Каждый выбирает для себя...

      Катерина словно не видела, что Андрей уже не только отомкнул, но и распахнул двери, сидела, опустив голову на руки, явно погруженная в свои мысли, молчала. Жданову на какое-то мгновение показалось, что она не собирается уходить, что она поверила ему и… и, может быть, даже простила. Ему очень хотелось подойти, присесть рядом, обнять ее и спокойно обговорить, что им делать дальше. Или не обговорить, а просто помолчать вдвоем, или…       — Я пытаюсь, — наконец, гулко сказала девушка. Подняла голову и посмотрела Андрею прямо в глаза. — Я очень пытаюсь тебе поверить. Но у меня не получается. Все, что ты сказал, выглядит очень искренне, очень правдиво и стройно.       — Кать, я говорил тебе правду.       — Возможно. Но я себя вдруг поймала на том, что препарирую каждое твое слово, как патанатом труп. А я экономист, я не патанатом, и мне очень больно, что я не могу принять на веру ни одного звука, — она прикусила губу, помолчала. — Это ужасно, ты понимаешь, что невозможно быть вместе, если один не доверяет другому, и не без причины, заметь, не доверяет. Это невыносимо больно и обидно для обоих.       — Да, я очень много лгал тебе в прошлом, но сейчас я говорю правду, Катенька.       Пушкарева дернулась, как от удара, и резко замотала головой.       — Это я уже слышала, и не однажды, — слишком горячо, слишком нервно вскричала Катя и выставила перед собой руки, словно защищаясь. Она и не заметила, как слезы полились из ее глаз. — Ты понимаешь, что происходит, Андрей? Понимаешь? Ты мне говоришь, что раньше лгал, а сейчас только правду и ничего, кроме правды, а у меня сразу, понимаешь, сразу перед глазами твоя машина, мы с тобой миримся, ты пытаешься убедить меня в своих пылких чувствах, я убеждена, что не могу тебе нравиться, и ты… Ты произносишь: «Да, раньше я много лгал тебе, но сейчас говорю только правду…». Ты помнишь этот эпизод?       — Нет, — Андрей опустил голову, понимая, что Катя права, что все его слова, все его оправдания выглядят повторяющимся из раза в раз враньем.       — Естественно, у лжи слишком короткие ноги и плохая память: соврал и забыл, а тот, кому врали, все помнит. И невозможно сбросить с себя эту непосильную ношу недоверия, и жить с ней тоже невозможно.       Катюша встала с дивана, подошла к двери, вытерла слезы и посмотрела на Андрея.       — Я люблю тебя, все еще люблю, — она тяжело вздохнула. — Но я тебе не верю. Пытаюсь, но у меня не получается. Прости.       И вышла из номера, пошла по коридору быстрыми шагами, не оборачиваясь, Жданов с тоской смотрел на ее стремительно удаляющуюся спину и только когда она скрылась в лифте, зашел в комнату. Нужно было собираться, заказывать билет, вызывать такси, а он даже пошевелиться не мог, как опустился на корточки у двери, так и сидел, глядя в одну точку, понимая, что все закончилось, что звезда по имени Катя больше никогда не взойдет для него. И самое страшное, что он сам, своими руками потушил эту звездочку, из доверчивой маленькой девочки сделал социопатку. Хотя нет, есть кое-что пострашнее — Катенька никогда больше не будет верить людям, особенно мужчинам, станет… уже стала патанатомом, препарирующим каждый их звук. И никогда (какое страшное слово «никогда») не оживет, не расцветет, не оттает. Она умерла — Катенька. Нет, еще хуже — это он ее убил. И себя вместе с ней, потому что жить без любимой женщины невыносимо.       — К чему дорога, если она не приводит к храму*? — пробормотал Жданов любимую мамину цитату из «Покаяния». — А зачем жизнь, если в ней нет любви?       «Наверное, — подумал Андрей, — Ромка бы сейчас посмеялся. Рассказал бы мне, как весело и беззаботно он живет безо всякой любви. Напомнил бы, как и я прекрасно и замечательно жил прежде, понятия не имея, что это за штука такая — любовь, и с чем ее едят. Скорее всего, он был бы прав, только я-то теперь знаю, что это. Может быть, и к несчастью, но знаю. И не представляю, как мне теперь быть. Доживать? Выживать? Пытаться существовать или пошло оно все куда подальше?».       Дверь номера резко, слишком резко распахнулась, и с криком: — Жданов, ты можешь мне объяснить… — в комнату ворвалась разъяренная Юлиана.       Андрей сидел на корточках у стены возле той самой двери… «Она все-таки зажглась, звезда по имени Катя», — подумал Жданов, приняв искры, посыпавшиеся из глаз, за свет далекой звезды, и спасительная темнота накрыла его, как когда-то «тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город»*.       Видно, удар ребром массивной двери по голове Жданова был хоть и очень «кровавым», но не слишком сильным, иначе бы он так быстро в себя не пришел. И вообще, скорее всего у него была не потеря сознания, а банальный синкопе**, как у впечатлительных барышень. Прийти-то в себя Андрюша пришел, и даже глаза приоткрыть попытался, но один не открывался вообще, а второй увидел перед собой руки, обагренные кровью, и сам собой закрылся от ужаса.       — Я убила его, убила! — паниковала Виноградова, — Миша, да что ты стоишь столбом? Миша! Скорую вызывай!       — Отойдите, дайте мне осмотреть рану, — услышал Андрей спокойный голос Кати, его головы коснулись ее руки, и сердце, сделав прыжок в верх, понеслось вскачь. — Миша, принеси воду и полотенце, быстро.       И тон Пушкаревой был до того властным и строгим, что Миша сразу вышел из ступора, сбегал в ванную комнату, принес полотенца и воду в графине.       — Вот черт, это нехорошо, у Андрея глубокое рассечение брови, кость видна, — сказала Катюша, как только промыла рану. — Юлиана, немедленно вызывайте скорую! Миша, где хочешь добудь лед и перекись…       Но Борщов уже ничего не слышал, лежал себе на пушистом восточном ковре, отдыхал. Видно слова об оголенной кости произвели на него слишком сильное впечатление. Пришлось Виноградовой и скорую вызывать, и лед добывать, и перекись водорода, да и нашатырный спирт заодно, Мишаню же тоже нужно было приводить в сознание.       — Мда, Катюха, хлипкий нынче мужик пошел, — усмехнулась Юлиана. Но это уже потом, когда они с Катей ждали Андрея около двери с надписью «Оperating room», куда его отволокли, чтобы наложить швы. — Какой Миша, к черту повар, если от вида крови и слова «кость» теряет сознание? Так, кулинар. А вот ты меня удивила, еще как удивила. Даже я запаниковала, когда Жданов кулем рухнул у меня за спиной и пол стало заливать его мозгами. Хотя, откуда у него мозги? А ты! У меня нет слов! И голову не потеряла, и первую помощь оказала. Ты где научилась этому?       — Я же дочь военного, меня с детства папа готовил выносить раненых с поля боя. — Катя грустно и криво улыбнулась. — Он вообще хотел, чтобы я стала военврачом, а меня увлекли цифры.       Двери операционного отделения разъехались по сторонам и двое санитаров вывезли каталку, на которой лежал изрядно побледневший Жданов с черной повязкой на левом глазу.       — А где череп и кости? — хохотнула Юлиана. — Андрей, ты удивительно похож на флибустьера. Вставай, пират, нам пора в гостиницу.       — Нет-нет, мы переводим его в палату, — категорично заявил сопровождавший каталку врач на чистейшем русском языке. — Там такая гематома, что никуда мы не можем его отпустить. Пациент нуждается в наблюдении минимум четыре ближайших часа. Возможно, понадобится хирургическое вмешательство.       — Жданов, не пугай меня, — попросила Юлиана. — Открой хотя бы глаза.       — Он вас не слышит. Место очень болезненное, пришлось дать внутривенный наркоз, чтобы наложить швы. Очнется минут через десять.       — Я могу с ним остаться? — робко спросила Катя, и жалобно посмотрела на доктора.       — А вы ему кто? Остаться может только родственник.       — Я его невеста, — вылетело у Катюхи быстрее, чем она подумала.       — Тогда, конечно. Но прошу учесть, что больному совсем нельзя нервничать.       — Я учту это, обязательно учту.       А потом, оставшись один на один в палате с не вышедшим из наркоза Андреем, к пальцу которого была подключена какая-то прищепка, подающая сигналы на монитор, Катя присела на стул рядом с кроватью, взяла его руку в свои, прижалась к ней щекой и расплакалась, сквозь слезы шепча что-то вроде: — «Почему все так получилось»? Да еще: — «Бедненький мой». А затем: — «Андрюшенька». И еще что-то… Плакала и плакала, и никак не могла успокоиться, аж пока Жданов не пошевелился и не открыл глаза. Тут уж она сразу руку его выпустила, слезы вытерла, спину выпрямила, мол, сижу вот, вынуждена сидеть, я ж не изверг какой-нибудь, попавшему в беду человеку всегда протяну руку помощи.       — Пить, — первое, что попросил Андрей.       — А тебе можно? — участливо спросила Катюша.       — Не знаю, но очень хочется.       Катя тут же вскочила, вышла из палаты, спросила у медсестры и вернулась со стаканом холодной минеральной воды.       — Пей, только не все сразу, потихоньку. И не мотай головой, доктор сказал, что тебе нельзя дергаться.       — Спасибо, — поблагодарил Жданов, сделав пару глотков. Он и сам не стал бы весь стакан сразу опустошать, потому что удовольствие хотелось растянуть на несколько раз, а то, что Катюха поддерживала его голову, когда поила, и была близко-близко — это, несомненно, удовольствие. — Дай мне твой телефон.       — Зачем? — очень удивилась Катюша.       — Надо срочно позвонить родителям.       — Ты что? Ты знаешь который час? Они давно уже спят. Позвонишь утром.       — Утром будет поздно. Дай мобильный, пожалуйста.       — Ну, как знаешь, держи, — Катя протянула аппарат и встала, чтобы выйти, пока он будет разговаривать.       — Не уходи, — попросил Андрей.       — Я не хочу ваши разговоры слушать.       — Не уходи! Катя, вернись! Врач же тебе сказал, что мне нельзя нервничать, — крикнул он, и прикусил язык, но было уже поздно, сказанного не воротишь.       — А ты откуда знаешь? — так и ахнула Катя. — Ты вроде бы тогда еще из наркоза не вышел? Опять соврал?!       Жданов совсем было собрался начать выкручиваться, даже рот открыл и вдруг подумал: «Это будет новая ложь. Не хочу!».       — Соврал, Катя. Я пришел в себя, когда врач спросил, кто ты мне.       — Почему не сознался?       — Боялся, что тогда ты уйдешь. А мне без тебя нельзя. Никак нельзя, Катька! Если бы ты только знала, что со мной было, когда ты ушла. Если бы… — неожиданно даже для себя, он громко всхлипнул и тут же с испугом посмотрел на девушку своим единственным глазом, да так умоляюще, что ей и самой впору было снова открывать кингстоны.       — Гад ты, Жданов, — она все же захлюпала носом. — Сам был в сознании, а сам… А я плакала… И ты… Ты даже…       — А вот за это я прощенье просить не буду! По крайней мере, я теперь знаю, что у меня есть шанс. — И тут же, без паузы. — Набери номер моих родителей! — да так строго, что Катя по привычке повиновалась, набрала номер и передала Андрею мобильный.       Ждать пришлось совсем недолго, какую-то минуту.       — Мама, прости, что так поздно. Вы звонили Клю­чев­ско­му?.. И что?.. Ага… Ага. Мамочка, он должен изменить меру пресечения не мне, а Кате. Летит она… Что?.. Что? Да, конечно! Мам, она привезет твою карточку и вы сразу оплатите и за меня… Что? Нет, я не могу… Правда! Да, подскользнулся, упал. Врач не дает добро на полет… Что? Да ничего серьезного… Ты мне не веришь? Даю тебе Катю. Кстати, расскажи ей пожалуйста, почему вы не можете внести залог за двоих… Нет, мам, только правду. Кать, — Андрей прикрыл трубку рукой, — скажи маме, что со мной ничего серьезного не случилось.       — Хочешь, чтобы и я врала? Не буду!       — Кать, вот будут у нас дети, поймешь, каково матери, особенно если она далеко, слушать правду о том, что ее сын в больнице.       — У нас? Дети? — Катя пошла красными пятнами. — Давай трубку! Здравствуйте, Маргарита Рудольфовна…