***
Распутная плоть и бродяжные ноги порой милосерднее честной службы. У старух-посудомойщиц вены на ногах уродливо вздуты и до крови стерты кисти; у льстящих барристеров — скрюченные пальцы и острые, чуть ли не рвущие камзолы, горбы (под которыми, Корво знал точно, слабо бились проеденные язвами сердца); у китобоев — вымученная загаром шкура и, если повезет, хотя бы пара-тройка пальцев. У самого Корво — чересполосица шрамов и мускулов, проевшие кожу застарелые мозоли и боли, безжалостно коверкающие утро. По левой руке все чаще бежали судороги; за точность стрельбы теперь сложно было ручаться. К глазам подбиралась старческая слабость, к желудку — уязвимость, и Корво слабо утешался, что все изменения незаметны для окружающих. Ремесло и возраст давили и подгоняли: то ли к могиле, то ли на тренировочный двор. Два года назад королевский лекарь — конечно, до Соколова не дотягивающий, — вынес неутешительное суждение: отсутствие должной заботы о себе запустит неизлечимые патологии. Следом на Корво вывалили целый ворох сложнозакрученных конструкций с нанизанными на извороты терминами, которые сводились к простому факту: без должного лечения Корво обречен на хромоту. Припарки, мази и горькие пилюли — все это проглатывалось без раздумий; сложнее было верить в их силу. И Корво добавил к ним привычные средства от недугов: фехтование, разминка на кулаках с новобранцами-стражниками и утреннее закаливание. С последнего начинать утро было даже приятно. Похоронно-серое небо над Башней необъяснимо успокаивало Корво, и он, снулый после ритуалов с Лиликой, спустился во двор. Рассвет, прикрытый тучами, еще не наступил. Дануолл едва начал шуметь: в дали перекрикивались альбатросы и чайки — и только. Корво поежился и, растерев ладони, подул на них. Еще холодно. Дыхание курилось, как и пар от принесенного с собой ведра. Облицованный железом и камнем двор под сизым небом казался запыленным. Всего три ярких пятна: камзолы позевывающих стражей. Заштопанные, наверняка пропахшие потом и пивом. Однако сейчас его это не касается. Корво стянул рубаху, сбросил сапоги и приступил к разминке. Простые упражнения, от которых в свое время увиливала Эмили. Рассекая ладонями воздух, Корво словно разбивал сомнения: нет, он не зря отдал частичку Сердца, он не повелся на колдовской мираж, он не позволил обмануть себя! — Я просто, — прерывисто выдохнул Корво, вбивая кулаки в манекен из соломы и побуревшего льна, — избавился... от лишнего. И постарался... дать ей, — затем колени, словно как в последний бой, — возможность... на помилование. Он шумно втянул воздух и резво притянул соломенный торс ближе; гибкий шест-подставка послушно прогнулся, но быстро затрещал — от серии коленных ударов. Ритмичные, выверенные, они пустили судорогу, но Корво не снижал темпа. Он видел перед собой не манекен, а свои ошибки, и был готов избить их гораздо хуже, чем просто до смерти. Пока от караулки не потянуло дешевым табаком. Превратный запах. Раскуривать трубки проще, чем не стыдиться Корво, чьи возраст и статус обязуют к отказу. Его не ткнешь, шутя, в ребро и не пошутишь о «корсаже милой Салли», не одолжишь с ухмылкой до получки и не возьмешь с собой как щит — от жены. Честно говоря, Корво в таком не нуждался. Соломенный солдат держал удар — и хорошо, всегда на службе, без нареканий. Дыхание почти не сбилось; только единожды, замешкавшись, Корво вдохнул излишки и зашелся кашлем — от избытка кислорода. Он ударил кулаком по груди и, осмотревшись, подавил негодованье. Стражники всегда стыдливо отворачиваются, слепо рассматривая стены или кусты. — Словно для них я убогий калека, — проворчал Корво. Он безумно хотел пнуть ведро, расплескать по двору воду, но ведь тогда придется набирать по новой. И, что-то невнятно пробурчав, он ухватился за узкую заиндевевшую ручку. Взгляд непроизвольно опустился на собственную грудь: покрытая седеющими волосами, она была в пристойном состоянии — как, впрочем, и все тело. Воду на себя Корво выливал резко, без подготовки: холод въедался в кожу сразу, заставлял фыркать и стряхивать с волос влагу. Корво машинально застучал зубами, но, заставив их проехаться по вовремя подставленному языку, прервал клацанье и выпрямился. Бывало намного холоднее. — Доброе утро, Корво, — негромко сказал кто-то. Корво тяжело обернулся. Пусть падали на глаза мокрые тяжелые пряди, но полный обзор не требовался: подкрадываться так незаметно и бесцеремонно мог только Чужой. Полностью одетый, наглухо застегнутый, он выглядел подавленным сыростью и холодом. Похоже, ему что-то требовалось лично от Корво. Чужой медленно начал спускаться. Он осторожно нащупывал каждую ступень мыском ботинка, прежде чем перенести вес, и это настораживало. На памяти Корво, почти никто так не двигался, в особенности Чужой, толковавший о праве выбора на фоне ревущих левиафанов. Его нынешнее тело мягкое и податливое, неподходящее для Империи. Рядом с ним Корво — крепко сбитый и закаленный. Осознание этого странно кружило голову и отгоняло холод. Растущая внутри него ржавчина выводила из организма эмоции и сковывала мысли, но в непосредственной близости от Чужого она отступала. Это было что-то гораздо сильнее, чем ритуалы на крови, возможно, застрявшая в отметине частичка Бездны. Затейливое, прочное и одновременно незаметное, словно гнездо пауков-серебрянок, ощущение жгло Корво сильнее, чем все пережитые битвы. И он не понимал, как уклоняться. Корво не помнил, когда его столь сильно лихорадило с кого-то из людей. Он словно вернулся в Карнаку, на пыльную арену, с которой сошел победителем кубка Вербены — разгоряченным настолько, что даже блестящие от пота и восторга лица аристократов не вызвали тошноты. И если в тот год он упивался собственным всесильем, то что же взволновало его сейчас? Корво понимал ответ, но тот был настолько неправильным, порочным, что перед глазами чуть ли не физически вырастала Эмили — своевольная, осуждающая и прогоняющая. В память о любимой матери, так? — Прошло уже четыре дня. — Корво тряхнул головой, забрызгивая влагой плечи, и потянулся за рубахой. — Я никого не жду так долго. — И не подкармливаешь сплетнями всех тех, с чьих приемов ты сбегаешь почти сразу, так и не распробовав прекраснейшие морлийские вина? — Чужой знакомо, почти всевластно усмехнулся. — Скажи мне, Корво, ты пробовал хотя бы раз грушевый десерт, столь обожаемый знатью? Поверь, смотреть, как его готовят, не из Бездны гораздо, гораздо приятнее... Корво промолчал, сминая пальцами рубаху. Сероватый застиранный хлопок всегда казался ему практичным, но, стоило Чужому, облаченному в дублет с дорогой сатиновой оторочкой, подойти ближе, как ткань в руках Корво подешевела. Неприятное умение того, от кого уже не разило Бездной. — И стоит ли упоминать о том, — Чужой продолжил как ни в чем ни бывало, прокручивая меж пальцев какую-то монетку, — как долго молоденькие дебютантки окучивали членов Парламента? Уверен, мне почти не показалось, что Тимоти Брисби беззвучно выругался. — Гниль и требуха. — Корво не заинтересовался, натянул рубаху и оправил ворот. Взглядом зацепился за ее вырез, неглубокий, не обработанный швами. Раньше бы в нем темнели кожаные шнурки с амулетами. — Твои попытки жить прошлой силой ничуть не лучше, старый друг. Корво исподлобья покосился. Рядом с Чужим он, скорее, младенец; не знает, как верно поступить и стоит ли вообще пытаться. Сейчас он выжидает, присматривается к «Эйхорну Шоу» — быть может, он и правда стал обычным юношей? — почти не подходит к личному алтарю, но головоломка все равно не складывается. Сомнительная помощь ведьмы сделала лишь хуже: Корво мутило от самого себя. Резкий порыв ветра сшиб опустевшее ведро, оно с дребезжаньем покатилось вглубь двора. К нему, с угловой площадки, забитой пустыми баками от ворвани, спрыгнул стражник. Совсем юный, наголо бритый, он суетливо дышал ртом. — Сколько ему? — неожиданно спросил Чужой. — Как караульщику — месяц, как человеку — навряд ли больше двадцати. — Корво ответил без удивления и наклонился за сапогами. Он чувствовал себя бодрее и, не будь рядом Чужого, отправился бы на берег, через укромные скалистые тропы. Почти незаметная, личная бухта с илистым дном и редкими мазками ворвани на поверхности — совсем рядом с катакомбами, выплескивающими в реку помои и крысиные трупы. Удушливая вонь отгоняла людей, и Корво часто пользовался этим. Но показывать убежище Чужому он иррационально не желал. — Как бы то ни было, прошло четыре дня. Со дня резни в Карнаке — гораздо больше. — Я помню, чего ты хочешь, Корво. — Чужой кивнул спокойно, без эмоций, и вновь прокрутил монетку. — Я вижу твои скрытые мотивы, хоть ты и стараешься убедить всех в их отсутствии. Но ведь человеку с твоим прошлым не так-то просто отринуть былое или признать, что ты выкован не из стали, а из чего-то более хрупкого. Опасная, хрупкая, почти зыбучая тема Корво не нравилась. Он сжался, словно закрученная пружина, и... вымученно сдержался. В который раз. Но все же опираться на стойку с мечами, коситься на Чужого и думать о себе было приятнее, чем вслушиваться в бубнеж аристократов или же в яростно-патетичные речи смотрителей. Чужой шумно потянул воздух — все еще холодный, пропахший ночью, — и пристроился рядом. Вблизи он выглядел совсем по-человечески. Обезоруживающий эффект: побочный для Корво, возможно, выгодный для самого Чужого. Корво, поерзав, отодвинулся. Светлеющее небо не пропускало солнце, плотные тучи наслаивались друг на друга. Мирный пейзаж, который стоило бы оттенить двойным виски. Со дня прибытия Чужого Корво пил воду и травяной сбор, прописанный лекарем. Вынужденная трезвенность притупляла мышление — по крайней мере, в отношении Чужого: любые решения казались поспешными, лишенными смысла и надежды. — Четыре дня — немалый срок, Корво, — негромко заговорил Чужой, — и я потратил их не напрасно. Все эти приемы у Бойлов, Брисби, и каких-то воспитанников Пендлтонов я посещал не случайно. Мне требовались информация, одна редкая книга и, по возможности, хотя бы осколок руны. — Похоже на компоненты для ведьминского ритуала, — недовольно подметил Корво. Досадно, но Лилика, с ее просроченным даром, вспомнилась сразу. Вполне ощутимо пахнуло травами и падалицей. И — сытым женским телом. — Не думаю, что изобретение Антона Соколова стоит приравнивать к ритуалам. — Изобретение Антона Соколова? — Да. Старик не успел довести его до ума, сдался в полушаге от столь желанной Бездны. Корво едва не хмыкнул, прекрасно понимая завуалированный смысл сказанного. Чужой всегда считал Соколова нудным и грубо «отрезал» его со всеми изобретениями. Технологический прогресс, падаль для божества Бездны, обрел новое предназначение. И новая, физически уязвимая ипостась Чужого вполне могла сладить со сложными приборами. — По его замыслу, прибор должен был улавливать природные колебания и временные аномалии — наподобие той, в особняке Стилтона. Но из-за отсутствия некоторых деталей Соколов получил что-то вроде улучшенного хронометра. Немного терпения с твоей стороны, и, возможно, удастся довести прибор до того состояния, которое принесет пользу. — Не думаю, что перемотка времени хорошая идея, — неискренне сказал Корво. Нечто противное и склизкое толкнуло изнутри по ребрам — он еще не запамятовал первый визит к Стилтону. Как будто он не пытался сжульничать, перестроить компас — до клятого тридцать седьмого года! Взалкав невозможного, он едва не забылся, прокручивая линзы. С гудением, тихим и певучим, те заходились дрожью, мутнели и упрямо возвращали Корво к исходной точке: к звукам расстроенного рояля и безумному, робеющему перед реальностью Стилтону. Чужой наверняка догадывался о его желаниях. Корво твердил тогда: «Ну уж нет. Он не может добраться до самой сути меня. Он не настолько всесилен» — и вертел в руках обессиливший компас. Он уговаривал себя, говорил, что «при жизни Джессамины все было намного проще», — пока не разбил временные линзы. Доблесть и малодушие — две стороны одной медали, и она не красит военный китель императора. — Управление временем требует сил, которые мне сейчас неподвластны, — помедлив, сказал Чужой. Голос его чуть подрагивал: то ли от тщательно скрываемой насмешки, то ли разъеденный сожалением. — Меня больше интересует другое назначение прибора: поиск природных аномалий. — То есть, осколков Бездны в нашем мире? — догадался Корво. Чужой, однако, необъяснимо замялся и ответил суше, чем стоило бы: — Да. Можно сказать, и так. Корво хмыкнул и потер подбородок. Щетина отрастала медленно, и, пусть он пренебрегал бритьем все эти четыре напряженных дня, форму она держала пристойную. Его личный камердинер навряд ли выскажет неодобрение. Но если на лице исправно отрастали волосы, похоже, подпитывавшиеся раствором серого вещества, иначе же чем объяснить доверие к Чужому? Уж не сработал ли ритуал Лилики? Замешан-то он на порченной — Запретами и шарманками — крови, никак не связанной с Корво. Но, может, не в узах суть? И если так, то в чем? В горле у Корво запершило, он откашлялся и похрустел пальцами. Чужой наморщил нос, и было видно, как он заставил себя расслабиться и повторить жест Корво: медленно, проверяя сохранность каждого пальца. — Ты знаешь, Корво, — прошептал Чужой, — что за все годы, проведенные в Бездне, я так и не понял, зачем людям это. Бесполезная серия движений, которая ни к чему не приводит. Разве что... — Он растопырил ладони и поднял их вверх, рассматривая небо сквозь зазоры меж пальцев. — Вам не на что тратить время. Местоимение резануло по ушам. Пульс участился. Похожий эффект дает тивийский захват, но здесь хоть можно дышать и быстро зажимать язык зубами. Боль не трезвит — она просто не топит. Рацея Чужого — не повод для паники, возбуждения или чего похуже. Юноша, который провел в Бездне тысячелетия, не способен быть с Корво на равных. Пытается, порой честно и старательно, но — не дотягивает. — И что Соколов планировал делать с этим прибором? — Корво свернул с пустых рассуждений, размял кисти и схватил ближайший меч. Тупое лезвие, кривая рукоять, но соломенным куклам хватает и этого. — Его изобретения требуют специальной настройки. — Чужой, скорее, пойдет по пути ведьм. — И даже совсем не научной. Разве нет? Корво сделал выпад, лезвие прошло сквозь воздух, замерло над землей и, повинуясь его руке, кольнуло пустоту снизу. — Всему свое время, Корво, — сдержанно сказал Чужой и двумя пальцами, как явно подсмотрел у знати, поправил обшлаги дублета. За меч он не схватился, и хоть Корво почти не надеялся на спарринг, он все равно был разочарован. Чужой поднялся, обогнул стойку и растянул губы в улыбке: — Разве ты не знаешь, что именно терпение выказывает истинную силу человека? Пережимать хлипкую рукоять можно до судорог, идущих к самому сердцу. Невозмутимый на лицо, Корво едва контролировал руки, возмущенный очередным словесным экивоком. Он понимал, что ошибся, пустив Чужого в Башню. Второй просчет пришелся на грубый контакт в затемненном кабинете. И, наконец, вылез третий: покорно-бессмысленное ожидание, которому он слепо доверился и подыграл, обратившись к ведьме. Присутствие Чужого не сделает его ведомым. Не при таких условиях. И точно не в этой Империи. — Не стоит лепить из меня дурака, — жестко заявил Корво. — Иначе мне придется найти того, кто устроит то же самое для тебя. Повисла напряженная тишина. Они оба знали: пустые угрозы — это не в стиле Корво. Иначе бы из Колдриджа давно убрали виселицы. Возникшее было доверие глупо разбилось, и Корво осознал, что вслушивается во все подряд, кроме безмолвного упрека Чужого. Он ощущал вину — нелепую, детскую, раздутую, — точно как Эмили в детстве, когда разбивала серебряные чашки. Она могла надуться и вздернуть носик, а он... Будет смотреться бестолково. Мысль о дочери сбила враждебность. Когда он в последний раз хотел ее увидеть живой? Или ему достаточно безобразного, пусть и оформленного — энергией Бездны и его выбором — камня? И, глядя в выцветшую зелень глаз Чужого, он вспомнил, как радовала вечерняя немая прохлада: отсеченная отцовская опека больше не сдавливала легкие. А найденные в подвале запасы крепкой настойки из ягеля — строго лечебной, но некому требовать у императора рецепт — добавили покоя. Вокруг снова начали рождаться звуки, и Корво, неудовлетворенный, отшвырнул меч: — И почему мне казалось, что самые большие хлопоты устраивал Соколов? Чужой, смягчившись, пожал плечами. Он вновь вернул внимание монете: устроив ту на стиснутом кулаке, без колебаний щелкнул по ребристому краю. Почти как выстрел, только без шума. Тусклая монета плюхнулась в пыль быстро, плашмя, и словно сбила ветром весь интерес Чужого. — Если бы только ими все и ограничивалось, — вздохнул он. — За собой Соколов также оставлял одни проблемы. Старик предположил, что колебания Бездны можно соотнести с географическими координатами. Помнится, я тратил много сил, чтобы отвадить от него эту мысль. Один раз я даже воспользовался женщиной. Тридцать шесть лет, два шкафа с резными фигурками китов, проеденные молью наряды и старая засохшая тушь — как видишь, такое же гордое и никчемное одиночество, как и у Соколова. «Тайно как секрет, тихо как рассвет», — так говорят именно о таких отношениях. Они закончились, так и не успев обнародоваться, и Соколов переключился на оборонные сооружения. — Но записи по хронометру он все же не выбросил. Любовную трагедию Соколова Корво не услышал, оставил болтаться на периферии слуха. — И если доктор Рамзи предоставит мне доступ в архивы Академии, то через несколько месяцев никто и не вспомнит об Эйхорне Шоу. Внезапно Чужой прищурился, всмотрелся за спину Корво и, сбросив с лица остаток эмоций, вежливо поклонился. Левая рука — у сердца, правая — заведена назад, ноги — чуть согнуты в коленях; согласно этикету, у Корво так отпрашивались уйти. Он с подозрением обернулся и увидел Карноу. Щеки у него были перепачканы чем-то жирным и блестящим, а на сапогах грязь мешалась с ваксой. Но Карноу, казалось, не видел собственных оплошностей, и он, приблизившись, сдержанно выговорил Чужому: — Его величество требует моего постоянного присутствия рядом с тобой. Не следует покидать Башню без разрешения. Вопросы отпали мгновенно. Избыточная ответственность всегда главенствует над бытом. Корво не стал вмешиваться в разговор, отступил и словно со скукой взглянул в небо. Чайки давно спикировали на берега, поближе к рыбакам и китобоям, нагромождения облаков были и того скучнее. — Надеюсь, я ясно выражаюсь, мистер Шоу? — Даже если я хочу поговорить с Корво? — усмехнулся Чужой. — С его величеством, — жестко поправил Карноу, — вольности недопустимы. Вне зависимости от твоего... Прошлого. Будучи реалистом, он не замечал в Чужом поводов для беспокойства. Бездна казалась ему удобной выдумкой для Аббатства, а ее бог — логичным противообразом безбожия. Удобная, но ограниченная позиция. Сам Корво на ней долго не продержался. — Оставьте свою патетику для написания прокламаций. — Чужой деланно взмахнул рукой и изобразил вздох. Подстраиваться под аристократию у него получалось хуже, чем под странствующего торговца, каким он и явился в Башню. — У вас хорошо получается. Он осознанно шел на контраст с Карноу: утонченный изящный аристократ, умеющий держать лицо и спину. Сухой, подчеркнуто вежливый, избыточно эрудированный — в своем недоверии; податливый, но все еще поддразнивающий — в симпатиях, но смог бы он зайти дальше? Заинтригованный, Корво закусил губу и потянулся за брошенной монеткой. Простые действия всегда работают на отвлечение. Вместе с кругляшом металла ногти зацепили влажную грязь. Он почти не вслушивался в холодный обмен колкостями за спиной. В отличие от монеты, перебранка ни к чему не обязывала. Так или иначе, найдется компромисс — подальше от Корво. Монета же, искореженная временем и морской солью, была явно не из Империи. Вручную обточенный металл, похожий на сплав меди и никеля, явно спаянный в кругляш повторно; поверх дешевой, почти вытертой краской, нанесена картинка-достоинство: вписанная в круг пентаграмма. Кондовое язычество, расцветшее на берегах континента, к которому давно хотелось подступиться. Пандуссия. Материк, который не способен охватить даже гений Соколова. Земля, исполосованная древнейшими ритуалами, инфекционными ареалами и безграничными перспективами. Почти забытый ажиотаж, пусть и на пару со смятением, вновь резанул пульсом под уши, у Корво перехватило дыхание. Он был почти готов потянуть Чужого за рукав, обвинить в очередной словесной увертке, поймать на недомолвках и... Недовольно поморщился, оглушенный — наравне с присутствующими — треском помех громкоговорителя. — Внимание, жители Дануолла. Напоминаем вам о необходимости уплаты пошлин за транспортировку товаров как на территории Дануолла, так и вне ее. Обеспечение безопасности грузов оплачивается из имперского бюджета только на две трети. Более подробно о системе уплаты и распределения таможенных пошлинах вы можете прочитать в свежем выпуске «Вестника Дануолла». Сообщение подготовлено приказом его Императорского Величества, первого своего имени Корво Аттано. Корво всегда повторял, что затравленный зверь бьется насмерть. Империя давно загнала его в угол, но больше доверить ее было некому. Он сам себе палач и конфидент. И то, что освободит его, ввергнет острова в хаос. Но может ли статься, что тупик лишь фикция, и за хлипкой оградой бьется нечто большее? — На завтрак обещала приехать леди Бойл, — торжественно сказал Карноу. Похоже, он не заметил, что его триумф ловко сфальсифицирован, иначе бы Чужой не стал так спокойно подниматься к Башне. — Могу ли я отдать распоряжения насчет цветов? — Да, — помедлив, кивнул Корво. — Она любит азалии. Он рассеянно перевернул монетку и заметил бурые пятна. Достаточно свежие, чтобы задуматься не о благотворительном маскараде, а о дарах крови.***
Поверенный — то удовольствие, которого лишен любой правитель. Расколы островной Империи нехотя зарастали, обеззараженные репрессиями Корво. Но не все паразиты были уничтожены. Корво задумчиво вертел ручку аудиографа, в который раз отматывая к началу. Он искал слова не для кого-то — для себя, но каждое казалось вымученным и необдуманным. Сорваться в Пандуссию, надеясь на пересобранный Чужим хронометр? Отпустить вентиль, туго затягиваемый на протяжении четырех лет, и позволить хлебу и мору прорвать блокаду? — Можешь ли ты постоять за всех разом, Корво? Вопрос, которым было отмечено начало его правления, не праздный. Корво Аттано хорошим императором никогда не станет, он — непреклонная каменная громада. Он пролавировал меж культом личности и тоталитарной шизофренией, но выбранные им методы не совсем гуманны. Морлийцы прозвали его смотрителем крематория, где догорала демократия. Народные воззвания тонули средь нескончаемых стенаний политиков и аристократов, а сверху наслаивались военный гул и харканье промышленности. Корво действительно выигрывал сражения — но не мир. Опершись ладонями о стол, он тяжело вздохнул. Кабинет по-прежнему был придавлен полумраком; единственно яркое пятно — лиловый герб, с которого удалось стереть лебедей, — напоминало об алтаре и рунах. Мерное жужжание запущенного вхолостую аудиографа казалось лучшим оратором, чем Корво. В верхнем ящике стола хранились использованные аудиограммы: истончившиеся, пожелтевшие, но по-прежнему читаемые. Соколов, Хевлок, Гальвани, Дауд, Абеле, Эмили, Меган-Билли, даже Джессамина — от каждого осталась как минимум мысль. Косноязычие коснулось одного Корво. Простые избитые записи делать он не желал. Аудиограмма, сухо щелкнув, остановилась, и Корво извлек ее. Светлая вощеная пластина с вырезанными точно по трафарету отверстиями — такой ненадежный и в то же время лучший хранитель информации. Он поддел ногтем одно из отверстий, прокрутил пластину, перевернул и обнаружил, что по-иному ее и не вставить. Загнутый край предохранял от глупой поломки. В более крупных масштабах такие предосторожности не работают. Грязь все равно проникла в Дануолл сквозь дамбу. Из столицы ее растащить проще: директивы, контрабандисты, воздух — утечка неизбежна, последствия ж непредсказуемы. Появление Чужого — лучший тому пример. Возникший из ниоткуда, он вывел Корво из военной стагнации, мягко, но настойчиво ослепил его, и можно не сомневаться, Империя уже изменилась. Гристоль, в частности. Корво не забывал о Белом Утесе — там до сих пор полыхала война Аббатства. Духовный голод давно трансформировался в жажду власти; оракулы исходили ядом, травя самих себя, но разве смотрители не тонут в стоячей колдовской воде? Каменоломни Старого Лампроу. Увядшая красота Бригмора. Травяные распри в Бэйлтоне. Корво помнил обо всем и о многом больше. Алкоголь притуплял ответственность, и размякающий Корво хоть немного отдыхал — не телом, а мозгом. Безвкусный после четверых стаканов способ избавления от бремени; его личная траурная спираль — стоит напиться единожды, чтобы спускаться все ниже и ниже, пока не нахлынет фантомная боль в метке. Выцветший узор отдавал остатки Бездны по каплям, и Корво, с яростно красными глазами и выброшенной вперед рукой, как-то по-зверски напористо пытался бить стаканы на расстоянии. Но сечи не выходило. А Корво, рыча и сплевывая, добивал бутылку. По первости, потом — изобразил смирение. Появление Чужого изменило все, сбило с ритма, рашпилем стесало невозмутимость... Сонмы сравнений приходили на ум даже непоэтичному Корво, и он, осознав это, усмехнулся. Или во всем была повинна вынужденная трезвенность? Из приоткрытого окна донесся вой сирены, а вслед за ним заскрежетали заросшие ржавчиной речные ворота. Корво подошел к окну и распахнул его, напряженно всматриваясь в илистые воды, в которые жадно впивались листы металла. Первой прошла пробоина — рваные края, сбитая краска, — облепленная рифами и мертвым спрутом. Посеревшее тело вздулось, щупальца стянуты в сложные узлы поверх рифовых заклепок. Голь на выдумки хитра и неистощима. Но тело спрута слишком мягкое и тонкое, значит, брешь совсем свежая. Скорее всего, сошедшая с курса баржа неосторожно обтесалась о каменистые изломы восточного теченья. Инерцией и волнами сбило защитные цепи и веревки. Иначе бы смог подыхающий кит выбраться? А на палубе — разбитой и пустой — виднелись только матросы, бешено машущие руками. Корво надеялся, что трупы и мусор они пока сбросили в трюм, а не за борт. Он знал, что неудачные рейды случаются, но чтобы калечить суда... Последнюю рухнувшую мачту, выбившую иллюминаторы военного корабля, он видел — и чувствовал вывихнутым плечом — в Серконосе. На знаменательной бойне. Отбив по подоконнику досадливый ритм, Корво вернулся к столу и сгреб в одну стопку скопившиеся главбухи, промокашки, документы и конверты, распухшие от марок. Следовало давно выписать почтовые штемпели и рассортировать почту, но Корво всегда находил отговорки. Бюрократия только досаждала, но разве доверишь ее кому-то? Он покачал головой, подвинул аудиограф, вставил на место пластинку для записи и провернул ручку. Проевшее слух шипение неспешно начало воспроизводиться, Корво откашлялся и снова попробовал сделать запись — и так, пока не пересохло в горле. Он плеснул в стакан разбавленного сидра — впервые с появления Чужого — и нажал на кнопку воспроизведения. Искаженный стандартными шумами голос казался ему неродным, потрескавшимся по тембру, но все же приемлемым. — Тупая непримиримость — вот что отличает храброго от мудрого. Первый не способен перестать бороться, второй видит альтернативы. А я... Не тот и не другой. Наверно, я начал уставать бороться за мир в Империи, но если признаться, что я не хочу войны, ее развяжет кто-нибудь другой, и я потеряю преимущество в позиции и информации. Потому что не хочу проигрывать. На то есть много причин. Но есть ли причины, чтобы отступить и двинуться в иную сторону? Я надеюсь, что в ближайшие годы смогу найти ответ. И... возможно, нечто большее. Сидр на вкус был премерзким. Корво поморщился и сплюнул в стакан. Вязкая слюна пустила круги по блеклой жидкости и пошла ко дну. Сквозь толстое граненное стекло и сидр собственные просвечивающие пальцы виделись Корво больными и неуклюжими. Он никогда не жалел себя, не видел смысла. С возрастом, однако, начал проявляться дебелость мысли: тянуло разобраться в окружающем его мире, вникнуть в каждую сферу и каждый предмет, найти ту сердцевину, которую подарила Бездна... И, наверно, отчистить от дануолльской грязи. Кивнув этой мысли, Корво вновь потянулся к ручке аудиографа и прокрутил воздух поверх нее. Простучал передатчик звука и перенастроил его длину. В ближайшее время ему будет не до записей. И, тяжело, осуждая самого себя, вздохнув, Корво отправился в доки Ткацкого квартала. Вечерний раскардаш на улицах только разгорался. Колготня торговцев привычно досаждала. Сквозь окуляр маски на их хлопоты смотреть было снисходительнее: окольцованный местью, Корво их почти не замечал. Барыши и риски ложились тогда не его мастью, и бедность — души и положения — воспринималась проще. Сообразное нуждам безденежье намного превосходит нищету, но коммерсанты навряд ли поднимутся до этой мысли. Гораздо важнее укрыться от налогов и патрулей. Под вечер в Дануолле шныряли стражники и остроглазые мошенники, которым довелось урвать формы гвардейцев за бесценок. На амуницию толлбоев им медяков не хватало, и арбалеты, как правило, в руках неумех выдают осечки. Так что порядок в городе особо не пошатнулся. Квартал Особняков, по дорогам которого лениво шествовали толлбои, Корво проскочил без задержек. Осталось по меньшей мере три длительных перемены блюд на торжестве у леди Бойл. А, значит, Чужой был устранен как минимум до полуночи. Грязь — на три четверти кровь и земля, на остаток мутный ил — быстро испачкала сапоги. Их чистка — пустая трата воска, скипидара и костяной пыли. Впрочем, последней сейчас особо и не сыскать: все трупы сжигались быстро, в землю закапывали только урны с прахом. Корво об этом позаботился в первую очередь. Тела, улики его властительской кровожадности, Империи ни к чему. Крысы, чума и плакальщики тоже. Корво, конечно, знал: не всем кварталам есть дело до его указов, все реновации для местных — досадные препоны, мимо которых бандиты снуют без опаски. Речной патруль давно уже не кордон, а аванпост для контрабанды. Любой, чье жалование меньше императорского, найдет причину присосаться к бездонным брюхам кораблей. И людям-пиявкам пора отрабатывать попустительство Корво. Самопальный причал для барж и моторных лодок контрабандисты эксплуатировали по полной, свозили на шлюпках ящики к списанным китобойным судам. Одним из них владела женщина по имени Лиззи Страйд. Официально — честный делец Адмиралтейства, по факту — человек, в котором нуждался Корво. Он разглядел ее сразу: узкоплечая, с изношенным лицом и длинными ступнями. Глядя на таких женщин, Корво вспоминал ведьминские алтари из костей: один-в-один, только поверх по чистой случайности наращена кожа. Она, устроившись на причальном ограждении, раздавала приказы. Ее беспрекословно слушались, и работа не стопорилась. Над нею возвышался темнокожий рубака, скрестивший на груди руки, в зубах зажал вонючую цигарку. Лиззи заметила Корво быстро, злобно прищурилась и щелкнула зубами. — Эй ты! Чего надо? Впотьмах она не признала Корво, а незнакомцы без имени слишком привычны, чтоб осторожничать. — У меня есть работа для Угрей. — Пф, неужто миссионер? Наверно, Корво должно было это покоробить, но в возрасте за пятьдесят обидеться непросто. Пристроенная на груде ящиков керосинка высветила его лицо, и Лиззи злобно поджала губы. Он подошел ближе, не предприняв попытки вооружиться. Империя знает о его метке — оружии, что превзошло любую сталь. К тому же, деланная враждебность скорее обнажит страхи, чем клинок. — Кхо-о-орво Ат-т-тано. — Кхекающая насмешка и морской говор у Лиззи прорезались внезапно, без причины. — Позволихте уж без ревера-а-ансиев? — Она закинула ногу на ногу и коротко кивнула пыхтящему рубаке. — Свали, Чедвик. Он потащился к лодке с одним из ящиков, небрежно взваленным на могучие плечи. Внутри загремели жестяные, туго набитые чем-то банки. Другие ящики тащились тише и, судя по виду, намного легче. Но Корво было все равно, он встал прямо напротив Лиззи, да так, чтобы ее колени уперлись ему в бедра. Выигрышная позиция — для него. Запахло немытым телом и жженой кожей. Лиззи смотрела с издевкой, не шевелилась, и в полумраке казалось, будто по ее телу расползаются не татуировки, а змеи. — В тебе совсем нет страха, Лиззи Страйд? — жестко спросил Корво. Чувство клинка — почти отмершее, уставшее биться в корчах по ненужности, — возвращалось к нему с каждым слогом; он наконец-то ощущал опасность и интуитивно, без опоры на опостылевшие законы и порядки, понимал, как поступить. Таких как Лиззи надо грызть заживо и без жалости. Но Корво был слишком испорчен цивилизованной властью, чтоб не пойти на переговоры. Лиззи явно уловила его настроение и довольно оскалилась. — Я вырезала его себе в шесть лет, когда мой папашка полетел над Морли. Он был первым кровавым птицем. — Она жадно, со змеиным шипением облизала клыки. — Крупно провинился перед каким-то важным адвокатишкой, и все, назавтра он и полетел. Ему порезали кожу, сделали на ребрах засечки и развели их в стороны, точно крылья. Поверх натянули легкие да селезенку. И сбросили с утеса, почти как настоящую птицу! Она отчаянно, точно позволив душе закричать, расхохоталась, и плечи ее тряслись как у безумной, пока Корво не разжалобился и не отвесил пощечину. Лиззи, резко заткнувшись, подавилась хохотом, слюной, возможно, жевательным табаком, и, отхаркавшись, отпихнула Корво ногами. Однако он не сдвинулся, и ей это не понравилось. Она сгорбилась, вновь обнажила зубы и заявила: — Рожденный ползать летать не может. Но — поплывет. Камнем на дно. — На моей совести множество смертей, — помолчав, сказал Корво. — Кого-то я убил за дело, кто-то попался под мой клинок не в то время и не в том месте, кого-то мне просто заказали. А потом я уничтожил единственную дочь. Не убивал ее, но не оставил шанса на жизнь. — И что? — пожала плечами Лиззи. — Бывало и хуже. Спроси любого из моих Угрей. Корво понял, что оступился. Семья для людей склада Лиззи — всего лишь бесцельно потраченные буквы. Прикрыв на пару секунд глаза, Корво вновь поймал нужный настрой и хлопнул по карману брюк. С намеком звякнули, потершись друг о друга, монеты разного достоинства. — Мне нужна сильная и надежная команда, чтобы отправиться на Пандуссию. И кто еще, помимо наемников, продержится до конца, если достойно оплатить работу? Лиззи прищурилась и, изогнувшись на ограждении, ногою подцепила свой багор. Тот прятался за двойным кнехтом и, оказавшись в руках хозяйки, зловеще ощерил крючья. — На что тебе тогда все эти, — она мотнула головой в сторону Башни, что загораживала небо на востоке, — болваны? Тяжелый запах табака возвестил о возвращении Чедвика, который все также молча пристроился около Лиззи. У Чедвика были тупые глаза откормленного быка, и Корво не сомневался: тот был и оставался всего лишь мускулами для Лиззи. — У тебя таких целая Империя, только прикажи, — она резко двинула багром вперед, и Корво, ожидавший атаки, пригнулся без промедления, — и они тебе Пандуссию по ящикам распихают и соберут в удобном месте. Почти затихшее помешательство напомнило о себе, кольнуло под бинтами — ведь Лиззи вполне могла желать увидеть силу метки. Гарант того, что она пойдет за Корво. Или вообще вернется. Но Корво не поддался, дождался снова броска на усеченке и ухватился за багор. Вплести пальцы между крючьев, вложить силы и резко ткнуть назад, точно в горящие угли. И если бы не Чедвик, Лиззи слетела бы в ледяную воду вслед за своим оружием. Злобно клацнув зубами, она-таки вырвала багор и спрыгнула на причал. — Так в чем дело? Неужто все болванчики переварились в своем благополучии, — она скривилась, — до дерьма? — Частично, — признал Корво. — Но гораздо больше тех, которым есть к кому возвращаться. Лиззи хмыкнула. Из-за ее спины мерно дымил Чедвик. Корво неожиданно понял, что тихо сновавшаяся толпа Угрей перетаскала весь товар и начала сплавляться по Ренхевену к судну. Осталась только девица — лет двадцати, с беспутными глазами и пегими кудряшками, — зачем-то разбивающая о причал бутыли и склянки. Стеклянной посудиной Угри черпали миазмы хрустаков и, пустив в ход житейскую науку, доводили до состояния яда. Корво не знал деталей, но справедливо полагал: такая хитрость в пути бы пригодилась. Бесчестные наемники не смогут его предать, ведь на Пандуссии им не к кому перебежать. Корво просматривал записки Соколова, искал дневники Веры Морэй и консультировался с натурфилософами. Ему удалось собрать немногое: примитивные карты, наброски по фауне и сведения о погибших экспедициях — но с имперскими деньгами людей нанять можно и за меньшее. — Я вырос там, на острове возле Пандуссии, — внезапно сказал Чедвик. — Ма`арх учила меня варить кровавую медовуху и добывать из камней соль. Корво непонимающе нахмурился. Липкий противный жар застал его врасплох, взбежал от подмышек к горлу, а по контрасту ноги лизнуло льдом. Совершенно неестественное везение, вызванное то ли магическим, то ли религиозным вмешательством. Корво никогда не фартило; он был рожден в месяц Сетей и их же разрубал всю жизнь, прокладывая путь к желанному. — Так не... — Это он так про ведьму, — мотнув головой, перебила Лиззи. — У них там сильные культы. На сотню зубов свирепей местной ахинеи. Она сказала это спокойно и словно бы сразу забыла, вразвалку направившись к бьющей стекла девице. Багор она удерживала машинально, тот волочился с потрескиванием, царапая крючьями причал. Мигнула усыхающая керосинка, и Корво машинально вырубил ее. Фитиль начал чадить — верный признак того, что шнур сбился. — Горючка сейчас стоит гроши в отличие от ворвани, — зачем-то сказал Чедвик и выбросил цигарку за причал. Ветер донес до них грубый говор Лиззи: та нависала над девицей и яростно взмахивала багром, который совсем не случайно все время мазал и бился о доски. Пассивная агрессия — знакомое Корво состояние, и он не в праве осуждать Лиззи. Он отвернулся и размял плечо. — Кровавая медовуха, каменная соль — это что-то вроде ингредиентов для ворожбы? — Не всегда, — невозмутимо сказал Чедвик. — Но вы все увидите сами. Лиззи, конечно, будет торговаться, но она соберет людей. — Включая тебя? — уточнил Корво. — Я должен следить за грузом. На Чедвика нахлынул ощутимый ужас — перед домом, напитками, загадочной ма`арх, — его выдавал язык тела: бегающий взгляд, втянутый к самому сердцу живот и ноготь, опасно прижатый к вене на запястье другой руки. Но он увернулся от расспросов, сославшись на поздний час, и бодрыми прыжками добрался до Лиззи и девицы. Дюжий, мосластый и закаленный, он явно готов изрубить любого, кто бы пытался вернуть его в Пандуссию. Без правды толку не будет, но чтобы ее добиться — нужна Лиззи. Истина, как ей и полагается, изменчива и приложима только к делу, к которому Корво готов был, наверно, давным-давно. Он никогда не грезил Пандуссией, но неизменно находил ее гораздо чище Дануолла. Намного лучше в землях, которые не оскверняешь, верно? — Но разве кто-то другой бы справился, — проворчал Корво, подняв голову. Темное, перетянутое тучами небо прятало звезды. Или же Корво их просто не видел. Слепота неизбежна для правителя, его обморочили и Чужой, и Лилика. Корво позволил себе недопустимую роскошь: дал трещину и доверился. Обессиленному выходцу из Бездны, вещающему загадками, да измученной ведьме, взращенной на интригах и лести. Но в Пандуссии равны будут все — до единого. Далекий континент явно не знал пощады, он извергал страшных, невиданных доселе в Империи зверей, уродовал крепких на вид людей и изгалялся над костями, заращивая себя густыми ядовитыми растениями. Наброски Соколова, уродливые чучела в кунсткамере Карнаки, трактаты натурфилософов... Начало везде едино, и имя ему — Пандуссия. Единственный соперник, который встанет на сторону Корво, пытаясь его убить.