***
Фалька должна была гореть ярко. Порой Ванесса удивлялась тому, что же именно люди решали избрать своими традициями: плавящаяся кожа, лопающиеся пузыри, полные гноя и крови, крики и проклятия недоэльфки-квартеронки — что могло быть в этом прекрасного? Завораживающего? Того, что привлекло бы внимание детей, сделало бы Саовину любимым праздником ребятишек? Возможно, радость освобождения. Если Фалька горела — значит, она забирала с собой все то зло, что принесла на земли Севера. Скольких она и ее преданные фанатики убили в том восстании, в той борьбе за престол, который Фальке никогда не принадлежал?.. Десятки? Сотни? Тысяча?.. Ванесса не знала, но народы Редании и Темерии настолько сильно радовались ее мучениям и кончине, что все последующие года жгли ее чучела. Чтобы вспомнить ту радость. Чтобы вспомнить тот гнев. Чтобы радостно сплясать на окровавленных костях реданской принцессы, а потом улыбнуться своим детям и сказать: повторяй!.. Почти религиозное жертвоприношение так быстро — за две сотни, всего две с лишним сотни лет! — стало поводом встать в круг и улыбнуться: хотя бы этот монстр, монстр в человеческой шкуре, не появится нынешней ночью. На Саовину. — Ты в крови, — высоко поднял факел молодой, едва ли достигший двадцати лет юноша, единственный жрец, которого Ванесса встретила в этом храме Мелитэле. Голос у него был громкий, зычный, и дети, только услышав первые слова стишка-песенки, тут же подхватили: — Лицо и руки! Вся в крови твоя одежда! Хор их голосочков, звонких и невинных, звучал радостно. Они подошли ближе к хворосту и поленьям, что были сложены вокруг столба, к которому привязано чучело Фальки. Большое, высокое, украшенное бедными, но яркими тряпками. Пламя факела и его свет заставляли красные заплатки на чучеле становиться алыми, будто настоящая кровь. — Так гори, прими же муки! — продолжил вместе с детьми жрец, и дети закричали громче, а он сделал шаг к столбу. — Фалька, изверг, брось надежду! — счастливое вознеслось к небесам вместе с желто-рыжими языками пламени, что охватили чучело. Пропитанное маслом, как и поленья, оно загорелось сразу же, и дерево затрещало, и искры посыпались в стороны, заставляя детей отпрыгивать, смеясь. Ванесса поджала тонкие губы. Ада произнесла слова песенки-проклятья шепотом, а потом, сложив руки замочком, склонила голову, прижалась ладонями ко лбу, закрыла глаза. Должно быть, помолилась. Ванесса не лезла в ее мысли сейчас, а потому не знала, просила ли Ада что-то у Мелитэле или замаливала грехи. Юноша-жрец тоже вскоре начал молиться; Мелитэле, мудрая трехликая богиня, не признавала никакого насилия, даже, казалось бы, заслуженного. — Почему ты привела детей сюда? — учтиво дождавшись, пока Ада вновь откроет глаза, спросила Ванесса. Та смяла ткань юбки в своих тонких пальцах. — Дети... любят этот праздник. К тому же, если бы я запретила, они бы все равно сбежали, а так я хоть вижу всех, — обратила свой взор к толпе детишек Ада и улыбнулась — нежно, по-матерински. Про то, что она произносила слова песни с детьми, Ванесса упоминать не стала. — Ты... печалишься. Я вижу это, — спросила она, пыталась быть спокойной, но голос ее предательски надорвался. Ада глянула на нее — а потом вновь посмотрела на чучело Фальки, горящее ярко, задорно. Проследила, куда полетела первая пепелинка — к небесам, луне и звездам. Вздохнула. Пожалуй, слишком тяжело. — Не вы одна, госпожа Ванесса, потеряли брата. Но вы своего хотя бы пытаетесь найти, а мой... — Ада замолкла. Качнула головой; лицо ее на миг окостенело, но почти сразу стало привычно-добрым, будто она за миг себя переборола. — Мой брат... пропал на Саовину. Все вокруг говорили, что его забрала Дикая Охота. — Призрачные всадники с черепами вместо лица? Верхом на мертвых конях? — встревожено, торопливо пересмотрела Ванесса. Ада грустно улыбнулась. — Да, детская страшилка, но... Я видела их тогда. Той ночью. Они проносились на фоне луны, огромной, большей, чем сегодня, и, думаю... Они смеялись. Я видела их в ту ночь, когда пропал мой брат. Ванесса с трудом подавила стон. Дикая Охота... Откуда простой жрице Мелитэле было знать, что совсем недавно десятки людей заявляли о том, что видели их? Что высокие, на голову выше обычных людей скелеты оставляли после себя мертвые деревни и селения, а вслед за ними всегда шли холод со снегом?.. — Вы верите в Дикую Охоту, госпожа Ванесса? — вдруг спросила Ада. В уголках ее глаз собрались едва заметные слезинки — чистые, как хрусталь. — Я... Я знаю, что люди пропадают. И возвращаются через много лет, когда их родители уже мертвы, а друзья давно стали стариками — вот что рассказывают те, кого, как говорят, похищала Дикая Охота, — предельно откровенно произнесла Ванесса. В горле ее встал ком. Ада собрала кончиками пальцев маленькие слезки. — Я верю, что мой брат вернется. На Саовину, когда и пропал. Я буду его ждать, и однажды... Он вернется. Ванесса облизнула губы, что вмиг стали сухими, и неловко, неумело обняла Аду одной рукой. — Я надеюсь, что так и будет. И едва поникшие плечи Ады медленно расправились. — Ада! Ада! — подбежала тут же девочка с неаккуратными косичками к ним, вцепилась мелкими пальчиками в юбку Ады, заверещала: — Гастон меня ударил! — Нехороший Гастон, — ласково ответила ей Ада. Коснулась головки девочки ладонью и преобразилась: из печальной женщины стала доброй, всепонимающей и принимающей жрицей Мелитэле. — Я поговорю с Гастоном. Где он? Девочка указала пальцем на мальчика лет девяти, который ругался с худой эльфкой. Ей было, навскидку, семь. — Гастон сказал, что раз Малесса ушастая, ее тоже жечь надо, а я заступилась, и он меня ударил! — Ты правильно поступила, — словно мудрая воспитательница произнесла Ада. — А Гаскон будет очень долго перебирать пшеницу. — Ура! — воскликнула девочка. Ада легонько коснулась пальцем ее курносого носика: — А ты не радуйся страданиям других. Помни: Мелитэле учит любить всех и прощать. Девочка тут же замолкла и надула щечки, но противиться не стала, просто кивнула и ушла. Ада вздохнула. — Простите, нужно разобраться с детьми, — легко склонила голову она, и Ванесса кивнула ей, оставаясь в одиночестве. Фалька горела, как и должна была, ярко. Ярче, чем звезды.***
«Господа и дамы...» — нет, так сказать было нельзя. Тогда бы дамы, кои были на балу в преимуществе, оскорбились бы, и Винсенту, как принимающему праздник, несладко пришлось бы после в высших кругах. Не то чтобы это сильно его заботило, однако, лишних проблем наживать все же не хотелось. Он подумал еще. «Дамы и господа...» — ох, нет, если уж говорить по чести, господа на балу у Найтреев были в дефиците. На одного мужчину приходился десяток дам — и молоденьких, едва-едва вышедших в свет, и в возрасте, молодящихся старушек; прекрасных, как рассвет, и страшных, как игоша; невинных, как утренняя роса, и прожженных... Не слишком разборчивых в плане партнеров леди. Наконец, Винсент последний раз окинул взглядом гостей. Свысока, с главной лестницы, ему были видны все: к примеру, он отчетливо видел у самого западного окна рыжие волосы герцога Бармы. Приближаться к нему Винсенту совершенно не хотелось, но Миранда не обманула; он и правда был в маске кокатрикса. Также Винсент видел и дальнюю родственницу короля Эккехарда. Ей было около шестнадцати, и Винсент находил ее крайне привлекательной; жалел, что не сможет сегодня, так сказать, уделить ей достаточно времени. У него были дела более важные, чем охмурять не знавших мужчин дворяночек. Но это все равно его немного печалило. Видел он и Гилберта: в маске волколака и неизменном черном костюме он мило общался с приятным мужчиной, у которого волосы были собраны в хвост. Винсент скрипнул зубами; Гилберт слишком часто предпочитал чужое общество обществу Винсента, и Винсент... ревновал. — Упыри и упырицы! — наконец, воскликнул он, и гости обернулись. Винсент спустился на пару ступенек; продолжил: — Монстры и монстрессы! Для меня огромная честь приветствовать вас на балу дома Найтрей, устроенного в честь прекрасного праздника — Саовины. Вы все прибыли сюда по приглашению моего отца, герцога Найтрея, — сымитировал печаль в своем голосе Винсент, — но, к сожалению, отцу сейчас нездоровится. Впрочем, это всего лишь воспаление легких. Посему, — он ловко выхватил бокал с вином у проходящего мимо слуги и спустился на еще одну ступеньку, — я предлагаю первый тост, коль уж вы все с бокалами, — почти искренне улыбнулся. — За здоровье щедрого хозяина дома, герцога Бернарда Найтрея! После того, как все выпили, Винсент решил все же познакомиться с той милой молоденькой не то маркизой, не то виконтессой, но на его пути внезапно возник Гилберт. — Тебе не слишком идет эта роль, — честно и тихо сказал он. Как и всегда, несколько отстраненно. Винсент ласково улыбнулся к нему и едва заметно сделал шажок ближе. — Брат, либо я, либо ты. А ты девушек боишься. — Я не боюсь девушек! — И так мило отрицаешь это, — рассмеялся Винсент. Он уже видел, как к Гилберту сзади подкрадывались две женщины под тридцать и желал ему удачи — искренне. Ведь знал, что этим дамам, с головы до ног увешанным безвкусными бирюльками, — ну правда, можно же было сделать хотя бы маску сколь-нибудь уникальную, а не взять недоделку! — не светило ничего. Гилберт мог отрицать и избегать Винсента, но правда была в том, что он принадлежал Винсенту. Весь. Даже если сам еще этого не знал. Из-за Гилберта Винсент потерял маркизу-виконтессу: она исчезла так же быстро, как и появилась, но Гилберт заметил гостей куда более интересных, а потому направился к ним. Юная Шерон Рейнсворт была вовсе не юной. Выглядела она крайне молодо — Винсент бы даже сказал, несколько нездорово молодо — но на деле была в два раза старше возраста, который ей на глаз мог бы дать любой мужчина. В светских кругах даже поговаривали, что она принимала альруановский декокт — потому, считалось, и не взрослела. Будь Винсент глупее, он бы тоже так считал. Но Винсент слишком много времени проводил в компании Миранды, чтобы знать: магики ни за какие звонкие монеты и одолжения не поделятся и каплей альруановского декокта с простой смертной, пусть и довольно богатой, девицей. Лицо леди Шерон было скрыто великолепной маской кобылицы, черной, как уголь, но харисен ее выдавал. Лишь семья Рейнсворт носила при себе веера — боевые и не очень; ну, семья Рейнсворт и Миранда. — Вечер добрый, госпожа кобылица, — решил все же поиграть в инкогнито Винсент, — могу я узнать ваше настоящее имя? — Это кэльпи, не кобылица, Винсент, — ответила та тонко. В голосе ее сквозила вежливость, но на самом деле Винсент не чувствовал ни грамма уважения. — Вы агуара? Вы же знаете, что агуары бывают лишь женщинами... Уводят девочек в леса и превращают в себе подобных. — Или съедают, — клацнул зубами Винсент, а потом мило улыбнулся: маска его была сделана так, что губы собеседник мог видеть. — К тому же, вам нет смысла носить маску. Алый глаз выдает тебя, — мягко ответила Шерон. Она пыталась сделать вид, что не боялась Винсента, но пусть один глаз Винсента и был ал от просвечивавших сквозь радужку сосудов — «подарок» специальности, что он избрал по жизни, вернее, чем ему пришлось заниматься, чтобы выжить, — видел он достаточно хорошо, чтобы подметить: Шерон цеплялась ладонью за своего слугу. Незаметно, но цеплялась. Слуга же ее был похож на бледного призрака. Полуэльф, понял Винсент, заметив недостаточно острые для эльфа уши. Рост тоже говорил о многом, как и мертвенная бледность; но что было интересно, у эльфа был всего один глаз — и абсолютно седые волосы. — Я Винсент, — вежливо кивнул Винсент слуге, и тот ответил таким же кивком. — Вечер добрый. Шерон мягко повела рукой и со всей женской грацией, что была доступна столь юно выглядящей особе, представила своего спутника. — Это Зарксис Брейк, мой... — Слуга, я так полагаю? — медово протянул Винсент. — Мой рыцарь и телохранитель, — как ни в чем не бывало, продолжила Шерон. Винсент видел недовольство на лице Брейка, почти чувствовал его ненависть. Но этот человек был... новым. Во всем. В этом времени, в этом обществе — единственное, на что он был способен, это защищать будущую герцогиню Рейнсворт, но уже это почему-то казалось Винсенту... опасным. Рейнсворты всегда прекрасно умели за себя постоять. И, коль их кто-то защищал, этот человек должен был быть не просто человеком, а... Ведьмаком, к примеру. О чем Винсент незамедлительно пошутил. — Вам нужна защита? Вам, леди Шерон? — едва сдержался Винсент, чтобы не проронить ехидно-мерзковатое «Вам или от Вас?» — Он что, ведьмак? — О, нет, — наконец, разомкнул губы Брейк. — Я просто телохранитель своей леди. Но, поверьте, я достаточно компетентен и умел в управлении обстоятельствами — такими, что плохо будет не моей леди, а ее обидчикам. И по спине Винсента отчего-то пробежал холодок. — Я слышал про вас, — попытался он продолжить диалог, как ни в чем ни бывало, — вас, говорят, похищала Дикая Охота. — Про меня много что говорят, — ответил не менее издевательской улыбкой Брейк, а потом положил в рот непонятно откуда взявшийся в его пальцах кусочек сахара. — Не всему же верить. — В любом случае, леди Шерон... Почему же ваш рыцарь одет не по тематике вечера? Мне просто интересно, леди Шерон, — изобразил искренность Винсент. Перед Шерон можно было не играть: быть может, лет в двадцать он еще и сумел бы ее провести, но не сейчас. Она взрослела — и все четче и четче видела натуру Винсента. — Почему же? — ответила она вопросом на вопрос. — Тема бала — монстры и чудовища, верно? Он одет как, скажем, одноглазый скоя’таэль. Все они чудовища, верно? — Тема бала — Саовина. — Как неловко вышло, я прошу прощения, — с плохо скрываемым — а, скорее, вовсе не скрываемым — сарказмом произнес Брейк и приложил ладонь с тростью к груди. — Но в первую очередь при создании образа я думал о том, что должен защищать свою леди. От разных напастей. Вдруг ее решат похитить? Или отравить на этом балу? Что вы думаете, господин Винсент, вы же, если мне память не изменяет, алхимик? Миранда возникла неожиданно и ярко, как огненный шторм. Чародейки — они были... иными. Когда весь Север стал Нильфгаардом, когда люди подчинились Великому Солнцу и приняли его, Великого Солнца, правила жизни, чародейки оставались достаточно буйными, чтобы протестовать. Так было и сейчас: в Соддене, как одной из ближайших северных провинций Нильфгаарда, особенно строго блюли моду Города Золотых Башен: черное и желтое, иногда — белое. Строгость и великолепие, величие и стиль — Винсенту нравились нильфгаардские наряды, и он с удовольствием носил их. Миранда была в алом платье, и никто не смел делать ей замечания, пусть северные чародейки и должны были теперь подчиняться нильфским указам. Древним, как Миранда, никакой Нильфгаард не указ. Мантикора была не просто ее маской: сама Миранда была мантикорой в душе. — Простите великодушно, я желаю похитить Винсента на один танец, — протянула она вежливо, с доброжелательной улыбкой. Даже румянец на ее щеках был настоящий, а не наколдованный — потому ей многие и верили. Мало кто знал, насколько Миранда хитра. Ей нельзя было доверять — впрочем, как и любой чародейке, — но у Винсента особенно не было выбора. Она очень вовремя увела его от леди Шерон Рейнсворт и ее пренеприятного слуги-рыцаря. Винсент прижался к ее пышной груди, что почти вываливалась из пламенно-красного платья. Одну руку положил на талию, вторую — отвел в сторону, сплетаясь пальцами с Мирандой; посмотрел на нее благочестиво. Ее ладонь сомкнулась на его плече, и Винсент изящно повел ее в танец — музыканты как раз начали играть новую мелодию. — Я все еще считаю, что ты зря проживаешь свой талант, — тихо сказала она, и Винсент так же тихо ответил: — Кто был бы рад сыну Джека Безариуса в Бан Арде? Подумай сама: вдруг я такой же больной на голову, что уничтожу целый город? — Вдруг? — шепнула она ему на ухо, ластясь еще ближе, и Винсент по полной оценил упругость и мягкость ее грудей, прильнув к ним. — Я знала его, и пусть он был безумным чародеем, но все же великим. — Великие дела привели его на реданские костры, не иначе, — усмехнулся Винсент. — Зато как горел! Ярко, чувственно! Проклял всех кметов и Охотников до десятого колена, что смотрели на него, когда догорали его прекрасные светлые волосы... Прямо как у тебя, — ее рука на миг скользнула по шее Винсента, и она дотронулась до его золотых локонов. — Лучше его казнь была бы, только если бы ему отрубили голову. — Это была бы скучная казнь, — ответил Винсент, делая резкий поворот, и Миранда, на миг оторвавшись от его тела, завертелась на месте. Ее алые юбки приподнялись, обнажая изящные туфли, и тут же опустились, стоило ладони Миранды вернуться на черную ткань, что покрывала грудь Винсента. — Что ни говори, а Охотники за колдуньями знают толк в развлечениях. — Хорошо говорить об этом, когда сейчас повсюду Нильфгаард, и никакие Охотники тебе не страшны. — Хорошо, — с улыбкой согласился Винсент. — Но если бы я не заинтересовался алхимией, то просто не выжил бы. — Твоя правда, — уже едва слышно произнесла Миранда, продолжая шептать ему на ухо, — я бы позволила Бернарду дотравить вас с Гилбертом, но ты оказался таким смышленым, что меня это... впечатлило. — И с тех пор ты под впечатлением? — Да, мой мальчик, — нежно прижалась губами к щеке Винсента она, оставляя отпечаток киноварной помады. Мелодия кончилась. Музыканты вздохнули — и вновь взялись за инструменты; быстрая полька пришла на смену размеренному, но чувственному танцу, и Винсент решил отпустить Миранду. Она исчезла быстрее, чем он успел сказать что-то вслух. Впрочем, ему уже пора идти по своим делам, довольно-таки важным и неотложным. Пузырек с мышьяком во внутреннем кармане его одеяния приятно грел сердце.