Любовь и Торчвуд

Я крепко обнимаю Янто, всё ещё пытаясь вернуть себе хотя бы иллюзию нашей общности, и он в ответ лишь вежливо смыкает руки на моих плечах — всего на секунду, но мне этого чертовски мало. Объятия выходят слишком прохладными, слишком чужими, потому приходится смириться с тем, что нужно отпустить его сейчас. Я так хочу верить, что поведение Янто таково лишь потому, что он просто сердится, что это его защита, которую я намерен пробить. Любым способом. Потому что если это по-настоящему, то... я потеряю смысл жить. Мы спускаемся в неуютном молчании, и вдруг Янто сам заговаривает: — Да, ты многое пропустил. Один из нижних этажей переоборудован в жилой, но твоя комната под кабинетом нетронута. Сначала там ночевал я... потом пришлось искать другое решение. Первыми постоянными жильцами Хаба стали я и Оуэн. Он настоял на том, что должен круглосуточно наблюдать за течением моей беременности. Всё-таки это экстраординарный случай даже в его врачебной практике, — всё это произносится столь будничным тоном, что по моему позвоночнику невольно проходит холодок. — Однажды мы за разговорами засиделись до ночи, и... в общем, я намекнул Оуэну, что тот может остаться не у дел, как я. Точнее, прямым текстом сказал, не выдержал. После чего они начали встречаться с Тош и переехали сюда уже вместе. А потом, когда мы поняли, что ты не вернёшься, сюда перебрались и Гвен с Рисом, так что Оуэн был и её наблюдающим врачом тоже. Потом ещё и детскую сделать пришлось... Вот, входи. С этими словами мой валлиец неспешно открывает передо мной дверь одной из комнат на том самом жилом этаже. Надо же, я и не заметил, как дошли: слишком внимательно слушал Янто. В ней стоит четыре кровати по периметру комнаты — одна выглядит совсем новой и ещё не застелена, а три других — с цветастыми покрывалами. Здесь собралась вся команда, которая недоверчиво глядит на нас с Янто, когда мы переступаем через порог. От моего взгляда не укрывается немой вопрос Гвен, адресованный Джонсу, и его едва заметный кивок в ответ. — Надеюсь, вы всё обсудили и пришли к соглашению? — спокойно спрашивает Янто. Дети вяло кивают, явно опустошённые выговором, который им только что устроили. Рис до сих пор немного хмурится, на губах Тош же видна еле заметная улыбка. — Познакомьтесь, дети, это капитан Джек Харкнесс. Янто представляет меня, словно я какая-то телезвезда, и я тут же ловлю на себе ошарашенные взгляды детей. По их глазкам и личикам неожиданно понимаю: они меня ждали. Они знают, кто я такой — видимо, команда Торчвуда не раз упоминала обо мне. Это согревает. Меня накрывает волной облегчения: да, прошло слишком много времени, и место, которое я называю домом, и моя команда-семья сильно изменились, но это всё ещё мой Дом. И я никому больше не позволю отнять их у меня. — Это Натали Косима Харпер, но мы зовём её просто Ната, — говорит Янто, выдёргивая меня из моих мыслей. Я мелко дрожу, осторожно пожимая девочке руку. Надо же, дочка Тош и Оуэна. Она стеснительно улыбается в ответ на моё рукопожатие. — Это Тимоти Уильямс, Тимми, — знакомит меня Янто, и я так же, правда чуть смелее, пожимаю руку веснушчатому парню. Он всё ещё понурый, видимо, ему от матери досталось больше всех. — А это Элизиум Харкнесс-Джонс. Лиз, это папа Джек. Он вернулся. С трудом сдерживая слёзы, я опускаюсь на корточки перед сыном и заглядываю в ясные серо-голубые глаза. Сейчас Лиз похож на того Янто, которого я покинул, даже больше, чем он сам. — Тимми, Ната, вы обещали помочь нам, — серьёзно говорит Гвен, выходя в коридор. Я слышу это лишь краем уха, как и то, что торчвудцы все вместе как можно тише выходят из комнаты и отправляются наверх, оставляя меня наедине с сыном. Меня колотит от этой встречи, от одной только мысли, что этот мальчик — мой ребёнок. Мой и Янто. Лиз выглядит не как семилетний мальчик, а как маленький взрослый, это я вижу, находясь теперь так близко к нему. У него совершенно прямая спина, печально-сосредоточенное лицо и глаза, полные боли. У детей в семь лет определённо не должно быть таких эмоций в глазах. — Привет, — выдыхаю я, неловко улыбаясь, и аккуратно приобнимаю мальчишку. Мой сын. До сих пор трудно привыкнуть. Лиз улыбается в ответ и обхватывает меня за шею, прижимаясь крепче. — Папа Джек! — восклицает он, как будто не увидел меня впервые только час назад — совершенно родным радостным голосом, и я изо всех сил кусаю губы, чтобы не заплакать от боли, переполняющей меня напополам со счастьем. — Что у вас тут произошло с Тимми? — немного успокоившись, задаю первый вопрос, который приходит в голову. Я не готов пока спрашивать его о чём-то большем. — Тётя Тошико смастерила для меня манипулятор временной воронки, чтобы он был как у тебя. Это моя игрушка, — говорит Лиз убеждённо, выпячивая нижнюю губу и хмурясь — так всегда делал Янто, когда пытался кому-то что-то доказать. — А Тимми говорит, что он общий, и постоянно у меня его отбирает. Тётя Гвен сейчас объяснила ему, что это только моё. Она его наругала. — И что теперь вы будете делать? — уточняю я, всё ещё не размыкая объятий. — Мы договорились, что я буду давать его поиграть Тимми каждый день на один час. Я буду засекать время, так что Тим не сможет меня обмануть. И сын гордо демонстрирует мне секундомер, который вынимает из кармана брюк. — О, Лиз... ты так похож на Янто... на папу Янто, — совершенно искренне говорю я, усмехаясь, и по щеке всё-таки скатывается слеза. Чёрт... — Папа Джек, что ты... Но договорить он не успевает — в этот момент по всему Хабу разносится знакомый мне звук: системы засекли активность Разлома. — Активность Разлома, — внезапно посерьёзнев, говорит Лиз. — Мы должны пойти и помочь. Мы с Тимми и с Натой всегда помогаем родителям. Пойдём, папа Джек. Я поднимаюсь на затёкшие от долгого сидения на корточках ноги, позволяя сыну увести меня за руку снова наверх. Янто, Тош, Гвен и Оуэн уже вылетают из Хаба, на ходу заряжая пистолеты, а Рис активирует рации и системы слежения на компьютере. Тимми и Ната устраиваются у входа в прозекторскую, а Лиз — под боком у Риса с максимально серьёзным выражением на лице. — Я тоже пойду, — говорю я, уже готовый следовать за ребятами, но Рис неожиданно останавливает меня тяжёлым, несвойственным ему взглядом. — Извини, приятель, но никуда ты не пойдёшь. Ты был исключён из команды после пяти лет отсутствия. Ты вне зоны доверия и, по правилам Торчвуда, не имеешь права участвовать в операциях. — Да мне плевать! — с горячностью отзываюсь я, снова дёргаясь к выходу из Хаба. — Стоять! — никогда ещё не слышал у Риса подобных интонаций. Невольно выполняю приказ и разворачиваюсь к говорившему. — Если я могу быть с ними и помочь, почему я должен тебя слушать?.. Рис дёргает уголком губ. — Как ты сам понимаешь, это не моё решение и не мне его отменять. Поступай как хочешь... С этими словами он поворачивается к экрану и спрашивает: — Дети, вы работаете? — Да-да-да! — звонко отзываются все трое. — Эй, а они что делают? — мне на самом деле любопытно. — Работают в команде, — невозмутимо отвечает Рис. — Тимми и Ната следят, чтобы у дяди Оуэна всё было готово и лежало на своих местах на случай, если по возвращении кому-то понадобится первая медицинская помощь. А Лиз помогает мне следить за перемещением команды и источника активности Разлома. Я довольно хмыкаю. Интересно, кто это придумал? Крутой воспитательный приём, даже нечего добавить. Дети не в опасности и, по сути, ничего не делают (за экраном работает Рис, а у Оуэна в прозекторской всегда полный порядок — уж что-что, а свой инструментарий он содержит безукоризненно, это я знаю точно), но при этом дети чувствуют себя частью команды, чувствуют себя нужными и важными, а я... неожиданно я оказываюсь за бортом торчвудской жизни. И мой бунтарский дух в кои-то веки мне изменяет — может, всё дело в том, что я безумно устал. Я вымотан пленом, ещё толком не придя в себя, явился в Хаб и здесь испытал ещё бóльший шок. Поэтому я, ничего не говоря, снова спускаюсь вниз, чтобы не отвлекать Риса от хода операции и самому постараться не думать о том, с чем команда столкнётся сегодня и все ли вернутся целыми и невредимыми. Ноги сами несут меня к жилому этажу, который совершенно не знаком. Я заглядываю в пустующую детскую, поочерёдно открываю следующие двери: за ними уютные комнаты с лёгким небрежным беспорядком, с большими двуспальными кроватями — похоже, это спальни Уильямсов и Харперов. Боже, как необычно думать, что теперь вся команда — взрослые, женатые люди. Совсем не те молодые и сломленные ребята, которых я когда-то подобрал на обочине жизни, помог, отогрел и привёл сюда. Это странное чувство, которое сравнимо с осознанием, что твои дети выросли и бросают тебе вызов: мы можем сами. Мы можем жить без тебя. “Конечно, вы можете, — горько усмехаясь, думаю я. — А вот я не могу без вас. Я тоже хочу быть частью той большой и дружной семьи, которая сформировалась здесь, пока меня не было”. Я прохожу к последней нетронутой мной ещё двери в дальнем конце коридора и с болью в груди открываю её. Эта комната меньше остальных, с полутораспальной кроватью, исключительно чисто убранная и обставленная по-спартански. Даже постель заправлена идеально, без единой складочки на пледе, который служит ей покрывалом. Кровать, шкаф и прикроватная тумбочка — вот и вся скудная меблировка. Янто. Комната Янто, моего любимого валлийца... Он думает, что я предал его, что сбежал, чуждый любви, не желающий брать на себя серьёзных обязательств, бессмертный засранец. Как объяснить ему теперь, насколько сильно желаю я вновь стать смертным с тех самых пор, как упал на него с Мавануи?.. Я прохожу внутрь, испытывая лёгкие угрызения совести за то, что вторгаюсь в его личное пространство, но мне необходимо знать, чем он живёт теперь, что он чувствует по прошествии стольких лет. Ждал ли он меня? Смог ли утешиться появлением на свет нашего сына? Его дневник лежит в прикроватной тумбочке, в ящике, вместе с ручкой. Я ухмыляюсь, вспоминая, что он всегда подбирал для записей в дневнике “особую” ручку и всегда хранил её отдельно, да и дневник его всегда лежал так же либо в тумбочке, либо вообще под подушкой. Только вот теперь, глядя на кожаный переплёт, я с содроганием понимаю, что боюсь. Нет, я не хочу его читать. Мне страшно узнать правду и разочароваться. Что, если Янто меня разлюбил? Что, если у него есть кто-то другой? Выдержу ли я это? Нет. Лучше не знать. По крайней мере, не так. Не сейчас. Когда я торопливо кладу так и не раскрытый дневник обратно, к моим ногам падает что-то, лежавшее между его страниц. Я поднимаю это с трепетом и тревогой, и моё сердце бьётся где-то в горле.