чья-то фигура…