Субституция

Слишком радостно зелёная папка валяется на полу, в полёте сбив полную, так и не начатую бутылку, содержимое которой Петров уже не помнит, а заглядывать в лицо-этикетку не сподручно. Он старается обойти кухню бочком, заваливается в ванную комнату, запирает дверь. Мелькает мысль включить воду и намокнуть прямо в одежде, но потом вспоминает, как трудно снимать мокрые штаны, как неудобно в мокрых носках, и отказывается от странной затеи. Стягивает одежду Олега, аккуратной стопочкой кладёт на стиралку, запирается в душевой кабинке, которая с лёгкостью может поместить в себе двух человек втрое шире Александра. Когда-то она покупалась с мыслью, что в ней можно не только мыться, и довольно часто использовалась по косвенному назначению. Теперь же Сашка здесь мылся, пил, плакал и один раз попытался то ли захлебнуться, то ли утопиться. Ни то, ни то не удалось, а повторять он и не думал. Сейчас же судорожно крутил вентиль, окатывая себя то кипятком, от которого жгло кожу и казалось, что останутся ожоги, то ледяной водой. Стучал зубами, нервно вскрикивал и дёргался, но продолжал пытку. Это было лучшим антипохмельным средством и одновременно успокоительным. Перед глазами всё ещё оставался андроид с чужим лицом. Как бы Петров не пытался выбросить всё это из головы, машина упорно засела в его мыслях и доставляла то ли боль, то ли садистское удовольствие. Прибраться бы на кухне, да ещё успеет. Тут убирать-то: выкинуть полторы бутылки, убрать липкую лужу у плиты, составить куда-нибудь оставшиеся бутылки. Пригодятся. И папка. Противно-зелёная, пухлая. Александр берёт её в руки, попутно отодвигая шатучую табуретку, до починки которой не доходят руки. Внутри — списки спектаклей, роли, описание новых постановок и расписание репетиций. Практически все его роли остались на месте, Гамлет в том числе. Исчезла одна постановка из его репертуара, ещё несколько — из чужих. Железяка убрала все спектакли, где главная роль была у Олега Евгеньевича. Умная кофеварка. Появилось что-то новое, в какой-то из постановок он даже в одной из главных ролей. Информацию про новые спектакли, репетиции Сашка лениво пролистывает — его это мало интересует. Если андроид думает, что его так легко увлечь, заставить отречься от своих принципов, то он очень сильно заблуждается. Так быстро ничего не делается. В его случае, так вообще никогда не случится. На чьём-то поводу он ходить не собирается. Человек, который мог повести его за собой, да хоть на колени заставить встать — явно не эта пластиковая игрушка, даже если внешне они очень похожи. Папка радует глаз своей зеленью, только когда торчит из мусорки, где ей и место. Ещё больше Александра радует только солнышко, такая погода в последнее время — редкость. Как бы плохо ему не было, но нельзя было отрицать, что солнце действует на него плодотворно. Да так, что уже не хочется удавиться в каком-нибудь тёмном уголочке театра. Ермоловка его теперь вообще мало интересует. Тот старый и прекрасный театр уже умер, а над трупом его поиздевались. Сейчас рождается что-то новое, и к этому он не собирается быть причастным. Ни напрямую, ни как-либо ещё. А потому там не должно остаться ни одной его вещи. Одежда, чайные кружки, листы со сценариями, да даже чайные пакетики — и те должны исчезнуть. Заодно завезёт новому «директору» своё заявление об увольнении, да и не поздравить дорого партнёра по сцене, чей день рождения выпадает на сегодня — то ещё кощунственное богохульство, столько они вместе прошли, что не по-людски всё бросать. На часах уже половина второго, когда Петров входит в Ермоловку со служебного входа. Наверное, уже в последний раз, отчего на сердце не просто камень, а целая гора. Что-то застряло в горле. Слова, слёзы. Пусть остаются там, накапливая ту самую сердечную гору: их выход всё равно не принесёт ничего хорошего. — Репетиция вышла удачной, я рад всем, кто остался. А теперь подробней по поводу первой сцены… Александр нервно дёрнулся, когда услышал голос Меньшикова из зала Новой сцены. Одёрнул себя, поправил. Конечно же не Олега Евгеньевича, а андроида, стоит почаще себе это напоминать, а то так и с ума сойти можно в рекордно быстрые сроки. Раза два посещения театра — и дом с жёлтыми стенами обеспечен. Когда-то персонаж Олега обещал это герою Стычкина, а в итоге там окажется Сашка Петров, у которого воскрешаются погибшие худруки и вечно маячат перед глазами, не собираясь отпускать. И раз за разом, когда он слышит этот голос, видит полную копию Олега — хочется бросить все принципы и забрать назад громкие слова. Слушать, смотреть, замирать от каждой улыбки. Раньше это не вызывало таких моральных мук. Ещё примерно год назад это было хоть и скрываемо, но лично для них — вполне нормально. Когда вечера рядышком на кухне были не редкостью, а уже привычкой, бытом. Почему-то именно кухня была центром их жизни. На столе стояли башни кружек, образуя целые города, мегаполисы их ленивого перфекционизма, потому что, вроде, на вид и противно, хочется всё убрать, а потом тебя вовлекают в неспешный, сладкий поцелуй, и чашки, дурацкие чашки отходят на второй план, как и весь остальной мир. Исчезает вечерняя Москва, неслышимо работающий ноутбук, о котором всё же надо помнить, потому что свалить его на пол — не трудно, а вот перепечатывать добрую половину сценария — неохота. Иногда надо вспоминать о воздухе, потому что целовать Олега это, конечно, хорошо, но смерть в его объятьях — не то, о чём мечтаешь в самом расцветёт сил, смерть в один день может подождать ещё лет тридцать, если не больше. Тогда они, конечно, не думали, что всё может закончится вот так. Не тридцать лет спустя, а всего год. Не в один день, если, конечно, не считать умирающей Сашкиной души. Раньше вспоминать было больно, теперь, естественно, тоже, но сейчас к боли примешивается сладость, лёгкая грусть и томная нега, которая делает воспоминания не отравой, а любовным заклятием. Становится чуточку легче, пусть и не надолго, когда будто наяву ощущаешь чужие руки на теле, на плечах, талии. Они, эти призрачные, невидимые руки, скользят по бёдрам, мягко касаются открытой шеи, подушечками ласкают ключицы. Тихий, на грани шёпота ветра голос говорит какие-то сладкие, ванильно-розовые глупости, переходит на колючие пошлости. Всё это помогает не забыть, держать каждое воспоминание в голове так же ярко, как слова спектаклей, выжженные на языке каждой строчкой, а песни прикосновений Олега — на коже, внутри тела, на растрёпанных волосах. И всё это как-то умещается в разрушенном сердце, цепляется за стенки, за рваные края, умещается в душе и наполняет, в целом, всего его. Без остатка. — Александр? Завис. Стоит здесь, как последний дурак, думает о своём прямо перед дверью. Немудрено, что андроид, эта «сверхумная» машина замечает его, как только кончается предразбор полётов. Да, ума тебе, Петров, не занимать. Не даст никто дураку такому, который сам попадается в лапы гипотетическому врагу. — Я рад, что вы зашли. Я бы хотел дать вам полный сценарий. Андроид пытается говорить ещё что-то, но затыкается под грозовым взглядом Петрова, который преувеличенно медленно опускает руки в карманы и глядит на него всё так же черно. Молчат. Оба. Смотрят друг на друга, каждый пытается понять, что от него хочет другой. У Сашки вопрос: «Нахуя я сдался этому андроиду?». У андроида аналогичный, но всё же другой вопрос: «Почему столько ненависти в человеке? Невозможен анализ. Сбой». — Пожалуйста, Александр, просто посмотрите. Почитаете и завтра приносите ваше заявление, если не зацепит. Приму, не буду возражать, я же не держал оркестр Олега Евгеньевича и вас хотел бы, но не могу удержать, я вижу, как я вам неприятен, это и андроиду понятно. У копии в руках очередная папка, в этот раз чёрного цвета. Актёр нервно хихикнул, глядя на цвет сценария. Как он подбирает эти папки и откуда у него их такое количество? Вроде, передовая машина, а всё до сих пор папочками раскладывает, а не в электронном виде. Странные заскоки у андроидов художественных руководителей театров, очень странные. — И если что, расписанием не пренебрегайте. Он говорит это, когда Петров уже забирает папку. Расписанием? «А оно в мусорке, кофеварка, и лезть туда я не собираюсь». А сценарий — отличный материал для растопки. И что, что дома у него нет печки или даже искусственного камина? Поджигать каждый лист зажигалкой тоже отлично успокаивает нервы, особенно если представлять, как горит андроид. И всё же он забирает свои вещи: две кружки, даже упаковку чая и всякую мелочь. Нервно и как-то устало бродит по укромным уголкам, проводит руками по почти полностью осыпавшейся кое-где штукатурке, аккуратно укладывает упавшую с мусора тряпку. Прощается, пока ещё может жить этим театром, дышать в тон завыванию ветра в окнах, жить одним сердцем с этим странным и родным зданием. Некогда родным.