Субституция

На часах было уже около часа ночи, когда Александр с тяжёлым вздохом встал с кухонной табуретки. В последний раз он засиживался так долго, когда в руках была бутылка, а в голове — спасительная пустота. Сегодня же весь алкоголь остался в шкафу, а мысли лежали тяжёлым грузом. Слишком много противоречий, каждый его шаг мог стать шагом в очередную бездну. И кажется, что он стоит на маленьком островке и каждое его решение, видится оно ему правильным или нет, — ошибка. За любой дверью — тьма. Та самая, липкая и вездесущая, проникающая в глотку, перекрывающая дыхание, заполняющая всё нутро. Если упасть, то навсегда и окончательно, потому что бездна делает тебя себе подобным. И каждое движение в сторону театра или от него — тот самый обманчиво верный шаг. — Ты, Петров, шизик. Сумасшедший. Псих. Пока Александр вспоминал ещё синонимы, описывающие его внутреннее состояние, горели фонари, жила Москва. Когда тебе трудно и плохо, душа рвётся на части, то кажется, что весь мир должен рваться с тобой или, как минимум, для приличия замереть, дать тебе прийти в себя, найти все кусочки рваного «Я». Но нет. Столица продолжает бежать в привычном ей темпе. Откуда-то доносится мерный гул машин, где-то работает визгливая сигнализация, раздаются голоса неспящих уличных полуночников, от которых не спасают даже закрытые окна. От этой жизни даже немного тошно. В комнате можно закрыть плотные шторы, ограничить звуки, но почему-то он продолжает сидеть на кухне и гипнотизировать сценарий. Он прочитан три раза. Столько же он оказывался в мусорке, рядом с зелёной папкой, но всё же сейчас Сашка смотрит на него, немного помятый, но продолжающий своё раздражающее существование. Чернеет своей папочной темнотой, почти похоронный. Даже не почти. Цвет похорон его психического здоровья. Сам спрашивает себя: «Почему мне кажется, что весь мир сходит с ума?» И отвечает тоже сам: «Да потому, что Я схожу с ума.» Напрашивается следующий вопрос. И ответ на него тоже существует. Да, Петров, тебе нравится этот сучий сценарий. До подгибающихся пальцев на ногах, до замирающего на некоторых моментах сердца, до создания образа на первых строках. Персонаж уже живёт в его голове, обрастает мелкими чертами, например, при сложных монологах заламывает указательный палец или кусает костяшки, что впрочем не мешает говорить. Это буквально заставляет его трястись мелкой, противной дрожью. Петров живёт ролью. Живёт театром. Он умеет абстрагироваться, если хочет. После конца сцены — он не персонаж, он живой Сашка Петров. Но на площадке для него нет иной жизни, нежели его герой. Измайлов, Гоголь, Тёма. Всеми ими он жил каждую секунду экранного времени, умея выходить из-под софитов и становиться собой. Но эта роль делала его почти наркоманом, заставляла думать о себе. Выбрасывать раз за разом ненавистную папку и уже через несколько секунд забирать её, судорожно стряхивая невидимые пылинки. Липкая тьма уже начинает путать ему мысли, сжирать здравый смысл. Александр берёт в руки телефон и вновь отбрасывает его на середину стола, даже не набирая номер. Один раз он тянется к яркой иконке звонка, но потом всё равно заставляет себя положить, убрать с глаз долой. Не хватает чёртовой силы воли. Раньше ему казалось, что можно отказаться от чего угодно, принять любое решение, ведь он весь такой непоколебимый. Оказывается, всё это время он занимался самообманом. Молодец, ничего не скажешь. — Чёртовы решения на трезвую голову. Невнятное, на грани сознания бормотание. Несколько секунд он ещё продолжает стоять, сверля взглядом папку. Желание разом отгородиться от всех проблем. Хотя бы на пару часов сделать голову пустой, а мир — практически счастливым. Но даже когда он пьяный, мысли о предстоящем похмелье периодически проскальзывают, портя всё. Дурацкая сознательность. Спасибо тебе, мама, за то, что вырастила такого дурака, который даже бухать нормально не может. — Быть запасливым — хорошо. Дожили. Говорит сам с собой. Раньше все свои мысли вслух он адресовал Олегу и тогда это выглядело почти диалогом, хотя тот и молчал, понимая, что привычки у людей бывают странные. Сейчас же его разговоры в пустоту покажутся кому-то дурным предвестником. Как и бутылка в руке. Петрову уже наплевать на людей. На многочисленные статьи об их с Олегом отношениях, на все эти жёлтые газетёнки, директора которых на его отношениях уже могут отстроить по особняку каждый. Будучи медийным человеком, быстро учишься закрывать себя от внешнего мира. Скрывать боли и счастья, чтобы какой-нибудь пронырливый журналист не сделал из этого новую сенсацию, основанную на грязи и собственном извращённом сознании. Что бы они написали, увидев его на кухне своей, пока ещё тайной, квартиры. Пара месяцев — и около неё опять будут маячить совсем «не заметные» журналисты с диктофонами. Хотя сейчас и андроида хватит. Пронырливые железки. На часах половина третьего. По крайней мере, на телефоне. Петров уже несколько минут неотрывно смотрит на чёртову кнопку вызова. Набран номер, всё ещё зависает над единственным кликом. Он видит перед собой чёртову бездну, которая готова принять в любой момент. От бездны пахнет театральной пылью, его гримёркой, деревом сцены. Из тьмы пахнет Ермоловским театром. Когда любимый театр успел оказаться там? Тогда же, когда Саша позвонил андроиду в третьем часу ночи. Пластиковые кофеварки не спят, им везёт. — Я согласен.