Каждый выбирает для себя...

      Катя медленно подошла к окну, посмотрела на черное, усыпанное звездами, небо, которое здесь было гораздо ниже, чем в Москве. Ночь и впрямь выдалась невероятно красивая, таинственная, располагающая рассказывать сказки. Катерина задумчиво помолчала, каждой своей клеточкой чувствуя за спиной обиженно-гневные флюиды, затем развернулась и так же медленно пошла к креслу, стоящему напротив диванчика, на котором сидел пылающий какой-то отчаянно-злой веселостью Андрей.       — Сказочку вам? Почему бы нет? Отчего бы не развлечь сказкой на ночь избалованного ребенка? Это будет не совсем добрая, зато очень честная «Сказка о золотом мальчике», «мальчике-звезде», почти по Оскару Уайльду. Вы готовы слушать, Андрей Павлович? — Жданов побледнел, он хорошо помнил и фильм, и книгу о злом и жестоком мальчишке, но кивнул. — Тогда начнем… Жил-был мальчик. Природа, а может быть, Фея или сам Господь Бог, позаботились о судьбе малютки, мало того, что его щедро одарили яркой красивой внешностью, харизматичностью и хорошо подвешенным языком, так ему еще посчастливилось родиться в богатой и влиятельной семье с золотой ложечкой во рту. Как и в оригинале, у мальчика было холодное, бесчувственное сердце, только в нашей сказке все хуже: дарители позабыли наградить его решительностью и чувством ответственности за то, что он делает.       — Это все про меня? — трясущимися губами спросил Андрей.       — Про вас, Андрей Павлович, про вас. Это же вы привыкли получать желаемое не считаясь ни с чем, правильно? Значит, про вас. А что, неприятно слышать правду, да? Тогда, может, вы откроете мне двери, и я уйду, навсегда уйду?       — Нет, Катя, я тебя отсюда не выпущу, пока мы не проясним все до самой последней точки.       — Больно будет и мне, и вам, — проглотив слезы, тихо сказала Катюша.       — Больнее уже не будет, так что рассказывай.       Он ошибся, было больнее, и еще как.       — Я предупредила, теперь пеняйте на себя, Андрей Павлович. Итак, мальчик вырос и возжелал стать президентом крупной компании. Привыкший получать желаемое на блюдечке с золотой каемочкой, теперь уже вполне взрослый, но не выросший из детских штанишек, мужчина не подумал, что мало родиться под заветной звездой, чтобы стать успешным, для этого еще, как минимум, нужны трудолюбие, знание, умение просчитывать свои шаги и желание работать, а не только красоваться на троне. У вас ведь какая была цель?       — Какая? — голос Андрея стал хриплым и шершавым.       — Стать президентом «Zimaletto». А зачем?       — Зачем? — эхом спросил Жданов.       — О, причин тут несколько. Во-первых, вам очень хотелось утереть нос Воропаеву…       — Как будто он не хотел обойти меня! — обиженно перебил Катю Палыч.       — Какое мне до него дело? Он меня совершенно не интересует, никак! Я говорю о вас.       — Извини. И что во-вторых?       — Быть президентом — это же круто, правда? И престижно, и открываются новые горизонты, например девочки-модели понимают, что зависят от вашего расположения и сами пачками вешаются на шею.       — Ну, знаешь ли…       — Знаю! — перебила Катюша. — У меня было два месяца на раздумья, так что я понимаю, что они и раньше не очень-то сопротивлялись. Но я сейчас не об этом. Вам захотелось власти, захотелось сделать карьеру, доказать себе и другим, что вы сами чего-то стоите. А тут на дороге камушек преткновения — Кира! Она ведь могла проголосовать за брата. И что вы делаете? Вы покупаете… Нет! Вы воруете ее голос, делая ей предложение руки и сердца перед сотнями людей. Вы играете ее чувствами, и вам совершенно плевать, что за ваше публичное выступление она будет расплачиваться позором и вдребезги разбитым сердцем. Как плевать вам на чувства Изотовой, а ведь Лера вас тоже любила, я это видела. Как плевать вообще на других, Андрей Павлович. — Катя помолчала, тяжело вздохнула и продолжила. — Я с себя вины не снимаю. Я очень виновата и за то, что покрывала ваши похождения, и за то, что писала липовые отчеты, и за аферу с «НикаМодой»… У меня есть всего одно смягчающее обстоятельство — я вас любила. До умопомрачения, до сумасшествия, до потери совести… Как и Кира. Да, она часто вела себя ужасно, но ни вы, ни я не имеем права ее судить, она тоже была безумна от любви. Вы делали ей больно, а я… Я стала вашей соучастницей.       — Любила? Больше не любишь? — со страхом и болью перебил Андрей. Он словно не слышал слов о бывшей невесте, сейчас его интересовало только одно: есть ли у них еще шанс.       — Люблю… К сожалению… Но это ничего не изменит, я уже могу думать, даже если вы рядом. Раньше не могла! Я же прекрасно видела, как вы относитесь к людям, но была бессильна вас осуждать, стала незрячей, зашоренной от любви к вам. Не понимаю! Господи, не понимаю, как можно любить человека, который сказал, что будет продолжать готовиться к свадьбе и отменит ее только в последнюю секунду? Каким же мерзавцем нужно быть, чтобы так играть жизнью женщины? И какой мерзавкой, чтобы согласиться с вами, позволить пойти на такую подлость? Я — мерзавка, и я это знаю. Так что я расплачиваюсь и за свою вину.       Чем дольше говорила Катюша, тем яснее раскрывалась перед Андреем вся панорама его прегрешений. Он понимал, вернее, начал видеть свои поступки, глядя на них ее, Катенькиными глазами. Нет, даже не так! Жданов просто посмотрел на себя со стороны, и увиденное ему не понравилось. Настолько не понравилось, что он даже припомнил, как выбирал между черной и красной папками, о чем в тот момент думал и что стало решающим в его выборе. Увы, отнюдь не то, что он Катю смертельно ранил, а его к ней любовь, его невозможность жить без нее, его желание вернуть ее во что бы-то ни стало. Для себя, не для нее. Вердикт он вынес себе однозначный — эгоист, даже хуже — эгоцентрист!       Открытие было настолько страшным, что ему захотелось тут же распахнуть двери и отпустить ее, чтобы она с ним не мучилась, и только мысль, промелькнувшая где-то на задворках сознания, о том, что все еще может наладиться; что он обязательно изменится ради нее, ради своей Катюши, ведь тому же мальчику-звезде удалось стать другим; а главное, что ей без него будет еще хуже, чем с ним, заставила Андрея не пороть горячку.       — Я очень виноват, Катенька. Я один, не ты. Не вини себя за мои грехи, пожалуйста, — попросил он.       — Правильно Колька о вас сказал, — словно не слыша слов Жданова, продолжала она, — вы хотели доказать свою состоятельность на голом энтузиазме, размахивая деревянной сабелькой, но не получилось, сели в калошу, и тогда вы решили меня использовать. Конечно, что для вас сломанная жизнь какой-то там страшненькой секретарши, если речь идет о власти и деньгах.       — Колька? Он что, он знает о…       — Он знает все!       Наступила долгая, но не тяжелая пауза, когда каждый думал о своем. Катя — о том, что напрасно она начала этот разговор, все равно Андрей как был, так и останется самовлюбленным эгоистом, что ей нужно бы бежать к Юлиане, рассказать о беде, посоветоваться, как ее от себя отвести, а она, как дура, ведет душеспасительные разговоры с человеком у которого и души-то нет.       А он думал о ней, о том, как же ей было плохо, если она о таком рассказала Николаю, да еще, почему-то, о том, что никогда не сможет Кольке в глаза смотреть, даже если они с Катей поженятся… И вздрогнул при мысли о женитьбе, тут же решив, что этого никогда не будет, она его не простит.       — Он меня ненавидит? — вяло спросил Жданов, ему не было дела до ненависти Зорькина, но нужно было как-то выйти из молчания.       — Какая вам разница? Разве вас может волновать, что к вам испытывают какие-то Зорькины-Пушкаревы.       — Если бы меня не волновали «какие-то Пушкаревы», — завелся Жданов с пол-оборота, — меня бы сейчас здесь не было! Я вздохнул бы свободно после твоего ухода и…       — Не могли вы вздохнуть свободно, Андрей Павлович, никак не могли, — голос Катюши зазвенел, как натянутая струна, казалось, еще мгновенье и он сорвется, но она неожиданно успокоилась, сощурила глаза и презрительно посмотрела на него. — Скорее всего дело было так: афера с «НикаМодой» вышла наружу, и я сейчас даже не буду вникать, каким образом. Мне все равно, вы ли показали Совету черные папки, или вы показали красные, но поскольку не сами делали доклад, то запутались в цифрах или выкладках, или вас попросту разоблачили, например, Воропаев. Факт, что акционеры обо всем узнали. Иначе почему Воропаев подал заявление в милицию, правильно?       — Я сам показал реальные данные.       — Допустим, не в этом суть.       — А в чем? В чем? В чем?! Я не понимаю! — Андрей еле сдерживался, чтобы не закричать.       — В том плане, который разработал Малиновский.       — В каком плане?       — Не надо делать вид, что не понимаете, я своими ушами слышала, как вы сказали своему дружку: «Ес­ли Ка­тя ис­чезнет на вре­мя, я по­чувс­твую се­бя сво­бод­но. Не бу­дет это­го гру­за обя­затель­ств, Ки­ра ус­по­ко­ит­ся. Ну, а даль­ше все пой­дет по тво­ему пла­ну». Так что вам прекрасно известно о каком плане идет речь.       Андрей попытался припомнить свой разговор с Ромкой, но не мог, он был в таком состоянии, что вообще перестал не только что-либо помнить, но и соображать.       — Кать, я не помню, честно.       — Вы и честно, не смешите меня. Я уверена, нет, не так, я знаю, что вы не умеете проигрывать, и когда вас разоблачили, вы свалили всю вину на меня. Интересно, как вы оправдывались? Сказали, что это я вам подсунула бумаги на подпись в стопке других бумаг, да? Вы и полетели за мной в Египет только для того, чтобы усыпить мою бдительность, запугать арестом, и под маркой любви и заботы вынудить меня стать вечной изгнанницей, для этого даже мобильный мой уничтожили. Конечно же вам не выгодно, чтобы я сейчас летела в Москву и все честно рассказала следователю. Вам мало было выжить меня из «Zimaletto», вам стало необходимо выбросить меня из страны. И вам плевать, что станет со мной и с моими близкими.       — Все сказала? — жестко спросил Андрей. — И такие выводы ты сделала только на основании того, что услышала о каком-то плане Малиновского?       — Нет, Андрей Павлович, вовсе нет. Вы прокололись!       — Я прокололся? О чем ты?       — Помните, я собралась лететь с вами?       — Конечно.       — А вы сказали, что Саш­ка по­дал заявление, что нас ре­аль­но мо­гут арес­то­вать, по­это­му я ос­таюсь здесь.       — Да, и что?       — Я спросила: а как же мои родители?       — Да, и я ответил, что встречусь с ними, поговорю и позабочусь о них. Что не так?       — А как вы предполагали с ними встретиться, если ждали ареста прямо в аэропорту?       «Действительно, как?», — с тоской подумал Андрей. Нет, он-то знал, что его родители собираются попытаться изменить меру пресечения, а вот Кате об этом известно не было, и она вправе была подумать то, что подумала. От этой ее правоты хотелось биться головой о стену. Она же теперь все время будет пропускать через фильтр «врет/не врет», каждое его слово, и тоже будет вправе, слишком много и слишком часто он ей лгал.       Это означало одно — они никогда не будут вместе, он должен ее отпустить…       — Ты имеешь право меня подозревать, ты имеешь право мне не верить, Катенька. Я все тебе сейчас расскажу, все-все, просто для того, чтобы ты узнала и мою версию. А потом я открою двери и никогда тебя больше не побеспокою. Даю тебе честное слово, — и усмехнулся, — впрочем, чему-чему, а моему честному слову ты никогда не поверишь.       И рассказал. Обо всем рассказал. И о том, как они с Ромкой все затеяли, и о том, как полюбил ее, и о плане Малиновского в день Совета директоров, и о том, что случилось после ее ухода, а потом отлета, и о разговоре с родителями, обо всем, до самой последней точки в предложении, а Катя слушала, не перебивая, очень внимательно слушала.       У него еще хватило сил встать, отомкнуть двери и распахнуть их…